– Поищи там. И… Молодец, что не сдалась.
– Теперь нужно придумать финал.
– Для книги или…
– Для всего сразу, – перебиваю я.
– Удачи, – говорит Лида чересчур радостно.
– Вы мне поможете?
– Нет.
Она наклоняет доску и высыпает помидоры в миску. Несколько кусочков летят мимо, на пол.
– Вы ведь знаете, кто виноват, – щурюсь я, отодвигая миску. – Почему вы ее покрываете?
Лида фыркает и принимается резать капусту. Так и не дождавшись ответа, я замешиваю тесто, выкладываю на него яблоки и ставлю пирог в духовку. Все механически и четко. И вроде бы Лида здесь, со мной, но я чувствую, что разум она заперла в той самой клетке. Подальше от одержимости. Подальше от сомнений.
Аромат запеченных яблок и корицы преображает кухню и… нас. Он – машина времени. Над печкой висят часы – старые-старые. Что, если перевести стрелки на десять лет назад? Выйду ли я из этого дома маленькой девочкой? Найду ли папу?
Я вытаскиваю пирог из духовки и мою посуду.
– Для кого стараешься? – все же подает голос Лида.
– Для них. Спасибо, что не прогнали.
Переложив пирог на поднос, я устремляюсь к выходу.
– Ди не виновата, Аня, – летит мне вслед. – Убийца не она, а твоя мать!
Ложь. Глупости. Бред сумасшедшего.
– Идите к черту.
Лида заперлась в клетке. А в клетке можно наблюдать и, как бонус, жить вечно. На свободе – сажать цветы, танцевать контемпорари и сдохнуть, шагнув на красный. Тот, кому по душе первое, понимает плохо. Тот, кому по душе второе, понимает хорошо, но недолго.
И я бегу, бегу от нее, от этой свихнувшейся старухи, вцепившись в поднос с пирогом.
Мама любила скрипку и скучать по папе. Ее счастье горчило, и все же она радовалась, когда писала песни. А радостные люди не предают.
«Ты права. Не предают, – проносится в голове. – Привет, Аня. Меня зовут Ласточка».
Я выдыхаю.
Вот она, пестрит красками. Вот она, выделяется среди плеяды хижин, как западающая клавиша пианино.
«Все на работе», – скрипит Ласточка.
Я оглядываюсь – никого – и цепляюсь пальцами за забор. Мне не перелезть через ограду с пирогом. Я уже думаю оставить поднос на траве, как вдруг ворота распахиваются.
«Ты – своя».
Прокравшись в гостиную, я кладу пирог на стол.
Он с корицей, дедушка, как ты и хотел. Прости, что я так долго его делала.
Если бы можно было выжать этот дом, как кухонную губку, процедить воспоминания и проглотить их лекарством, я бы не пожалела Ласточку. Я бы сомкнула стены, клянусь.
И поэтому я готова танцевать контемпорари. Готова понимать недолго. Готова на красный.
36Ди[До и после]
90-ые гг.
Ди кладет на колени потрепанный блокнот, пахнущий яблоками. Для других он – сборник пыли, для нее – жизнь.
Она украла его у Захара, а он так и не заметил. Не успел заметить.
Ди ненавидит яблоки. Как же она их ненавидит. Они забрали у нее все, а на прощание подарили блокнот.
Страницы исписаны мелким почерком. Еще немного – и без микроскопа она бы не прочла. Ди хранит блокнот в вещах, между фиолетовыми колготками и платьями.
Сегодня годовщина. Прошло десять лет с тех пор, как они расстались. Два бойца. Две раненых птицы.
А если быть точнее – три.
Нет, Ди не жалеет. Разве что самую малость. Просто… Она так слаба без него.
И так глуха.
Она мечтает прожить все заново, и блокнот помогает ей.
Через открытую форточку, с улицы, льется знакомая песня – «Крылья». Ди это раздражает. У нее давно нет ни крыльев, ни того, кто любил «Наутилусов».
Она захлопывает форточку. В комнате образовывается вакуумная тишина.
За каких-то четыре часа Ди дочитывает до последней строчки. Ей срочно нужна сигарета, чтобы заново научиться задыхаться. Жаль, что история не дописана. А ведь финал – самое главное. Финал – обязательное требование, чтобы ожил сюжет. Смерть – обязательное требование, чтобы ожил человек.
Ди выскальзывает из кресла, берет ручку и начинает писать на чистых страницах.
Этот парень в сером растянутом свитере изо дня в день выбивал из меня дух. По вечерам я сворачивалась калачиком и рыдала. Под одеялом. Тряпка под тряпкой.
Тора, Тора, Тора… Мне казалось, что меня вот-вот вырвет. Тысячи «т», «о», «р» и «а» польются изо рта. Передозировка. До сих пор.
И наркотиков не надо.
Оживший дом оброс мускулами, словно Лида поработала и над его мышцами. Захар пялился на воскрешение друга с щенячьим восторгом. Разве что не лаял. А я едва сдерживалась, чтобы не прокричать ему в лицо: «Ты у меня в долгу!» Сейчас бы лежал в гробу со сломанной шеей и отпечатками мухобойки по всему телу, а Тора даже не приходила бы к нему на могилу.
Зато я бы посадила там маки. Я – верная. Она – шлюха.
Что, если девчонка с двумя родинками-рубцами от спиленных рогов не дочь Захара? А этот идиот повелся и добровольно позволил выколоть себе глаза. Он действовал вслепую и не принимал мою помощь. Плевал, что я всегда была рядом.
