Тора чертыхается и отстраняется, как только я нащупываю ее руку.
– Зачем я тебе, Захар? – вздыхает она и прислоняется лбом к стене – извиняется перед Вороном за сцену.
– Мы же… Мы же должны быть вместе.
Где ты, где ты, где ты? Как мне догнать тебя? Возле какой звезды искать?
– Ничего мы не должны.
Я вцепляюсь пальцами в ее плечи и шиплю:
– Клянусь, я бы не выдал тебя.
Тора вздрагивает. Ее каменный кокон трескается. Я прижимаюсь щекой к ее макушке. В голове звенит колоколом: «Я нашел тебя, нашел, нашел…»
Ты была совсем рядом.
Мысли стучат громче сердца, и я боюсь, что Тора их услышит. Думать тише – вот чему нужно учиться спасателям.
– Зря я впутала сюда Лиду.
– С ней все в порядке. Конечно, после твоего побега они с Бруно поругались, но уже на следующий день обнимались как ни в чем не бывало.
Тора молчит, и я не тороплю ее. Мы изменились. Заржавели. Сошли с рельсов. Раньше мы мчались к звездам, а теперь – в преисподнюю.
И я не выдерживаю. Представляешь, говорю, я почти год метался между городом и поселком, с Пашкой подружился. Ты мне каждую ночь снилась, говорю. Как «Санта-Барбара»[22], ей богу. А еще я научился ходить на ощупь. Тора, Тора, как же я мечтаю прокричать, что нам двадцать три! Нам, а не мне. И чтобы мы не расставались. Чтобы жили по соседству со звездами, в аду, да хоть у ног дьявола – не важно. Главное – есть яблочный пирог и танцевать под «Наутилусов».
Тора тянется к моему уху, но сразу же отстраняется. Нас парализует сердцебиение Ворона, будто мы по-прежнему дети и сейчас прячемся от Пашки.
– Забудь, что мы встречались. Пожалуйста. И меня забудь. – Тора пересиливает себя и касается губами моих губ. – Я… пишу песни. Много песен. В музыкалке учусь.
– Нет…
– Ты почти нормальный. Пользуйся этим, умоляю, – всхлипывает Тора, пятясь. – Мы… Мы тебя любим, Захар.
Мы тебя любим.
Мы.
Две буквы. Два человека. Тора и…
– О ком ты?
Но Хлопушки уже нет. Хлопушка исчезла за обгоревшей дверью. Я устремляюсь следом. Луна нырнула за облака, и как бы я ни старался разглядеть Тору во тьме – я снова слеп. Я снова разучился ходить на ощупь.
Невдалеке раздался рев машины.
28Анна[После]
Я не спятила. Павел, Вячеслав, Илона действительно существуют. У меня есть доказательство – визитка с фотографией.
Дрожащими руками я беру с тумбочки телефон и нахожу номер Иглова. Динамик кряхтит гудками.
– Алло.
– Здравствуй, Боря. Это твой преподаватель, Анна Захаровна. Помнишь, у тебя были часы марки Zahnrad? Не подскажешь, где ты их покупал?
Завод Zahnrad расположен на окраине города. Широкий четырехэтажный монстр пестрит граффити, признаниями в любви и ненависти. Издалека он напоминает гниющее яблоко.
Лестница у центрального входа потрескалась. На перилах сидит каменный кот с отвалившимся носом. Он наблюдает, как я толкаю дверь и проскальзываю внутрь. Должно быть, он наблюдал и за мамой. Но, к сожалению, каменные рты не умеют разговаривать.
В коридоре душно. Пахнет колбасой и свежими газетами. Обои, люстра, лифт, пара кресел – все из прошлого.
Люблю старые ремонты. Это – единственная реальная машина времени.
На вахте дежурит старушка и, из последних сил стискивая карандаш, разгадывает кроссворд.
– Кого вам?
Я нащупываю в кармане визитку Вячеслава.
– Мне бы в отдел кадров.
– Пропуск.
– Я не работница…
Старушка возвращается к кроссворду.
– Посторонним нельзя.
– Ладно, – иду на попятную я. – А к начальству?
– Прямо по коридору, – неохотно кивает она и черкает что-то в заполненных клеточках. – Прямо, а потом направо.
Поблагодарив ее, я смыкаю лопатки и шагаю мимо потускневших картин-пейзажей. Кто-то приклеил жвачку на яркое-яркое небо, и получилось объемное облако.
Рядом с кабинетом начальника все больше дождливых, пасмурных пейзажей. Тишина давит на уши, и лишь чирканье карандаша вахтерши разряжает обстановку.
Мысленно сосчитав до десяти, я стучусь и вхожу в помещение, заваленное часами. Нет, это вовсе не кабинет. Стойка, высокие стулья, шкаф со спиртным и только у окна – крохотный рабочий уголок. Там и сидит мужчина, изучающий какие-то документы. Ему лет тридцать пять, а может, меньше. Высокий лоб светится от пота, как прожектор. Улыбка – тонкий серп. На столе горит ноутбук.
– Мне бы…
Я падаю в кресло и выуживаю из кармана визитку Вячеслава. Начальник захлопывает ноутбук.
– Меня зовут Анна Захаровна.
– Очень приятно. Алексей Евгеньевич.
Я кладу визитку на ноутбук.
– Вы его знаете? Он… пропал.
Улыбка-серп превращается в тонкий нож.
– Да, это наш сотрудник. Но он не пропал, а погиб.
Нет.
Выдох застревает в горле, кровь шумит в ушах отбывающими поездами. Сердце стучит, стучит, разгоняется. Мой внутренний мини-вокзал работает как часы.
