, известно, в каком из темных углов он прячет сердце. Но я в отключке. У меня из шеи торчит – о ужас! – вилка. Сладкий запах постепенно вытесняет запах пыли. Я умираю. А теперь ответь, Захар: ты что, полез бы в учебник?
– Тора… – хриплю я. В горле пересохло. Я пытаюсь выкинуть из головы эту сцену, но с каждой секундой она обрастает новыми деталями. – Я сделаю все, чтобы с тобой ничего не случилось.
Только не будь черно-белой фотографией. Я разрисую тебя фломастерами. Поставлю в рамочку. Повешу на стену.
В дверь начинают барабанить.
– Хватит нежиться, голубки! – доносится из коридора ворчание Ди. – Нам нужно спешить!
И мы берем с собой скрипку и спешим – на первое в моей жизни задание. Бруно выделил нам машину – старую-старую «Волгу».
– Чур, я за рулем! – восклицает Тора и приземляется на водительское сиденье.
До поселка мы доезжаем быстро. Чересчур быстро для того, чтобы мои молитвы о ложном вызове были услышаны.
Мы минуем полосы улиц и Ворона, пляж и россыпь прибрежных кафе. Дальше, дальше, дальше – к скалам. Отшельник – белый двухэтажный дом – приютился у самого моря. Выбился из стаи, как беззащитная овечка, и – заболел.
С хозяевами мы не знакомы. И мне легче от этой мысли, спокойнее. Спасателям запрещено… скорбеть.
В детстве, когда мне было четыре, я часто гулял по соседнему пляжу. Строил башни из песка, гонял чаек. Тогда родители даже не подозревали, что у меня воспаление фантазии. Поэтому… Что бы ни ждало нас в доме, я буду думать о замке из песка. И о чайках.
Мы притормаживаем вдалеке, у леса, – чтобы на машину ненароком не упал кирпич, а затем идем навстречу монстру. Молча. Сосредоточенно. Готовясь к худшему.
Калитка приоткрыта. Из-за забора выглядывает огромная магнолия. Здоровается колышущимися на ветру ветками.
– Я звонила пожарным и в скорую, – сообщает Тора, доставая из футляра скрипку. – С минуты на минуту должны приехать. Но мы не будем ждать. Мало ли что там. Ди, ты обыщешь подвал, я – первый этаж. – Она сжимает мое запястье. – А Захар… Захар – второй.
Мы выбиваем дверь. К черту вопрос «есть ли здесь кто-нибудь?».
Есть.
По крайней мере дом.
Я сую руки в карманы и нащупываю учебник. Заметив это, Тора шепчет:
– Удачи.
Мы ныряем в пищевод дома и каменеем. Вот же он, коридор, тонкой змейкой тянущийся в никуда. Обычный, как миллионы мертвых коридоров. Полосатые обои. Пыльный ковер. Искусственные цветы в вазах.
Дом-могила. Дом-убей-себя-сам.
Мы разделяемся и шагаем – каждый в свою мухобойку.
Почти не дыша, я поднимаюсь по лестнице. Главное помнить: дома любят кожу без морщин, потому что ею легко обтягиваться. Косметическая хирургия в действии. Главное помнить: дома не оставляют выбора. Они высасывают из нас энергию, чтобы выжить, пьют нашу кровь, чтобы их сердца бились как можно дольше.
Но я найду часы и растопчу. Размажу по полу, как бутербродное масло.
Теперь я понимаю, почему слышу их – чтобы убивать.
Лестница приводит меня в просторную комнату. На стенах – десятки фотографий, с которых улыбается маленький мальчик. Щель между передними зубами, веснушки, неестественная бледность… Готов поклясться, я его где-то видел.
Кожаный диван у окна, точно пластилиновый, четко отчерчивает изгибы хозяев. За ним лежит разбитая люстра. Перламутровый паук, не иначе.
Я спрашиваю у дома:
– Что с тобой?
А он отвечает:
– Я разучился летать.
Раньше дома были птицами, но потом болезнь сожгла их перья и крылья. Крыши начали протекать, слезы – разъедать половицы, и все, здравствуй, тахикардия.
Я запрокидываю голову: на меня смотрят пожелтевшие обои.
Как тебя звали? Сокол? Ястреб? Гриф?
Где твои крылья, птица? Кто их украл?
Мне по-прежнему страшно убивать. Да, этот дом болен. Да, он сдохнет через полчаса, и, если не повезет, – мы тоже. Но я ненавижу запах смерти, а здесь он повсюду, от подвала до чердака.
Дом молчит. Он не сдался и не сдастся – он ждет нашего решения. Эта тварь благородна и дает нам время на побег.
Но мы не сбежим – вот в чем проблема.
На полке выстроились невымытые чашки и масленка с бутербродным ножом. Значит, совсем недавно хозяева пили чай и обсуждали кинопремьеры, погоду, надоедливых туристов – да что угодно. Важно только одно: сейчас их нет.
Сквозняк треплет занавески, танцует. Я настораживаюсь: за моей спиной начинает играть скрипка. Музыка плавно набирает высоту, летит – бесстрашно, наперекор ветру, а через миг раз – и чья-то пуля попадает в самое сердце; мое или механическое, не знаю.
«Дьявольская трель» погружает меня в дом, ведет за собой. Наверное, это Тора. Я мечтаю, господи, как же я мечтаю быть ее смычком. У нее отличный музыкальный вкус…
И все же я боюсь оглядываться. Вдруг на скрипке играет не Тора, а дом? Вдруг он поет, как Воробей пел Наутилусов? Он хотел, чтобы я уснул и больше никогда-никогда не открывал глаза. Обнять меня, как умеют обнимать лишь дома. Но я не оправдал его ожиданий, и, без сомнений, если бы Воробей выжил, он бы мне мстил.
