– Аня.
Я вздрагиваю. Как странно… Совсем недавно я не могла различить интонации Темыча и Ворона, но теперь я ни за что их не спутаю. Маленький мальчик вернулся. Когда-то мне казалось, что Темыч сумасшедший, что как только он вырастет, то заменит жирафов и кроликов на людей, но… Он просто ребенок. Он просто защищается от монстров. Для обычных детей они вымышленные, а для него – огромные, с сердцами-шестеренками и скрипящим голосом. Ему не повезло. Он проиграл в лотерею.
– Прости, – повторяю я. – Как ты?
Темыч подтягивает колени к груди.
– Я не хочу слышать. Мне страшно. Что со мной? Почему я?
Я обнимаю его сильнее прежнего и шепчу:
– Не надевай больше на голову пакет, ладно? Я подарю тебе рыцарский шлем.
Теперь я плаваю каждый вечер. Когда кожа пляжа очищается и море – слава небесам! – выплевывает туристов, пахнет свободой. Я люблю блуждать по берегу в одиночестве и думать об акуле.
Пролетела неделя. Илона так же приветлива со мной, как и раньше. Она не возвращается к тому разговору, я – тоже. Он мне приснился. Я внушаю себе это изо дня в день. Мы с Темычем часто лечим его плюшевых друзей, читаем комиксы и спорим, кто лучше – DC или Marvel.
– DC крутые, – заявляет Темыч. – У них есть Флэш. Ты представляешь, как ему подфартило?! Этому парню не нужно платить за билеты в Прагу!
– Почему именно в Прагу?
– Это далеко, и там, наверное, нет живых домов. А еще там красиво. Я по телику видел.
Мы идем на пляж, и его лицо вытягивается, как только я достаю свое полотенце:
– Ничего себе! У меня такое же, но я его потерял…
Я стараюсь избегать Павла, ведь во мне по-прежнему бьется сердце дома. На днях я забрала Облако и постирала его, но Ворон уже проник в стеклянные глаза кота. Уже поклялся, что исполнит мое желание.
Порой меня охватывает страх. И тогда я запираюсь на ключ и не высовываюсь из номера. Разве что иногда прогуливаюсь в столовую. Лида постоянно на меня пялится. Если бы ее взгляд резал, я бы давно превратилась в бумажную снежинку.
Обычно страхи рассеиваются под вечер. Дом ослабляет тиски. Мы с солнцем свободны по очереди. Когда я прячусь, оно обнимается с раскаленной землей. Когда прячется оно, я бреду к морю и звоню Рите. Дарю ей шум волн через динамик телефона.
– Все нормально?
– Все нормально.
«Нормально» – мое любимое слово. Моя цель. Я отпросилась с работы еще на неделю – чувство, что подрывник вот-вот откроет свою тайну, не покидает меня. Когда-нибудь я забуду о домах, но сейчас прошлое непозволительно близко – за стеной. Пальцы провалились в нее, как в картон.
От мрачных мыслей меня отвлекает книга. Я пишу ее днями напролет. Если бы не Темыч, я бы вообще не выходила из номера. Мне до дрожи хочется проверить сюжет на достоверность. И опять я запираюсь, а ключ сую под подушку. Но чем дольше я противлюсь чарам дома, тем паршивее получается текст.
Однажды я едва не поддалась Ворону. Дверь в комнату видеонаблюдения кто-то открыл – должно быть, это Темыч искал кролика, – и я увидела фото Илоны и Павла-серфингиста. Голова раскалывалась от вопросов и сомнений. Что, если украсть его? Что, если похоронить фото в урне, среди шкурок бананов и помидоров? Что, если у Илоны забрать последнее напоминание о первом муже?
Стиснув зубы, я прошла мимо и в этот день не написала ни строчки. Думаю, дом был в ярости, но не желал сдаваться, потому что на следующее утро я вернулась к работе.
Я все отчетливее осознаю, что внутри меня живут две Ани: та, чьи родинки на лбу – рубцы от ампутированных рогов, и та, кого поцеловал Бог. Первая – зеркало, в котором отражается дом. Вторая – зеркало, в котором отражается старая Аня. А старая Аня пишет скучно.
Но я не вытаскиваю ключ из-под подушки. Я пишу книгу и не смотрю в зеркала.
Мне остается завершающая глава, и я отправляюсь на пляж – нужно развеяться. На часах – пять вечера. Море штормит, людей нет. Волны черные-черные, сплошная нефть. Ветер путается в волосах, а я – в нем. Я не надела купальник, решила, что холодно. Но сейчас, глядя на кипящую нефть, я не могу удержаться и снимаю обувь.
Когда идешь в гости – всегда снимай обувь.
Новая Аня меняет курс и разворачивается с юга на север. Теперь пальцы протыкают стену насквозь, а лицо застывает в бетоне. Если напрягусь, проломлю барьер. От прошлого меня отделяет миллиметр.
Здравствуй, акула. Я снова к тебе.
Волны не сбивают с ног. И все же море засасывает меня, тащит навстречу акуле, и я не сопротивляюсь. Разгадка близко.
Я ныряю. Вода щиплет глаза. Но это и к лучшему – боль неплохо отрезвляет.
Море выталкивает меня на поверхность. Я глотаю воздух. Шум волн заглушает тиканье. Видишь, Рита, я нормальная. Здоровая. Сильная.
Я гребу вдоль берега. Вода проглатывает мое тело, как мелкую рыбешку. Где-то там, по соседству с затонувшими кораблями, есть вентиляционная труба. Где-то там крутятся лопасти. Они зовут туристов к себе, им скучно без хруста костей. А я барахтаюсь и с ужасом понимаю, что не могу дотянуться до дна.
