Я наплела Темычу о хищниках, которые едят слышащих. О том, что сегодня они нападут на поселок. Он понял меня мгновенно и помчался в кухню за ножами. А я пообещала его спрятать.
Наивный маленький мальчишка. Он не знает, что хищник – его мать. И что спасаем мы не его, а меня.
И вот мы спешим – скорее в никуда, чем куда-то. Из-за макушек хижин вырастает холм. Мой холм. С моим скелетом.
– Я боюсь, – упирается Темыч, обнимая плюшевого кролика. – Гулять рядом с ним вредно.
Ворота скрипят. Ворота рады нам.
– Он добрый.
Ветер бьет в спину, сухие яблони по-прежнему обнимаются. Кто-то нацепил на ветки одноразовые стаканы, и они стучат что есть мочи.
– А вдруг монстры найдут меня и съедят?
Трава на холме пожелтела и царапает ноги.
– Нет, Темыч. Он добрый только для своих. А ты – свой.
Когда мы добираемся до крыльца, ветер успокаивается. Одноразовые стаканы замолкают.
Здравствуй, Ворон.
Спаси меня от монстров.
Мы ныряем в полумрак дома. В ушах – безумное «тик-так» и бормотание, далекое-далекое. Я завидую Темычу. Для него это – крик. Что-то вроде наушников. Мальчишка щелкает громкость на максимум и наслаждается звуком. А я… я стою за его спиной и пытаюсь уловить знакомые ноты.
Душно. Черные стены, дырявый потолок, пол – в земле. На подоконнике валяется Облако. Темыч замечает его мгновенно.
– Он… Почему он не у тебя?
– У меня.
Паршивое оправдание.
– Значит, это твой дом?
– Мой.
Ты даже не представляешь, насколько мой.
– Здесь есть подвал. Сюда монстры не полезут. – Я пинаю ботинком прогнившие доски. Из дыры в полу несет сыростью и мочой, на лестнице скрутились морским узлом черви.
– Там темно. – Темыч сосредоточенно смотрит куда-то мимо меня. Ему трудно отключить слух. Трудно усмирить подрывника.
Выудив из кармана фонарик, я отдаю его мальчишке. Я подготовилась. Я все просчитала. Я… нигде не ошиблась.
Темыч прыгает на ступеньку к червякам и гладит их.
– Они тоже прячутся, – объясняет он. – От тех хищников.
– Видишь, тебе не будет скучно.
– А ты?
– А я убью всех монстров и вернусь за тобой.
– Так нечестно! – возмущается Темыч. – Возьми меня!
Я сажусь на корточки.
– А как же черви? Они не выживут без тебя. Обещаю, я приведу тебе самого опасного монстра, и ты сам решишь, как с ним быть.
Поднявшись, я подхватываю доски. Темыч наблюдает, как над его макушкой смыкается тьма. Как я хороню его в костях Ворона, чтобы чудовища точно не пробрались к мальчишке – или он не пробрался к ним. Я опрокидываю шкаф и перетаскиваю его на прогнившие доски.
Я спасена. Осталось только побеседовать с монстром.
Илона складывается в позу собаки, и ее ступни омывает море. Солнце выглядывает из-за туч. Утренние лучи скользят по песку и бутылкам пива. Моросит мелкий дождь, и над волнами появляется радуга – на все небо, или даже больше. Обнимает поселок, улыбается ему, как старому другу. Силуэт Илоны похож на идеально ровную букву «Л». Если смотреть издалека, ее можно принять за штендер. С рекламой домов, определенно.
Мне не страшно. Не страшно и морю – второй день волн почти нет. Мы с ним связаны.
Я шагаю к Илоне и снова и снова проваливаюсь в песок – он засасывает меня, хоронит, и так – спасает. Он тоже мой друг.
– Доброе утро, – шепчу я.
Как странно. Почему, вывернув себя наизнанку, посерев в больнице из-за туберкулеза, побив всю посуду в квартире, мы продолжаем говорить «доброе утро»? Почему нельзя произнести: «Дерьмовое утро. Тебе чай или кофе?»
Буква «Л» выпрямляется. Синяки под глазами, бледная кожа, взлохмаченные волосы… Кажется, Илона ненавидит клетки.
– Красивый рассвет, да?
– Я все знаю.
– О чем ты? – хмурится она, и ее брови превращаются в длинное тире.
– Ты попросила у Ворона кое-что особенное.
Машинку на радиоуправлении.
– И что же?
– Точнее – кого, – рычу я.
Илона пятится и мотает головой.
– Что ты несешь…
– Второй муж – носитель здорового тела. Ты хочешь вернуть первого Пашу, разве не так? Я – подарок дому, ведь за такую услугу нужно немало заплатить. Но я не позволю тебе это провернуть, ясно? Не позволю. Ты прикидывалась идеальной женой, готовила сырники по утрам, обнимала мужа, но ты не любишь его. Ты ищешь прошлое, а оно от тебя бежит. – Я иссякаю и хватаю ртом воздух. – И Темыч растет таким по твоей вине. У чокнутых мамаш не бывает нормальных детей!
Илона едва не плачет. Мое «не бывает» проникает в нее через поры. На лбу, на носу, вокруг губ темнеют морщины-паутинки.
– Чокнутая здесь только одна. И это ты.
Губы Илоны не шевелятся. Звук течет из ее рта, как кровь. «Не бывает» добралось до сердца.
Но мне не страшно. Темыч меня спасет. Илона любит сына, а ее сын похоронен по соседству с червями.
