Тора отняла у меня десять лет. Десять лет счастливого «мы». Глупая, глупая Хлопушка.
Я бы похоронил ее заживо, если бы не любил так сильно. Но – придется хоронить себя.
И я воплю:
– Ты ведь дома! Открывай!
Надо мной каркают вороны. Они недовольны, что я их потревожил.
– Открывай!..
Возможно, в каком-то доме вздрогнула старушка, услышав меня. Возможно, укуталась в одеяло, а возможно, задернула шторы. Никто сюда не прибежит. Чтобы выжить среди Zahnrad, нужен постельный режим.
Я молочу по двери, сбиваю костяшки в кровь, но мне отвечают лишь птицы.
От кого ты их прячешь, Ворон?
Где твое сердце?
Почему оно так слабо тикает?
Я пинаю дверь в последний раз и, спотыкаясь, ухожу прочь. Кулаки саднят. В легкие набивается холодный воздух, я задыхаюсь и проклинаю Хлопушку за дурацкое «мы».
Я бы выжег на ней эти десять лет – каждый год выгравировал бы на ее коже птицей, но я сдохну, если сделаю ей больно.
Не бойся Торы, пока она не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»
Я сбегаю от Торы, от Ворона, от нашего «мы» – к морю. Шум волн всегда отрезвляет меня, как бы паршиво ни было. Обычно вечером на пляже безлюдно, но сегодня я опять встречаю странную девочку.
И она тонет.
Барахтается мотыльком, не может взлететь – у нее намокли крылья. Кричит – громче моря, а волны вновь и вновь накрывают ее. Над макушкой летает чайка.
Конечно, я лезу в воду. Конечно, вытаскиваю ее. Делаю все, лишь бы ее спасти и заодно – загладить вину.
Лежа на берегу, она продолжает верещать, и в тон ей верещит чайка. Летает над нами, как привязанная.
– Тебя птицы любят.
Девочка умолкает и поворачивается ко мне, словно я сам – птица.
– Спасибо.
Я помогаю ей подняться.
– Пообещай мне кое-что. В следующий раз не лезь в море во время шторма. И научись плавать.
– Спа-си-бо, – повторяет она.
Я улыбаюсь – как же хорошо. Да, я не спас ворона, но – спас ее. Девочка машет мне ручкой и бредет в сторону поселка. За ней летит чайка. А я сижу на берегу и думаю, думаю, думаю о странных родинках.
О родинках еще одной мини-девочки.
Я в кухне. После вчерашнего я почти не спал – писал книгу и вырывал страницу за страницей, уж слишком жестокий, переполненный ненавистью получался текст – и сейчас едва не падаю. Пахнет жареными блинчиками. Матушка суетится у плиты и, зачерпнув в половник очередную порцию теста, шепчет:
– Ты не приболел, сынок?
И выливает тесто на сковороду. Я намазываю готовый блинчик смородиновым вареньем.
– Ты видела тот дом? Ну, в который я часто лазал в детстве… Его отстроили. Там кто-то живет.
Матушкино лицо серьезнеет. Блинчик разрывается, и она в сердцах бросает лопатку.
– В том доме поселился кто-то из них.
– Из кого? – недоумеваю я.
– Из поджигателей. Что-то мне холодно…
– Мам, они не поджигатели.
– Они рядом. Они убьют нас.
– Это неправда. – Я поднимаюсь и опираюсь кулаками на столешницу. – Если ты считаешь их вандалами, то я тоже вандал.
– Ну или там живут призраки.
– Почему?
Матушка заправляет прядь седых волос за ухо и закутывается в растянутую серую кофту, похожую на мешковатое платье.
– Люди часто слышат по ночам, как в том доме играет скрипка. Одна и та же мелодия. Одна и та же, – хрипит матушка. – Как же холодно…
Ее пробирает дрожь, и она прислоняет ладони к раскаленной сковороде.
– Мама!
Я отталкиваю ее от плиты и хватаю за запястье.
– Зачем? Зачем ты?..
– Мне холодно.
Теперь матушке всегда холодно. Будто в ней сломался внутренний термометр и ртуть навечно застыла на минус тридцати. С ней что-то творится, но она не позволяет мне вмешиваться. Частичка ее души сгорела вместе с Воробьем. Матушка все-таки его любила. Слепо и глухо, но любила.
Обработав ее ладони, я мою посуду и выбегаю из дому. Проветриться. Забыть себя. Перечеркнуть глупую матушкину болезнь, как ошибку в математических расчетах. И натыкаюсь на Пашку. Он со своей девчонкой – Илоной?.. – шагает в сторону моря и машет мне рукой.
– Здорово, Захар!
– И тебе того же, – через силу улыбаюсь я. – Как жизнь?
– Да отлично. Серфинг и дом. Дом и серфинг.
– Ясно… – Я кошусь на Илону, но она не обращает на меня внимания – пялится на куст, облепленный розами. – Как думаешь, кто в нем поселился?
Пашка фыркает:
– А хрен его знает. Может, секретная спецслужба по делам привидений. Так что не суйся туда, а то и тебя захапают. Выглядишь как полтергейст!
Я вымучиваю из себя смех, но получается что-то вроде скрипа несмазанной двери.
– Да девчонка там живет, – внезапно отвечает Илона, как ни в чем не бывало нюхая розочку.
– Какая девчонка? – холодею я.
– Махонькая такая. С длинными белыми волосами и родинками на лбу. Она на холме постоянно ошивается.
– А… взрослые?
– Без понятия, – отзывается она. – Ну, мы пошли. Пока-пока!