Буйков нигде нет.
Острые макушки хижин, пляж, мои ботинки – все это непозволительно далеко. До берега плыть целую вечность… Или даже больше.
Я задыхаюсь. Мои мышцы – ничто по сравнению с волнами. Я очередная гостья соленых вод, которую найдут к утру – посиневшую и мертвую. Море не пьет чай. Море пьет людей.
Илона учила на уроках йоги: «Зацепитесь взглядом за какую-нибудь крошечную деталь и замрите. Она вас удержит, не сомневайтесь».
Но мне не за что цепляться. Я одна.
Одна.
Рыдания стынут в горле ледяными колючками, и мое «помогите» сразу же тонет камнем. Волны смыкаются надо мной и вновь выталкивают.
Вдох.
Ледяная вода.
Тьма, кругом тьма…
Опять вдох.
Дурацкий камень «помогите».
Я в невесомости.
Вода.
На какой раз я сдамся? Я считаю секунды. Сердце клокочет в горле, рвется наружу. Ему страшно умирать, оно мечтает упорхнуть бабочкой и найти другого хозяина. Хозяина, ненавидящего волны и часы.
Море – огромная ванна с водой, и сейчас кто-то вытащил пробку. Меня уносит в канализацию, к таким же несчастным. Наверное, ванна забьется. Наверное, ее хозяева возьмут вантуз и достанут наши кости. Нечаянно перетрут их в пыль великанскими руками. Расчихаются и потащатся в аптеку за таблетками от аллергии.
Море вот-вот победит, и я что есть мочи взвизгиваю:
– Помогите!
На этот раз у камня вырастают крылья. Он расцарапывает мои горло и рот, но взлетает.
Я не дописала книгу. Мне нельзя тонуть. История еще не родилась.
Где-то близко кричит чайка – громче волн и моего сердцебиения. На уровне тиканья. Снова и снова, как заевшая пластинка. Мне больно от ее пения – мое тело покрыто запекшимися ранами, и чайка их выклевывает, сдирает; взламывает замок на двери запретной комнаты.
Волна.
Я уже не считаю и не всплываю – кипящая нефть расплавляет замок. Я проваливаюсь в комнату.
[До]
В лесу пахнет гарью. Здесь всегда так пахнет, но этой ночью – особенно. Дом рыдает – его сжигают без наркоза. Мы с мамой плачем. Мне стыдно, что я погналась за вороном, которого иногда подкармливала дохлыми мышами. Но… Что, если он как-то связан с домом?
Коленки саднят и ноют. Я ушибла их, когда падала, и теперь с трудом передвигаюсь.
У мамы ледяные пальцы. Она держит меня за локоть, впивается ногтями в кожу, тянет обратно к Ворону. Ей невдомек, что Ворон улетел.
– Где папа? – хнычу я.
– Он… погиб, детка.
Мне стыдно, что я рванула в лес, позабыв о нем. А ведь он меня спас. Я пришла домой и сразу побежала к себе в комнату – меня испугали громкие голоса в гостиной. Спряталась под кроватью…
Как же я боялась, когда папа врубил на полную громкость любимую песню! Думала, погибну. Маленькая эгоистка. Даже пошевелиться не смогла. Но музыка успокаивала. «Наутилусы». Песня – «Квадратные глаза». Мама тоже часто ее включала.
Из-под кровати я видела только пыльные сапоги, а за ними полыхал огонь. Дом разрушался, плавился, как свеча, и я бы превратилась в горстку угольков, если бы папины огромные руки с черными ногтями не усадили меня на подоконник. Странно: в тот миг я боялась их больше пламени.
Папа поцеловал меня в макушку. Огромный, мокрый, красный. Он был похож на вулкан перед извержением, весь дымился. Папа схватил со стола мамин проигрыватель – тот продолжал петь «Наутилусов» и пялился на нас квадратными глазами.
Я рассматривала папу, как редкий экспонат – хотя он и был им – а в шаге от нас огонь пожирал мой шкаф и стол. Пол вибрировал. С полки полетел граммофон. Как же больно наблюдать за его падением! Он для меня – член семьи.
Пластинки растворились в дыму, я успела взять лишь Облако.
Папа распахнул окно и погладил мои родинки. Чем быстрее распространялось пламя, тем сильнее он давил на рубцы от рожек, точно оттирал их. Проигрыватель выключился.
– Его зовут Вячеслав, – прокряхтел папа.
Дым отнял его у нас с мамой. Я так и не дотянулась до отца, и плевать, что он стоял в миллиметре от меня. Этот миллиметр разделил нас – на границе выстроилась чересчур строгая таможня.
Дым забился в мои уши, кусками ваты попал в организм. Пролез через поры, поломал наши голоса на позвонки.
Дым прожигал легкие. Вновь и вновь тушил об них сигареты, пока не выкурил десять пачек.
– Я рад, что мы познакомились, Аня. Тебя бог поцеловал, ты в курсе?
Папа втянул воздух так жадно, будто пахло не дымом, а яблоками. Кажется, я тоже слышала едва уловимый сладкий аромат. Нет, это не запах смерти. Это запах маминого пирога.
Ветер дул мне в спину. Я обернулась к нему, такому желанному, еще не раскаленному, и обняла Облако.
– Сделай одолжение: научись плавать, – произнес папа и толкнул меня.
Я упала в траву. Боли не было. Боль осталась на втором этаже, с папой и проигрывателем. Я уткнулась лицом в приправленный пеплом клевер.