Ложь. Моя мама никогда бы.
Никогда.
Я листаю книгу Лидии всю ночь. Страницу за страницей, главу за главой. И вот на часах уже пять утра, но мне не спится. Заметки на полях, закладки, кляксы – все это выглядит как история болезни шизофреника. Как моя история болезни.
Теперь я знаю, что к каждому живому дому привязан призрак. Что часы – это их общее сердце.
Обожженные, не до конца сгоревшие дома – наполовину трупы. Мертвые ищут в них дверь, ведущую в никуда. Живые и одержимые своими желаниями – дверь, ведущую куда-то.
Но… какую дверь ищу я? Куда стремлюсь?
В никуда или куда-то?
Я до боли закусываю губу.
Следующая глава называется «Возврат душ».
Я вчитываюсь, силюсь разобрать кривой почерк на полях. Смысл предложений до меня доходит не сразу. А когда доходит, я леденею. Надо мной – наст, я в снегу, в ледяном гробу. Весны не будет. Весна отменяется.
Дома умеют будить мертвых, и, если этих тварей хорошо попросить, они подменят душу в здоровом теле на призрака. Постепенно поразят человека, как вирус. Умерший будет возвращаться медленно, по одной привычке в день. По одной болезни. По одной фобии.
Дом – настоящий Дед Мороз для одержимых. Но чтобы под елкой появилась заветная машинка на радиоуправлении, нужно хорошо себя вести. И подарить Деду Морозу кое-что взамен. Правда, чтобы оживить призрака, санки с двигателем и термобелье не подойдут. Он будет ждать особенный гостинец. А если не дождется – убьет того, кто загадал желание.
Кредит на выживание.
Вопрос на миллион: кого взять под залог?
Новая информация пульсирует в висках и горчит на языке. Скоро у меня будет интоксикация организма, слишком уж она ядовитая.
Два Павла.
Два мужа.
Две жизни.
А тело – одно.
Кого Илона взяла под залог? Какую дверь она ищет?
В никуда или куда-то?
Перед глазами – фотография Илоны с первым мужем, которая тут же сменяется снимком Ди. Почерневший подоконник и…
Мое полотенце.
29Ди[До]
90-ые гг.
Ди шла по проспекту. Со всех сторон ее толкали люди. Семь вечера в городе – время, когда лучше не гулять без надобности – раздавят. Но у нее надобность была. Причем – какая! Вчера, когда Ди фотографировала многоэтажки и пыльные трамваи, где-то совсем близко пробежала Тора. Ди заметила ее на снимке: съежившаяся, в длинном пальто, с футляром для скрипки. Она спешила на троллейбус, отъезжающий в пять минут восьмого.
Возможно, сегодня все повторится? Люди ведь часто повторяют одни и те же действия. Вплоть до количества шагов, выкуренных сигарет и слов-паразитов. Ди надеялась, что город приучил Тору к расписанию. Молилась, чтобы приучил.
На остановке троллейбуса толпились люди, но среди них не было той, что носила с собой скрипку. Ди смотрела на вчерашний снимок и ругала себя за невнимательность. Она бы окликнула ее вчера и заставила бы объясниться, но…
Между старушками в потертых пуховиках мелькнула знакомая фигура. Еще пара рывков – и девушка в сером пальто скрылась бы в троллейбусе, но Ди схватила ее за локоть. Тора дернулась. Дурочка. Они ведь обе спасательницы. Обе умеют ловить.
Ди увлекла ее за собой. Вынырнув из толпы, они юркнули в подворотню. Полумрак отчерчивал лицо Торы неестественно остро и хлестко. Где-то далеко шумели люди.
– Почему ты прячешься? – Ди достала из кармана сигарету и зажигалку. Щелк – дым смешался с полумраком.
– Глупый вопрос.
– Я не о Бруно. И ты знаешь.
– Как ты меня нашла?
Ди облокотилась на рыхлую из-за облупившейся краски стену и затянулась.
– Ответь.
– Так… проще.
– Почему?
– Потому что никто не задает глупых вопросов! – вспыхивает Тора.
– На скрипке играешь, да?
– Учусь в музыкалке.
– А песни?
– Пишу.
Они помолчали. В дыму черты лица Торы смягчились. Теперь она казалась маленькой девочкой.
– И что нам делать? – прохрипела она.
Ди снова затянулась.
– Не парься. Захар не знает, где я.
– Спасибо. Как он?
– А то ты не догадываешься.
Тора зажмурилась и всхлипнула.
– Я не хотела, чтобы он страдал из-за меня. Честно, я пыталась… Пыталась расстаться с ним.
Ди подошла к ней вплотную.
– Так какого черта не рассталась? Ты не представляешь, что с ним сейчас творится.
– Я люблю его, – Тора проглотила слезы, – но сдохну, если не буду писать песни. А когда я счастлива, ничего не получается. Я высыхаю. Те месяцы в корпусе, счастливые месяцы с Захаром… я вспоминаю их с радостью и одновременно с ужасом. Как будто он крал ненаписанные строчки. Бред, конечно, да? Но лучше уж я буду рыдать, играя на скрипке, чем танцевать с самым прекрасным человеком в мире на ее обломках. – Она оттолкнула Ди и вытерла слезы рукавом пальто. – Мне пора. И… не проболтайся Захару.