– Артем слышит их. Да, Аня, он слышит твоих друзей. Ему… тяжело справиться с даром. Небо, он же совсем маленький, но проклятые Zahnrad не жалеют никого. За последние десять лет у них накопилось множество историй. В кинотеатрах на такие фильмы детей не пускают. Такие книги не продают несовершеннолетним. Они ломают психику, а в качестве утешительного приза разговаривают с тобой! Я водила Артема к психологу, но… Врач ведь не оглушит его. И не заткнет Zahnrad. Поэтому я рискнула. Подарила дому полотенце Артема. Ты из-за него так разволновалась? Зря. У вас одинаковые. «А» – Артем. Я попросила Ворона… Не тревожить моего сына. Отнять у него дар.
– Я не знала…
Илона трет лицо ладонями. Еще немного – и кожа слезет. Еще немного – и от нее останутся лишь шестеренки и циферблат.
– Я мечтаю, чтобы Артем вылечился, – бормочет Градинарова. – Чтобы он играл во дворе с детьми, а не с открученными конечностями игрушек. Чтобы он не общался с кирпичными монстрами. Чтобы рисовал Буратино, а не чьи-то кишки. Разве это плохо?
Мой идеальный план разваливается. Стук-стук – конструктор падает на песок. Я перепутала. Выбрала не тот указатель. Щеки полыхают. Солнце поднимается все выше. Оно тоже горит, изо дня в день, из века в век. Ему очень-очень стыдно за что-то.
Дай пять, солнце.
– Я любила первого мужа. – Илона разминает шею, пытается избавиться от тяжелых мыслей. – Но люблю и второго. Да, бывает, что мы с Пашей ссоримся, но я бы никогда его не предала.
Я готова упасть на песок и разреветься. Дура. Истеричка. Псих. Книга Лиды – вранье. Этот поселок – вранье.
– Прости…
– А ты ведь уже жалеешь, да? Жалеешь, что подарила ему Облако.
– Нет. Можно же отменить… заказ.
– Глупая девчонка. Думаешь, если убьешь дом, все наладится? Чушь. Нужно перестать верить. – Илона вдруг начинает смеяться. Громко, хрипло, словно у нее в горле застрял песок. – Да что я перед тобой распинаюсь! – Она тычет указательным пальцем между моими ключицами. – Ты не поймешь. У тебя когда-нибудь умирал муж? Нет. А дом сгорал? Тоже нет! А сын болел? Да у тебя и сына-то нет! Ты даже не помнишь, как лишилась матери! – Илона надавливает все сильнее. Она вот-вот провалится в меня, как в картонную куклу. – Ты пустая. Поэтому и книги твои никто не читает. Дом тебя не спасет.
Я моргаю. В ушах что-то гудит. Вокзал, работающий как часы. Женский голос объявляет посадку на поезд. Звук нечеткий, с помехами.
И пляж, и море, и бутылки пива – все нечеткое.
Вот Илона отдергивает руку. Вот я ощупываю нарисованный ее ногтями полумесяц между ключицами. Вот солнце расстается с горизонтом и отправляется в свободное плавание. До вечера. А вечером – обратно в клетку. К Лиде в гости.
Я вновь и вновь моргаю – жду отбытия поезда.
Когда мир снова обретает черты, Илоны уже нет. Я не оглядываюсь, не слежу, как она спешит домой. Мне достаточно ее шепота. Он засел в висках пулей, его не вытащить без операции.
Ты не поймешь…
Нормальная Аня сейчас бы летела к Темычу, но одержимая… Одержимая боится. Боится даже думать о нем. Она идет к морю и окунает стопы в воду. Ей плевать, что одежда намочится.
…книги твои никто не читает.
Бриджи липнут к коленям. Вот бы встретить акулу, чтобы понять хотя бы что-то. Чтобы почувствовать, с каким отчаянием умеет биться сердце.
Дом тебя не спасет.
Я ныряю в волны. Не жмурюсь. Глаза режет так, что хочется скулить. Песок, водоросли, маленькие рыбки – все шевелится. Все в помехах, как и на суше. Если бы у меня с собой был ноутбук, я бы запрыгнула акуле на спину. Попросила бы ее не двигаться и печатала бы. Мы бы заключили контракт – она помогает мне дописать роман, а я позволяю ей себя съесть.
Все честно.
Все достоверно.
Я бы отправила рукопись издательству и – умерла бы. Людям нравится, когда писатели умирают. Люди любят мертвецов.
Перед тем как акула проглотила бы меня, я бы ее поблагодарила. И, должно быть, вспомнила бы себя, маму, папу, мужчину в пыльных сапогах.
Но здесь не водятся акулы. Я выхожу из моря. По пляжу маленькими группками рассыпались отдыхающие. Белый песок, идеальный, как детская кожа, превращается в кожу подростка. Уже через минуту черные точки и воспаления покрывают его плотной пеленой.
А потом просыпается нормальная Аня и бежит, бежит к похороненному мальчишке, чтобы обрадовать: нападение монстров отменяется.
33Захар[До]
Я схожу с ума. Ищу Тору в поселке, в городе, в гостях у Ворона… Даже несколько раз лазал к Ласточке. Родители Торы все равно там не живут, они постоянно в корпусе.
Перед глазами мельтешат люди и пейзажи – вчерашние, несвежие, застрявшие в прошлом. Я улыбаюсь Ди. Бруно и Лиде. Матушке. Пашке.
Я улыбаюсь всему миру, а ей – нет. Потому что она так решила. Потому что она считает себя моим здравым смыслом. Ду-роч-ка.
Я включаю Тартини. А в висках – «мы тебя любим».
Я успокаиваю матушку после очередной истерики. А в висках – «мы тебя любим».