Зачем?
У меня простое правило, брат. Или со мной, или в гробу.
Зачем?
Я – сильная. Я – боец.
Зачем?
А черт его знает, Паш. Зачем-то.
37Анна[После]
На базе пусто. Помидоры собраны. Плюшевый кролик лежит на плетеном журнальном столике. Кругом – никого, точно поселок давно заброшен, и я, чокнутая истеричка, блуждаю по нему одна. Воюю с морем и собственными мыслями. Будто та ночь, когда все свершилось, поглотила старушек-садоводов, рыбаков в помятых рубашках, детей с пакетами на головах, вытеснила их под землю. Обычно в шесть вечера люди гуляют, но сегодня их нет. Они растворились в трупах хижин.
Я допишу книгу. На этот раз не сдамся. Ворон – мой друг.
Я поднимаюсь на второй этаж. В комнату, где самое большое окно и пахнет яблоками. В комнату, где играет скрипка. К черту «Дьявольскую трель», я перережу струны. Я украла в кухне нож и спрятала его за пояс бриджей.
На стук никто не отвечает. Я дергаю за ручку, и дверь поддается. Ди здесь нет. Шумит душ – должно быть, она в ванной. Я осматриваюсь: гора яблок уменьшилась, из шкафа выглядывают фиолетовые колготки, на кресле валяется блокнот. Помедлив, я хватаю его, как до ужаса горячий яблочный пирог, и открываю.
Страницы пожелтели, местами – потерлись, но все исписаны мелким почерком. Кто-то так давил на ручку, что иногда протыкал бумагу насквозь.
Я слышу их. Они – моя стая. Друзья с тикающими сердцами марки Zahnrad.
Я проглатываю каждое слово, каждое предложение. Сердце барабанит в горле, я вот-вот его выплюну.
Это он. Он! Отец не соврал о книге. Он заключил свою жизнь в буквы.
Я чертыхаюсь: страниц чересчур много, а Ди может выйти из ванной в любую минуту. Мне не остается ничего другого, кроме как сбежать отсюда и дочитать у себя в номере.
Это мой мир, Ди. Не смей к нему прикасаться.
Приземлившись на стул, я продолжаю читать и перемещаюсь в прошлое. Меняюсь, превращаюсь в кучку буковок и печатаю, печатаю себя заново.
Я смеюсь сквозь слезы. Надо же, он всегда пользовался учебником по первой медицинской помощи! Любил «Наутилусов» и побаивался Пашку, пока Воробей не заехал хулигану по лбу горшком с землей.
Слезы капают на страницы, растекаются блеклыми пятнышками.
Ты по-прежнему здесь? Дай угадаю: ты идиот. Нет? Тогда все хреново. Двери закрыты. Ключи похоронены. Окна заколочены. Поздравляю, ты попал в ловушку. Этот дом – могила. У него слишком прочные стены – ты не пробьешь их, и чересчур хрупкие потолки – пара булыжников проломят тебе череп.
Да, пап. Я по-прежнему здесь. И все хреново.
Только угрожает мне не ожившая люстра и не танцующий шкаф. Все это давно обуглилось. Внутри меня тикают часы, и, если я их сломаю, огонь не пощадит мое тело.
Отец писал неразборчиво, криво, словно куда-то спешил. А впрочем, так и было. Он спешил и постоянно опаздывал.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я перевернула последнюю страницу. Минута? День? Вечность?
Спасайся, Вячеслав. Уверен, до звезд тебе не хватает всего двух ступенек.
И помни: иногда нужно просто закрыть глаза.
Закрыть глаза. Я разучилась жмуриться в тот самый день, когда отнесла Облако на съедение дому. А сейчас вижу Ворона насквозь.
Ступеньки прогнили, пап. Ступенек к звездам нет. Есть разве что в преисподнюю.
В моих венах пульсируют две жизни сразу – моя и папы.
А мама, моя странная мама, училась в музыкальной школе, работала в городском оркестре и писала песни. Не расставалась со скрипкой ни на миг. Когда мне было пять, я заглянула к ней в комнату, чтобы убедиться: она не спит с инструментом в обнимку.
Мама не играла на скрипке. Она на ней колдовала. Мне нравилось, зрителям – тоже. Маме хорошо платили. Однажды она призналась, что может писать песни, только когда ей больно. И тогда я ее ущипнула и сказала: «Пиши».