Стук-стук-стук – зацокали ее каблуки. Тора исчезла за поворотом.
Ди потушила сигарету.
– Сука.
«Ты будешь танцевать на обломках», – подумала она и, выудив из кармана телефон, набрала Бруно.
30Бруно[До]
80-ые гг.
Десятилетний Бруно сидел во главе стола. Желто-оранжевый колпак прикрывал макушку. Шишка на лбу ныла и пульсировала, но мама зачесала челку так, чтобы никто ее не разглядел.
– С днем рождения! – воскликнули гости – русские сотрудники с завода отчима.
К слову, об отчиме. Перед застольем он подарил Бруно целую коробку с бракованными деталями: шестеренки, циферблаты, амортизаторы, платины[23] – там было все. Мальчишка обожал конструировать часы – в подвале, под тусклой лампой. Чем не мастерская?
Отчим обронил «С праздником» и потрепал Бруно по щеке, будто это не он три часа назад ударил пасынка по той же щеке. Будто не он толкнул его на ступеньку крыльца. Будто не из-за него мама старательно зачесывала сыну челку.
Все случилось быстро. Бруно залез на магнолию – дерево, которое отчим выращивал уже восемь лет, – и сломал ветку с четырьмя бутонами. «Идиот! Первое цветение – это как первая поездка на велосипеде или как первый поцелуй – ни с чем не сравнится, – разорялся отчим, когда Бруно оправился от его удара. – А ты взял и все испортил».
Из кухни доносилось кряхтение радио, пахло ванилью. Мама пекла торт. Заметив топчущегося на пороге сына, она скользнула взглядом по ссадине, но не сказала ни слова. Лишь усерднее стала замешивать тесто, а через час, зачесывая Бруно челку, прошептала: «Прости».
А потом – желто-оранжевый колпак и много-много гостей. Горы подарков. «Все будет хорошо» – от мамы. «С праздником» – от отчима. Коробка деталей – как извинение.
Вот только Бруно с того дня возненавидел магнолии. Он прочитал в книге по ботанике, что аромат четырех-пяти цветков может убить, если оставить их в комнате с запертыми окнами. А отчим твердил, что настой сушеных листьев магнолии лечит от гипертонии, эфирное масло – от выпадения волос. И оба были правы.
Со следующей недели Бруно возненавидел ярко-синюю «Чайку»[24] отчима. Мальчишку раздражали мягкие, женственные формы машины. Ко всему прочему его в ней укачивало. И нет, здесь ни при чем подзатыльник отчима. Ни при чем мяч, ударивший «Чайку» прямо по кузову. Бруно терпеть не мог синий, его оглушал рев мотора, бесил вечно заедающий замок на двери. Отчим же восхищался мощным двигателем, хвастался перед друзьями, что впускной коллектор, блок цилиндров и поршни изготовлены из алюминиевого сплава. И оба были правы.
А через месяц Бруно возненавидел отчима. Он бы с радостью оглох, лишь бы не слышать его «проехали» и маминого «прости». Мальчишка злился не из-за синяков или шишек. Он злился из-за магнолии и уродской «Чайки», из-за желто-оранжевого колпака и маминого торта. Какой-то важный механизм сломался в нем – очень-очень давно. А отчим кричал, что пасынок идиот. И оба были неправы.
Бруно мечтал вернуться в Кельн, в их уютный домик, который построил отец. Ему снилось, как он забегает в гостиную, а там сидит папа. Как и раньше, он машет ему. Как и раньше, прячет улыбку за черными-черными усами. Как и раньше, в огромных очках. И худой. Какой же он худой!
Но отец умер от лейкемии, когда Бруно было пять. Мальчишка восстановил его в памяти по фотографиям. Прошло три года. Бруно почти смирился с мыслью, что больше никогда не услышит папиного смеха, но мама купила билеты, и они навсегда покинули Кельн.
Куда? Зачем? Почему? Бруно ничего не понимал, пока не увидел магнолию и ярко-синюю «Чайку». За его спиной шумело море, подвал огромного дома утопал в шестеренках, а высокий угловатый мужчина говорил на странном языке и хлопал его по плечу.
Отчим провел для Бруно экскурсию на заводе по изготовлению часов, где работал заместителем директора. Они поехали туда на «Чайке», но мальчишку это не смущало: его завораживали тикающие механизмы. А на заводе их было много. Очень много. Часы ручной работы, старинные или современные… После экскурсии Бруно казалось, что внутри у него тоже что-то щелкало. Ему нравилась точность и определенность механизмов. Да, иногда они спешили или отставали, но, по крайней мере, не умели кричать и бить.
Бруно зачитывался книгами отчима о часах и уже в десять начал конструировать свои. Долгое время у него ничего не получалось, механизм не работал, и тогда мальчишка снова изучал теорию. Спрашивать у отчима не хотелось – ему хватило того дня рождения. А в тот день рождения русские мужчины и женщины разошлись быстро. Наверное, почувствовали, что именинник не в настроении. Когда мама мыла посуду, она то и дело косилась на вытирающего стол Бруно. Но – молчала. Она всегда молчала. Должно быть, как и отчим, обожала магнолию и «Чайку». Не боялась ядовитого аромата цветов и рева мотора.