– Почему?
– Вы подлец! Мой брат… Он погиб, борясь с вашими чертовыми птицами!
– Я увольняюсь, – вздохнул Бруно. – Уезжаю в Германию – домой.
– Но…
– Как ты вылечила сердце Ворона? Умоляю, Тора, ответь…
Она подалась к нему и прищурилась.
– Ладно. Но не думайте, что я вас когда-нибудь прощу, – цедит Тора. – Чем сильнее спешат часы, тем меньше вероятность того, что дом заболеет. Заставьте механическое сердце колотиться, и тогда на безумие у него не останется времени.
Бруно отчаянно ловил каждое слово. Там, в Кельне, их с мамой ждал маленький домик. Пока – мертвый. Но скоро папа будет читать газету в гостиной. Скоро он спрячет улыбку под смешными усами. Бруно посадит в саду сосну, а не магнолию. И никаких чаек. Ни-ка-ких. Должно быть, домик назовет себя Соловьем. Бруно не сомневался: у него красивый голос. А папа… Папа похлопает сына по плечу и прошепчет: «Я рад, что ты вернулся».
– Твой брат герой.
Бруно поднялся и одернул рукав. Незачем Торе пялиться на изуродованное запястье – когда-то дом прижал его дверью. Когда-то Бруно стучал что есть мочи и вопил проклятия, лишь бы пробраться в комнату, где задыхался Торин брат. Когда-то он едва не сгорел вместе с ним. Но девчонке не обязательно об этом знать. Бруно куда приятнее, когда его ненавидят. Как-то привык.
Он написал заявление об увольнении и купил лосины цвета осеннего моря. Бруно не сомневался, что Лида поедет с ним в этих самых лосинах… Но, вломившись к ней в кабинет, он все понял. Хватило одного взгляда. Одного движения. Она никуда не собиралась. Как же он сразу не догадался!
– Ты ведь тоже уезжаешь ради дома. Не заставляй меня бросать свой, – проговорила Лида.
И они расстались. У каждого была своя птица. Свое дерево и свой призрак. У каждого был свой сгоревший дом.
31Лида[До]
80-ые гг.
У Лиды умер сокол. Четыре месяца назад, она, гуляя вдоль дороги у леса, нашла птенца. Купила ему огромную клетку, начала кормить крысами и мышами – благо, истребить их так и не получилось – выхаживала. Радовалась, что у дома появился друг-тезка. Но все – зря. Сокол каким-то чудом открыл клетку, закружил по комнате, и его засосало в вентиляцию. Стечение обстоятельств, не иначе. Вот только Бруно считал по-другому.
Лида вломилась к нему в кабинет в семь утра – после ссор с ней он приходил на работу раньше. Бруно сидел в кресле с идеально ровной спиной, как провинившийся ученик, пялился на возлюбленную, стучал пальцами по столу. В хлопковом платье Лида чувствовала себя неуютно, но, по крайней мере, его не подарил Бруно. Если бы Стая пощадила ее дом, она бы сразу же отдала им свою коллекцию лосин.
– Ты переселяешься, – процедил Бруно.
Его голос растекся по кабинету, застыл, как бетон, и Лида застыла вместе с ним.
– Нет.
– Я, кажется, тебя не спрашивал.
– Я, кажется, тебя тоже.
Миновав стол, Лида приземлилась на подоконник. Бруно не пошевелился.
– Он убил твоего сокола. Ты будешь следующей.
– Я доверяю дому, а он доверяет мне.
– Бред. Не существует ничего, кроме его Zahnrad и твоего сердца.
Лида вцепилась в кресло и наклонилась к уху Бруно.
– Ты забываешь, что я у него в долгу.
Бруно схватил Лиду за локоть и, не обращая внимания на ее слабые попытки высвободиться, притянул к себе.
– А кто его создал, дорогая? Кто? Я отвечаю за тебя.
– Мне больно, отпусти.
Бруно отстранился.
– Прости. Я… я волнуюсь.
– Ты умеешь волноваться? Надо же.
Даже не посмотрев на него, Лида выбежала из кабинета – смахнула слезу ладонью, тут же натянула на лицо улыбку. В коридоре суетилась Стая, приехавшая после очередного задания. Они могли заподозрить неладное. Лида шагала не быстро и не медленно, здоровалась не громко и не тихо, подстраивалась под ритм и молила небеса, чтобы Бруно не забрал у нее Сокола.
Лиду учили бороться. Еще в университете она вызубрила все болевые точки. Если ударить в солнечное сплетение, человек согнется или упадет на колени. Если попасть в углубление внизу шеи, противник начнет задыхаться. Если заговоришь о его бывшей, с которой они вчера расстались, или о паршивой работе, победа обеспечена. Лида всегда знала, на что давить.
Ты умеешь волноваться? Надо же.
Она любила Бруно и вряд ли решилась бы на запретный прием. Но… Он собирался убить дом. Ее родной дом.
Четырнадцать лет назад Лида обнаружила болевые точки и у себя. В университете учили: «Не рассказывай никому, как сильно ты боишься высоты, – друг подарит тебе билеты на прыжки с парашютом, а враг этот парашют проткнет». Но рассказывать и не пришлось. Перед глазами у Лиды все кружилось, в ушах звенело. Один раз она даже упала на работе – ни с того ни с сего, просто потеряла равновесие. А ведь майору милиции нельзя болеть. Звездочка на погонах ничего не стоит, если тебя рвет, а щуплая девчонка – новоиспеченный сержант – стучится в дверь и предлагает вызвать врача.