Сжимая кулаки до боли, я оборачиваюсь.
Тора. Конечно, Тора. Дома так не умеют.
Хлопушка топчется на лестнице и играет своего Тартини.
– Прекрати, – буркаю я.
– Это ведь успокаивает его. А еще… – Тора замахивается и ни с того ни с сего запускает в меня скрипку.
– Что?!
Я едва успеваю отскочить. В инструменте застревает нож.
– Сейчас бы он был в твоей шее, Захар. Так что повремени с обвинениями, – морщится Тора. – И почему я должна тебя учить?
– Часы в подвале! – раздается приглушенный голос Ди.
Мы срываемся с места, и с каждым шагом все отчетливее слышим, как бьется сердце дома. Он боится и не сдастся просто так.
В подвале душно. Ди плавает в облаках пыли, как буек в море. Столы и полки забиты шестеренками, повсюду валяются сломанные часы. Этот дом… Он принадлежит кому-то из нас. Тому, у кого тоже воспалена фантазия.
– Небо! – ужасается Тора. – Чей же он…
– Думаю, хозяин запудрил ему мозги и смылся, – предполагаю я.
Ди роется в выдвижном ящике и извлекает оттуда будильник.
– Они тикают. Единственные.
Сердце дома крутит шестеренки, гонит стрелки по циферблату и спешит, спешит – в преисподнюю.
Прости, дом. Ты не имеешь права жить. Ты опасен. У таких, как ты, часто… едет крыша.
– Как-то он подозрительно спокоен, – хмурится Тора.
Я прислоняюсь ухом к стене и спрашиваю:
– Как тебя зовут?
А дом отвечает:
– Чайка.
– Ты больна, Чайка.
Подвал заполнен тяжелыми и острыми предметами. Вот отвертка, вот ржавый молоток, а вот – половицы, широкие, как крышки гробов.
– Позволь нам тебя вылечить. Отправить на море. Ты же Чайка. Твой дом там, где волны.
Так говорят неизлечимо больным. Да, друг, ты объездишь весь земной шар. И картину нарисуешь, не сомневайся. Акварелью, да. Ты свяжешь самый длинный в мире шарф и войдешь в книгу рекордов Гиннеса. Твое имя запомнят.
Но больные чуют ложь так же хорошо, как понимают: все потеряно. Они не успели, и это самое страшное. Бедняги не погуляют по Риму и Парижу и не нарисуют новую Мону Лизу. Они никогда не купят спицы и пряжу.
Наверное, они бы не так боялись, если бы их мечты сбылись.
А твои сбылись, Чайка? Ты связала самый длинный в мире шарф?
Она трясется, и я понимаю: не сбылись. Чайка мечтает нас убить.
Сломанные часы лязгают, падают, раскалываются, как орехи. Мы теряем равновесие и раскатываемся по полу бильярдными шарами.
Нет, это не подвал. Это грудная клетка. Под потолком – подпорки-ребра, а мы – мокрота. И если дом нас выкашляет, то только с кровью.
У тебя туберкулез, Чайка.
– Приготовьтесь! – рявкает Ди, поднимаясь.
И – швыряет часы. Еще немного, и Zahnrad продырявили бы стену. Стекло нестерпимо громко разбивается, циферблат отваливается.
Вот и все. Сердце остановилось. Сердце больше не тикает.
Чайка улетела на море.
– Чего рты разинули?! – возвращает меня в реальность Тора. – Валим!
Дым появляется из ниоткуда – едкий, густой, горячий.
Здравствуй, мухобойка. Давно не виделись.
Чайка уже не борется – она уснула. У нее температура под сорок, но вот беда: жаропонижающего для домов не существует. Она умрет во сне, когда лопнет градусник.
Мы несемся по лестнице, пересекаем коридор – скорее, скорее к выходу, прочь из этого ада. Воздух заканчивается резко. Подвал полыхает, огонь гонится за нами. Загораются обои и махровый ковер. Легко, как облитые бензином.
Мы успеваем выбежать на улицу, прежде чем дом вспыхивает ярче прежнего и – гаснет. Живые всегда быстро гаснут – от лихорадки, инсульта, туберкулеза. А мы помогаем им в этом.
Почти врачи. Почти спасатели. Почти нормальные.
Почти – слово, которое неизменно сопровождает нашу профессию.
У забора припаркованы машина пожарных и скорая. Поздно, ребята. Как же вы поздно. Люди в красных костюмах окружили дом. Рядом с ними – Лида в милицейской форме – наш антимайор. Она ободряюще кивает мне, но не произносит ни слова.
Тора и Ди возвращаются в машину, а я в последний раз оглядываюсь. Пытаюсь узнать в черном пятне, в этом гнилом зубе, заблудившуюся овечку и замечаю перед скорой еще одну машину. Синюю «Чайку». За рулем сидит мужчина – неестественно бледный, с веснушками по всему лицу и щелью между передними зубами. Это Бруно.
И он плачет.
Я сижу в машине и пялюсь в окно, наблюдаю за людьми, бредущими к дому огромной толпой. Нет, это не пожарные и не милиция. Обычные зеваки. Они держат в руках книги, фотографии, украшения, а некоторые – даже деньги.
– Что они делают? – недоумеваю я.
Перед глазами – лицо Бруно: перекошенное, потерянное. К счастью, из машины я его не вижу. Слезы сильных ядовиты. Слезы сильных способны уничтожить мир. Но пока я не признаюсь в том, кого встретил, этих слез не существует, как не существует и хозяина Чайки.