– Что? – переспрашиваю я.
– Несчастный случай.
– А… когда? Как это произошло?
– Да уже лет десять назад. Тогда заводом управлял герр Шульц…
– Где он?
– Вы к нему не попадете, – отрезает Алексей Евгеньевич.
– Почему?
Он подается ко мне и шепчет:
– Герр Шульц тоже погиб.
Я сжимаю кулаки и заставляю себя успокоиться. Не время паниковать. Еще не время.
– Расскажите мне о Вячеславе, – прошу я.
Если человека, с которым я бродила по пляжу не существует, тогда… Тогда не существует ни меня, ни мужчины с лбом-прожектором, ни жвачки на картине. И это хуже смерти.
– О Вячеславе? Нет-нет, его зовут Иволга Захар Игоревич.
Захар Игоревич.
Если это не совпадение, если весь мир не решил повеселиться за мой счет, если я действительно существую… я вижу отца, погибшего десять лет назад. Вижу того, чьих фотографий у меня никогда не было.
И я вдруг вспоминаю, как изо дня в день искала папу, а он, оказывается, жил на соседней улице. Так близко, что можно дотянуться и прижаться лбом к его окну, подышать на стекло и написать: «Спокойной ночи».
А еще я вспоминаю, что папа не замечал меня. И лишь однажды, на обочине, когда я умоляла его спасти ворона, – заметил. Как же я злилась, что он не узнавал в родинках на моем лбу свою и мамину!
Но это мелочи. Сейчас я плаваю на поверхности.
Я – тонкая бензиновая пленка, и у меня не получается достигнуть дна. Там что-то прячется, я чувствую.
Алексей Евгеньевич обеспокоенно спрашивает:
– Вы в порядке?
– Извините, – сглатываю я. – У вас работает кто-нибудь по фамилии Рэу?
– О, эта семейка. Работают. Муж и жена, пенсионеры. А дочка их, Виктория, погибла вроде бы. – Алексей Евгеньевич щурится и облокачивается на спинку кресла. – Зачем они вам? Специальными часами интересуетесь?
– Можно и так сказать.
– Вы же понимаете, с чем имеете дело?
– Нет, – бессильно развожу руками я.
– Ну, теперь понимаете.
Я прокручиваю в голове разговор с бабушкой и дедушкой.
Высокая, высохшая заживо женщина, миниатюрная комната, скрипка… Дура. Какая же я дура! Я ведь бегала к ним в детстве. И они к нам тоже. Приносили яблоки, а мама пекла пирог. Пахло корицей.
Когда-нибудь ты вырастешь и приготовишь нам пирог сама.
Чтоб с яблоками. Обязательно с яблоками.
И с корицей – без нее никуда.
Последнее всегда прибавлял дедушка. Мы смеялись, уминая горячую выпечку.
Картинки загораются поочередно, как гирлянда на елке, и я пытаюсь запечатлеть их, сохранить в тайне от подрывника.
Поблагодарив Алексея Евгеньевича, я поднимаюсь и шагаю прочь. Здесь жила моя семья. Мама, папа, бабушка, дедушка. А я… я чужая.
Клянусь, бабушка, я испеку пирог. Обязательно с корицей, без нее – никуда.
– Извините, – окликаю я вахтершу. – А вы давно работаете на этом заводе?
Она отрывает взгляд от кроссворда и отбрасывает ручку.
– Лет двадцать. А что?
– Вы не в курсе, что случилось с герром Шульцем? Из-за чего он погиб?
Вахтерша наклоняется ко мне и шепчет:
– Да девка одна его подставила, Торой звали. Упертая была, злая. Шульц не заслуживал такой смерти, хоть и натворил дел. А бедная Лидка потом места себе не находила, год ни с кем не разговаривала! Они с Шульцем любили друг друга, любили до безумия…
У меня перед глазами двоится, но я все же нахожу в себе силы и спрашиваю:
– Лида живет в поселке у моря? Красится фиолетовой помадой? Занимается йогой?
– Да-да, – подтверждает вахтерша. – Она.
Я иду к выходу – на негнущихся ногах, как железный солдатик.
– Милочка, помоги отгадать. Подчинение разума чему-либо. Одиннадцать букв.
– Одержимость, – отвечаю я.
Эта старушка, обожающая кроссворды, даже не догадывается, что попала в точку. Мой разум давно подчинился и теперь тикает, тикает, тикает. Не дает мне уснуть. Отсчитывает секунды. Звенит вместо будильника. Но вот беда: его невозможно отключить.
Лидия молчит. Каменная, старая, как гнилая груша. Еще немного – и кресло впитает ее, проглотит. А я стою возле клетки и медлю. Мой вопрос, проклятый вопрос «Это правда?» повис в воздухе.
Гроза трется о мои ноги. Чувствует, что творится неладное.
– Твоя мать заслужила каждый удар. Я ненавидела ее, но… не убивала. Хотя с радостью сделала бы это, если бы меня не опередили. А теперь проваливай, Аня.
Лидия поджимает губы и вцепляется в ручки кресла. Мне страшно смотреть на нее, но и не смотреть я не могу. Гипноз, не иначе.
– Мама никогда бы…
– Проваливай!
Лидия подскакивает и надвигается на меня, как огромная туча. Гроза убегает от нас в кухню.
И я не выдерживаю. Срываюсь с места, несусь по темному коридору, по обожженному солнцем огороду, – дальше, дальше, лишь бы не видеть каменной Лидии. Лишь бы не чувствовать ее боль.