– Иди сюда. – Я обнимаю ее, но она трясет указательным пальчиком перед моим носом и извлекает из-под подушки наш проигрыватель.
Блюз коммунальных будней, хозяин пыльных нот
Творит по кухням блудным очередной обход.
– Песня как раз под настроение! – воодушевляется Тора, подскакивая.
И вот она уже танцует – плавно, завораживающе. Колыхается деревом. Определенно, яблоней.
– Поиграй со мной, – просит она.
– Во что?
– В виселицу, или что-то вроде того. Я придумываю слово – ты пытаешься его отгадать по буквам.
– А если я ошибусь?
– Я надену кофту. Куртку. Шапку. Укутаюсь в плед.
– Как интересно! Тогда за правильную букву… наоборот? – фыркаю я.
– А ты молодец. – Тора хватает меня за руку и стаскивает с кровати. – Это о нас. Шесть букв.
– Хм… Счастье?
– Нет, дурачок! В слове «счастье» семь букв!
Тора роется в шкафу и через миг выуживает шерстяную кофту.
– Хорошо, по буквам так по буквам, – сдаюсь я. – Но для начала ответь: ты специально оделась как на Северный Полюс?
– Конечно! – кивает Тора и продолжает колыхаться. – Если бы я была в одном платье, игры бы не получилось.
– Ладно. Может… «О»?
Кофта соскальзывает с Ториных плеч.
– А еще «Л».
Мы не ждем, чтобы ждать, мы не верим, чтобы верить,
Но способность стрелять ломает в клетке двери.
Тора застывает и прижимается ко мне. Мы стоим долго – вечность или больше, не знаю, и превращаемся в те самые яблони, что обнимались у Ворона.
– Расстегнешь рубашку?
Что, если она загадала «любовь»? Нет, слишком просто. А Хлопушке не нравится, когда просто.
Я перепрыгиваю с пуговицы на пуговицу, и рубашка Торы падает на кофту.
– Осталось чуть-чуть. Давай, Захар, мне жарко в шортах.
Меня посещает неожиданная догадка, но я не спешу ее озвучивать. Вместо этого я провожу пальцем по нежным изгибам Ториной спины.
– «К».
– Говори слово, – стараясь унять сбившееся дыхание, требует Тора.
– Кролик.
Песня заканчивается, и – как же, черт возьми, не вовремя! – кто-то стучится в дверь. Отголоски музыки трескаются карамельной корочкой. Тора натягивает рубашку и быстро, застегивает ее. Я надеваю джинсы. Секунда – и Тора, неестественно выпрямившись, сидит на кровати. Ее фиолетовые колготки и алые губы тускнеют, перегорают, как лампочки на гирлянде – медленно, по очереди.
Я открываю дверь.
– Guten Morgen.[21] Виктория здесь?
Бруно презрительно пялится на меня и почти не моргает.
– Зачем она вам? – хмурюсь я. – У нас сегодня выходной…
Не дослушав меня, он вламывается в комнату. Тора подскакивает, мечется, и, должно быть, жалеет, что ее гирлянда не до конца погасла. Что она до сих пор видима.
– Да как вы смеете! – бледнею я, преграждая Бруно путь, но он отталкивает меня и шагает к ней, к моей Хлопушке. А она отбивается, по-детски, неуклюже. В фиолетовых колготках сложно быть спасателем. Минуту назад я обнимал ее, и она не успела надеть броню.
– Не трогайте меня.
Просьба Торы взлетает бабочкой, но Бруно тут же ее прихлопывает:
– Ты пойдешь со мной.
– Не трогайте меня! Захар, скажи ему!
Еще сотни бабочек. И все размазаны по полу.
А я стою. Стою и смотрю на осколки их крыльев. Бруно стискивает нежные запястья Торы…
И я начинаю понимать. Ночью мы все-таки добрались до звезд, но корпус не принял нас обратно. Я нащупываю в кармане шестеренку.
Это Лида. Больше некому.
Бруно тянет Тору в коридор.
– Захар!..
Я одними губами шепчу ей, что все будет хорошо. Что я разберусь.
Услышь меня. Ты же слышишь лучше других.
Внезапно ее лицо меняется. Она перестает упираться и спрашивает:
– Это из-за… экспериментов? Из-за них?
– Ты о Zahnrad, дорогуша? – вмешивается Бруно.
– Ненавижу!
Этого «ненавижу» хватит на нас всех: и на Бруно, так усердно держащего Тору, и на меня, и на нее саму.
«Я тебя не сдавал, дурочка», – хочу выкрикнуть я, но сразу же прикусываю язык. Не время для разборок.
Бруно уводит ее. Тишину нарушают лишь хриплые рыдания.
Моя Тора, яркая девочка-лампочка, в последний раз вспыхивает и перегорает.
25Анна[После]
Я снова здесь. В комнате, где на кровати вместо маленькой девочки спит скрипка. А все потому, что утром мне позвонила… бабушка? Как же непривычно так ее называть!
Мы сидим в крошечной кукольной комнате – я, бабушка и дедушка. Непозволительно близко к скрипке. Когда-то на ней играла мама. Что, если я дотронусь до струн? Вернусь ли в прошлое?
Мы говорим о погоде и ценах на хлеб, о том, кем я работаю, и об их жизни – да много о чем. Но ни слова о моей амнезии. Будто мы знакомы вечность. Будто каждое утро завтракаем омлетом, пожаренным на одной сковороде. Будто я просто забыла, что по вечерам мы смотрим бабушкины мелодрамы.
Я не выдерживаю и прерываю замкнутый круг:
– Вы… поможете мне?
– А что ты считаешь помощью? – щурится бабушка.