Он до одури любил «Наутилусов» вперемешку с Тартини. Воображал, будто они связывали его с девушкой, обожавшей «Квадратные глаза» и «Дьявольскую трель». У каждого есть свой сгоревший дом. Их домом была музыка.
Вечер баюкал поселок. Я спешила к Захару, чтобы встряхнуть его за плечи и сказать: «Я здесь. А ты?», докуривала сигарету. За разрисованным забором шумело море. Захар вышмыгнул из дому, так и не заметив меня. Силуэт удалялся, и я потащилась следом. Окурок остался тлеть у разрисованного забора.
Я наблюдала за Захаром и не могла понять, откуда в нем взялась эта нервозность. Тора умела его смягчать. Я – нет.
Ляпнешь лишнего – вспышка. Косо посмотришь – вспышка. Преградишь ему путь – вспышка. Захара точно накачали газом. Лишь хлопок – и мир взорвется.
Захар свернул направо. Конечно, к Ворону. Как по мне, дурацкое имя для огромного монстра.
Мы пересекли улицу и застыли у цели. Захар с легкостью перемахнул через забор. Как в сотый раз.
Засранец. Лазал туда.
Ты или со мной, или в гробу, дружочек.
Я сунула руки в карманы и сжала кулаки так сильно, как если бы сжимала ее шею. Перелезла через ограду и нырнула под яблони. Захар растворился в доме. Она… впустила его?
После «воскрешения» у меня в ушах начало тикать громче прежнего, а вот голос… Голос исчез. Возможно, дом разучился говорить, если такое вообще бывает.
А я устремилась на опушку леса. Как и раньше, под корнем дуба пряталась маленькая дверца – запасной выход. Рядом висели ключи. И это не странно, потому что… у нас не боятся людей. У нас боятся домов.
Я внезапно осознала, что зря спасла Захара в мухобойке. Этот парень ничему не научился. И не научится – я была уверена.
Лестница переливалась в лучах почти полной луны. Ворон по-прежнему молчал.
Я спустилась и оказалась в сыром коридоре. До меня донесся вопрос:
– Почему?
Глухой стук. Кулака по стене?.. Или кулака по голове Торы?
– С тобой я не написала ни строчки.
Голоса переместились в другую комнату. Передо мной тянулся круглый неровный тоннель, освещенный тусклыми лампочками. Его, наверное, прогрыз огромный червь, обожающий жрать не яблоки, а землю.
Пахло сыростью и корицей.
Тоннель выплюнул меня в тесную комнатушку. На полке оглушительно тикали Zahnrad. Потолок еще не оплела паутина, на полу стояли банки с консервированными помидорами. Новенький дощаной пол успел покрыться слоем земли.
– У нас есть дочь? – Стук.
– Да.
– Где она?
– Гуляет.
– Врешь!
– Клянусь. По вечерам она любит гулять. Ты же сам знаешь. Она на море побежала.
Знает, Тора. Я – тоже. Недавно мы встретили этого недочертика, а потом Захар весь следующий день был сам не свой. Интересно, он понял, на кого наткнулся? А она?
– Прости… – всхлипнула Тора. – Я все испортила.
Прозвучало глупо, будто она говорила не о ссоре длиной в десять лет, а о разбитой вазе.
– Я мечтала, чтобы и у тебя, и у нас появился шанс найти себя… Слышащие выпивают друг друга до дна, когда живут вместе. Как же я ненавидела себя за такое решение! Но я не могу без песен. А без тебя – могу, хоть и люблю до безумия…
Раздался всхлип. На этот раз Захара.
– Она знает, кто я?
– Да. Я рассказывала Ане о тебе.
– Ане… Ей нравится фиолетовый? А яблочный пирог? Она любит Тартини?
– Да, но больше – Паганини. Она спит с нашим проигрывателем, как с плюшевым медвежонком.
Я оперлась на гору хлама, прикрытого тряпкой. Слова Торы меня обессиливали.
– Подожди! – гаркнул Захар.
Тишина окутала подвал целлофаном. Я прижалась к стене, срослась с ней.
– Ворон. Он насторожился.
– Ты запер дверь?
Я скользнула взглядом по Zahnrad. Если я сломаю сердце дома, сломается и Тора. Все повторится. В деталях. В красках.
А Захар пусть не серчает.
Или со мной, или в гробу.
Во мне шевелилось что-то непозволительно слабое. Рыдало в ушах, заливало меня слезами. Тряпка под тряпкой внушила мне, что я не смогу предать Захара. Даже если этот ублюдок прямо сейчас трахнет Тору, я не смогу.
Дом не виноват. Он не болен.
И я закурила. А зажигалку бросила на новенький дощаной пол. Я не тронула сердце Ворона. Его хозяйка не заслужила такую красоту, а вот пепел – сполна.
Дым тонкими нитками расползался по углам.
Топот приближался. Тора и Захар спешили ко мне. Ворон заскрипел, но кто-то запретил ему нападать на меня. Должно быть, благородная хозяйка.
Как же тошно от ее доброты!
А вот и огонь.
Живые сгорают быстрее. Правило, касающееся не только домов.
Голубки вломились в подвал.
Тора изменилась с последней нашей встречи, обзавелась пауком, связавшим на ее лице сетку морщин. А еще она начала сутулиться. Она – покореженный фонарь, который скоро погаснет.