Но звон в ушах быстро прекращался. Все налаживалось до следующего приступа.
По вечерам Лида частенько приглашала к себе пятилетнюю девчонку с соседней улицы – Тору. Учила ее играть на скрипке и читать музыку.
По понедельникам – Паганини.
По вторникам – Тартини.
По средам – Вивальди.
По четвергам – Бах.
По пятницам – Бетховен.
Дом впитывал в себя ноты, полнился ими. А Лида пыталась разобраться, какая ее музыка. Веселая? Грустная? Ритмичная?
Тора с трудом удерживала огромную для детских ручек скрипку, но уже делала успехи. Без сомнений, ее музыкой была «Дьявольская трель».
Приступы учащались. В ушах звенело сильнее обычного. Дни Паганини, Тартини, Вивальди, Баха и Бетховена смазывались, выцветали, фальшивили, как ненастроенные инструменты.
– Что с тобой? – спросила Тора пятничным вечером и спрятала скрипку в футляр. – Ты очень бледная.
– Устала, наверное.
Лида прислонилась к стене. Кухня вытанцовывала джайв, словно живая. Словно она носила погоны. Словно играла на скрипке.
– Мы встретимся завтра?
Лида сползла на стул и промямлила:
– Я… я позвоню тебе, детка.
Круг замкнулся. А по диаметру – участок, приступы и ноты. Много-много нот. Дни тянулись медленно. Лида все реже брала в руки скрипку и все чаще пила вино. Она наслаждалась игрой Торы, но сама не притрагивалась к инструменту.
Проклятый джайв не прекращался.
Внезапно Лида поняла: ее музыка не веселая, не грустная и уж тем более не ритмичная. Это пьеса «4′33″» Джона Кейджа, где нет ни одной ноты.
Лида стремительно теряла слух.
Поселок наполнился водой. Как бы громко Лида ни включала радио, как бы звонко ни хохотала, пьеса «4′33″» погружала ее в вакуум. Джон Кейдж хотел, чтобы люди насладились окружающими их звуками. Но в поселке кто-то каждый день убавлял громкость. Это как уезжающий поезд – не догонишь, не старайся.
– У вас болезнь Меньера. Двусторонняя патология, редкий случай, – сообщил врач, когда Лида прошла обследование и в сотый раз явилась к нему на прием. – Проблемы с внутренним ухом.
Не догонишь. Нет, в тот момент Лида не сидела в кабинете доктора – она топталась на платформе, а где-то у горизонта мчался поезд.
– Ваше головокружение, тошнота, слабый вестибулярный аппарат – это все от болезни. Я пропишу вам препараты, которые снимут симптомы. Потеря слуха – необратимый процесс, но мы попробуем его приостановить.
Лида взяла больничный. Тора по-прежнему навещала ее по вечерам – играла строго по расписанию. Среда? Вивальди. Понедельник? Паганини. Поэтому Лида не путала композиции, даже когда звенело в ушах. Она пыталась уследить за руками Торы, за мелькающим смычком, за нотами, но поезд отдалялся. У Лиды появилось новое расписание.
По понедельникам – Кейдж.
По вторникам – Кейдж.
По средам – Кейдж.
По четвергам – Кейдж.
По пятницам – Кейдж.
Тора предложила Лиде переписываться в блокноте, но та отказалась. Она не больная. Поезд еще мелькает на горизонте.
– Сложно давать прогнозы, – говорил врач. – Возможно, вам придется задуматься о слуховом аппарате. Если у вас подвижная работа, не выбирайте карманный. Заколка – в самый раз, будет лучше держаться.
Он назначил ей лекарства, но… Лида боялась. Вдруг вместо того, чтобы сорвать в поезде стоп-кран, доктор прибавит скорость?
Пролетело пять месяцев. Одним осенним вечером – вечером Паганини – Тору привел высокий полный мужчина. Лида насторожилась: раньше это делали родители. Тора отправилась в кухню, а незнакомец так и не сдвинулся с места.
– Герр Шульц. Можно просто Бруно.
Лида не расслышала и мысленно чертыхнулась.
– Повторите, пожалуйста…
– Бруно.
– Зайдете? – Лида кивнула в сторону кухни. – Я заварила чай.
– Нет-нет, я погуляю. Голова болит. Сколько вы занимаетесь? Час?
– Да. Где Торины родители?
– Попросили посидеть с малюткой, – объяснил герр. – Они сегодня в вечернюю смену.
– Измену? Вы о чем?
– В вечернюю смену.
Лида покраснела. Весь вечер она чувствовала, как горят щеки. Музыка все больше отдалялась. Поезд украл ее, подарив взамен звон в ушах. Таблетки не помогали.
Когда мучительный час подошел к концу, Бруно забрал Тору. Лида попрощалась с девчонкой и новым знакомым, а сама накинула куртку и побрела к морю. Может, хотя бы там она не будет так остро ощущать, что проиграла в гонках с поездом.
Пляж опустел и преобразился – октябрь был в самом разгаре. Лида устремилась к воде. Ветер дышал солью, море шумело. По-прежнему. Вот она, самая прекрасная мелодия в мире.
Лида с наслаждением втянула воздух.
– Скучаете? – прервал идиллию голос.
Бруно поравнялся с ней и замер.
– Как вы меня нашли?
– Поверьте, я умею искать.
От его «умею» у Лиды по спине поползли мурашки.