Сегодня она в обычном халате. Не накрашена, без шляпы с полями. А дедушка… я вспомнила его. Эти мягкие черты лица, слегка перекошенные плечи, высокий лоб – в нем ничего не изменилось.
– Уезжай, Аня, – отрезает он.
– Вы опять? Я должна разобраться, что произошло с мамой.
– Ее кто-то убил, абсолютно точно. На теле были глубокие раны. Много ран. Над ней издевались, перед тем как сбросить с обрыва. Уезжай. Это слишком опасно.
– Хорошо, что опасно, – парирую я. – Люблю экстрим.
Почему, почему они не понимают, что я обязана найти убийцу? Что я за этим и приехала? Илона, Лида, бабушка и дедушка – они все меня от чего-то оберегают. Да так рьяно, что я вот-вот задохнусь.
– Мне пора, – улыбаюсь я, а у самой слезы на глазах. – Рада, что мы, наконец, встретились.
Я выскальзываю из комнаты, и за мной выскальзывает бабушка. Она наблюдает за тем, как я завязываю шнурки на кроссовках, грызет ноготь, переминается с ноги на ногу.
– Навести свою вторую бабушку, Аня. Ее зовут Нина. Соседняя улица, пятый дом. Она слегка не в себе, но… Вдруг именно у нее ты во всем разберешься?
– Ох… Спасибо.
Я бросаюсь бабушке на шею. Как же ее волосы пахнут яблоками!
– Надеюсь, ты найдешь убийцу, – хрипит она.
И мы расстаемся. Я выныриваю из домашнего тепла, так и не попрощавшись с дедушкой. Мы еще увидимся. Обязательно.
Я пересекаю улицу. Небо заволокло тучами, на горизонте сверкают молнии. Гроза парализует поселок.
Первая капля падает мне на лоб. Первый дом покосился и оброс шиповником.
Вторая – на макушку. Второй дом улыбается прогнувшимися ступеньками.
Третья – на плечи. Третий дом заболел туберкулезом и кашляет открытыми окнами.
Четвертая – на пальцы. Четвертый дом страдает от левостороннего сколиоза.
С пятой начинается ливень. Пятый дом машет мне калиткой, и я понимаю: мы знакомы.
За этим окном, в пыльной комнате, валяется поломанный паровоз. В ванной – три зубные щетки.
Ди знала. Определенно.
Поднявшись на крыльцо, я на миг замираю.
Вдруг именно у нее ты во всем разберешься?
Мое сердце танцует, трепыхается, барабанит. Ему тесно в грудной клетке. Я закусываю губу и стучусь.
Кто-то шаркает тапочками. Долго-долго, словно в этом доме бесконечный коридор. Я успеваю тысячу раз пожалеть о том, что пришла сюда, прежде чем на пороге появляется бабушка Нина – маленькая, худая, игрушечная, в пледе. Волосы наэлектризованы, торчат, как иголки.
– Вы кто?
– Журналист, – зачем-то вру я. – Пишу статью о жителях поселка.
– А я думала, Захар, – говорит бабушка и съеживается, уменьшается раза в два. – Проваливайте.
– Но…
– Мне некогда. Скоро приедет сын, а я до сих пор не связала ему носки.
Бабушка Нина собирается захлопнуть дверь, но я хватаю ее за руку. И она не сопротивляется. Такая слабая и беззащитная – я могла бы ворваться в дом, не спросив разрешения, но… Если ты в гостях, всегда снимай обувь.
– Я пошутил. Ты разве не узнаешь своего… сына?
Вопрос дается мне с трудом. Хрустит песком на зубах, отравляет меня.
– Захар? – охает бабушка. – Но носки! Я не связала тебе носки!
– Не переживай. До зимы еще далеко.
Она ведет меня в кухню, спрашивает, как я, что со мной случилось после пожара – «я-не-верила-не-верила-не-верила-что-ты-погиб», – где жена и дочь. А я киваю и клянусь, что у Ани все в порядке. Что «мы с Торой не ссоримся, и нет, по заброшкам не лазаем».
Мы устраиваемся за крохотным деревянным столиком. Бабушка Нина наливает чай. Улыбается, рассказывает о дурацких сериалах и новой пряже. А я слушаю, слушаю, слушаю… и песок на зубах продолжает скрипеть. Я солгала ей, отчаянно ждущей сына.
Я дрянь.
– Мам, – я отодвигаю чашку, – то, что произошло тогда… Как думаешь, что это было?
– Не вини себя, сынок. Это Тора тебя бросила. Эгоистка… – осекается бабушка и мотает головой. Волосинки-иголки падают. – Извини. На самом деле я давно ее простила. И хорошо, что ты тоже простил. Честно говоря, меня пугали твои записи…
– Ты о чем?
Бабушка складывает чашки в мойку.
– Забыл? Сейчас принесу.
Пока она ищет записи, я мою посуду. Серебряные ложки, блюдца и чашки в горошек выскальзывают из рук. Зачем я солгала ей?
Дрянь, дрянь, дрянь…
Нет ничего хуже обманутых надежд.
Я выключаю воду. Успокоиться – какое же это, черт возьми, недосягаемое слово.
– Вот! – выкрикивает бабушка Нина и ковыляет ко мне. – Вот. Ты вырвал эту страницу из своей книжки. И знаешь, я не удивлена.
Она трясет перед моим лицом пожелтевшим листиком.
– Кажется, настало время восстановить записи. Ты же… отдашь их мне?
И я клянусь ей, кукольной и тощей, что обязательно вернусь. Что мне до безумия нужны шерстяные носки. Что я починю паровоз. Что мне пригодится зубная щетка, которую она так долго хранила.