Мир плывет перед глазами. Пашка и Илона – две кляксы, два размытых пятна, две ошибки художника. И как же отвратительно чувствовать этим художником себя.
Пашка хлопает меня по плечу.
– Держись, друг.
Я моргаю и хватаю его за локоть.
– Не говори никому.
– Без проблем.
Они заворачивают на соседнюю улицу, и меня внезапно осеняет:
– Ты знал! Знал, что она ждет ребенка! – воплю я вслед Пашке. – Урод! Ненавижу тебя! Ненавижу!..
Тора снова доверилась ему. Ему, а не мне.
Я стою посреди дороги и вспоминаю странную девочку. Она умоляла меня спасти ворона. Плакала и тянула ко мне ручки, а я спешил. Преследовал призрачную цель, искал заветное «мы» рядом со звездами, пока оно пряталось здесь, в моем поселке.
Я была ближе некуда, а ты не нашел. Опять считай!
Идиот.
Мы тебя любим.
Мы тебя любим.
Мы тебя любим.
Шепот Торы заглушает уличные звуки и мои мысли.
Я бы превратился в яблоню и пророс бы во дворе Ворона, если бы только она разрешила.
Если бы только разрешила.
Я кручусь, ищу их, но – бесполезно.
Пространство складывается книжкой. Люди прячутся между строк. Они в курсе, как зовут девочку-вишенку, но не проболтаются мне. Я не из этой книги, а читателям нельзя рассказывать концовку.
Ворон возвышается над поселком, наблюдает за мной и молчит. И я лечу к нему, миную дорогу, забор, яблони. Дом не изменился со вчера, а я успел раскроить себя и заштопать по-новому.
Солнце плавит меня, плавит Ворона, плавит лес. Я добираюсь до нашего рисунка и застываю. Над ладонями нацарапано короткое «Приходи на чай. Сегодня вечером».
Ну что, Вячеслав? Не помер еще? Тогда ты или бог, или Zahnrad. Другие давно в отпуске. Поздравляю! Мы почти у финиша. Садись в угол и попытайся не дышать. Угарный газ убьет тебя раньше, чем щупальца люстры.
Сегодня у меня важный день. Я поговорю с ней – абсолютно точно. Она все-таки сделала ремонт, представляешь? Граммофон купила. И на пороге – тапочки с помпонами, не сомневаюсь.
Как же я надеюсь, что у нее есть пластинки с «Наутилусами»! Мы станцуем под них.
Запах яблок… Он повсюду. Тора повсюду, а я слепой дурак. Девочка-вишенка мне это доказала.
Моя история закончится через час. Допишу ли я ее? Исполнится ли нам тридцать четыре? Или нашего «мы» не станет?
Да к черту нас.
Спасайся, Вячеслав. Уверен, до звезд тебе не хватает всего двух ступенек.
А я пойду.
И… На всякий случай прощай. Выбей этому дому зубы. Прицелься хорошенько, не дрейфь.
И помни: иногда нужно просто закрыть глаза.
35Анна[После]
Я возвращаюсь к нему, к этому несчастному крошечному ребенку. В нос бьет запах отвратительной могильной сырости. Но тот, кого я похоронила, жив. И плачет.
– Они нашли меня, – бормочет Темыч. – Какие же они злые!
Я опускаюсь на колени.
– Кто?
– Монстры.
Темыч жмурится и сжимает кулачки. Он всеми силами отгораживается от меня.
– Нет, что ты. Они… передумали на нас нападать и ушли в лес.
– Больно… Мне так больно!
Его бледная кожа будто светится в полумраке подвала. Или могилы?
Я глажу Темыча по макушке. Ну же, мальчик, открой глаза…
– Где больно?
– Везде… Они сожгли нас. Сломали и сожгли.
По лбу Темыча стекают капельки пота. Меня же бросает в холод. Сожгли. Темыч точно сросся с почерневшими стенами, забрал у обугленного скелета частичку ожогов.
На языке вертится вопрос, на который я уже знаю ответ:
– Как тебя зовут?
– Ворон.
Я отстраняюсь и мотаю головой. Мысли путаются. Что произошло, пока я воевала с Илоной? Кто этот маленький человек, называющий себя птицей? Что, если он всего лишь микрофон Ворона?
Нет… Темыч не заслуживает того, чтобы его нашли монстры.
– А меня? Как меня зовут – помнишь?
– Аня… Почему, почему ты сбежала? Мне было так страшно.
Я обнимаю Темыча за плечи. Сложно сказать, кто в нем говорит – маленький мальчик или Ворон, но это и неважно. Я бросила их обоих.
– Прости. – Я целую его в лоб – какой же он горячий! – Пойдем домой.
– Я дома. И я горю, – всхлипывает Темыч. – Где твой ворон? Ты научилась плавать? Захар обещал, что научит. А еще – что отвезет меня на море. Веришь? Море ведь холодное. Оно собьет мою температуру.
– Да очнись же ты!
Я в панике обыскиваю подвал. Ничего, кроме пыли, червей и тиканья. Проклятого тиканья. Взгляд цепляется за маленький пушистый комок под лестницей.
Да это же плюшевый кролик!
Я хватаю его и протягиваю Темычу.
– Открой глаза! Смотри. Он скучал по тебе.
Мальчишка отталкивает меня, и с его губ срывается крик.
Все затихает, даже тиканье приглушается. Мы молчим нестерпимо долго. Я теряю счет времени, но снова и снова прикасаюсь губами ко лбу Темыча и с облегчением чувствую, что температура падает.