Папа не догадывался. Мама всю жизнь питалась страданиями, и это делало ее счастливой. Конечно, она опомнилась, когда мне стукнуло десять. Мы отстроили Ворона и поселились в нем, чтобы я познакомилась с папой.
«Поздно», – вздыхала мама.
Я считала, что поздно – это когда ты лежишь в гробу, а она – когда написана сотая песня. Итог: музыка и две зубные щетки вместо трех.
Иногда дома меня звали. Иногда – нет. Мама радовалась, что я почти не дружу с ними, и не развивала мой дар.
А я… я ненавидела скрипку и Тартини, когда они заглушали голос Ворона.
Я откладываю дневник. Папа писал пронзительно и точно, потому что прожил свой сюжет – в прямом смысле слова. Настала моя очередь.
Сегодня важный день – меня ждет книга. Я закончу ее честно. Мой главный козырь – достоверность. Все произойдет на самом деле. Мы с Ди поменяемся ролями.
Не успеваю я подняться, как женщина по имени Достоверность проскальзывает ко мне в номер. Волосы мокрые, на щеках – румянец, по шее текут капельки. Она только из душа.
– Нашла записи? Я бы подарила тебе их, но позже…
– Когда?
– Когда ты пришла бы ко мне с ножом.
Я защелкиваю дверной замок. Ди пялится на него, как на портал, ведущий туда, где меня нет.
– А я и пришла.
– Значит, самое время.
Ди улыбается и гладит мои родинки-ро́жки.
Мы пристально смотрим друг на друга. Нет, эта женщина не похожа на воздушный шарик. Скорее, на горсть камней – вот-вот рассыплется.
Она подходит к окну.
– Что ж, поздравляю. Теперь допишешь книгу, да?
– Да. Но кое-чего не хватает, – сглатываю я и нащупываю пальцами-ледышками нож.
– Чего?
– Угадай. Зачем ты меня спасла?
Ди внезапно начинает смеяться. Ее голос неуверенно ощупывает комнату, словно боится, что она лопнет, а после – наполняет ее мерзким хохотом.
– Родинки понравились. Не хотела, чтобы чертенок подыхал, слишком много ангелов развелось.
– Уж не ты ли ангел?
– Не-е-ет. – Ди качает головой так интенсивно, что та скоро открутится и укатится в дальний угол комнаты. – Я обычная смертная. А Тора – да. Тора – ангел.
– Не боялась, что я тебя выдам?
– Мне было все равно.
– А сейчас? Тоже все равно?
– А сейчас я снова вижу чертика – взрослую, пока несломленную, слегка безумную, как и мать. По-твоему, я могла оставаться в стороне? Не удивляйся, что я тебя не тронула. В тебе течет его кровь. Его интересы. Его слух. Как жаль, что тебя нельзя отфильтровать от генов матери. Тора не заслуживала счастья, да и не стремилась к нему.
Я сглатываю слезы. В груди распускаются черные цветы – это дом просится наружу. Часы тикают громче обычного. Подрывник готов нажать на кнопку. Он связывает старую Аню и залепляет ей рот. Запирает ее там, где еще вчера жил сам, чтобы новая Аня о ней забыла и дописала книгу. Новая Аня талантлива.
– Я тебя не прощу.
– А я думала, поблагодаришь. Я ушла с завода сразу за Лидой. Разница в одном: она освободилась, а я заковала себя в цепи. Мы Стая. Нам без домов – никуда. Тебе было десять, ты этого не понимала. А я сделала все, чтобы и не поняла. – Ди опускает глаза, следит за моей рукой. Она знает, что я прячу за поясом. – Я бы не советовала.
– Почему же ты не прислушивалась к моим советам, когда размазывала ее по корням?
– Потому что ты молчала.
Я замахиваюсь, но Ди перехватывает мой кулак и толкает меня, пытается проломить мной стену. Я стискиваю зубы. Ди, кажется, нащупала нож. Мои пальцы всего в паре сантиметров от тумбочки, где горит светильник.
В паре миллиметров…
На лбу выступают капли пота.
Если я ничего не предприму, Ди выдавит мои органы через поры.
Есть.
Вцепившись в светильник, я бью Ди по голове. Она визжит и отскакивает. По ковру прыгает абажур.
Я наваливаюсь на нее всем телом. Мы катимся по полу, а между нами – нож. Главное – не проиграть. Главное – не закричать. Главное – дописать книгу.
Мы рушим все на своем пути. Я запускаю в Ди стопку книг. Она в меня – тарелку с недоеденной кашей.
Комната оживает, но не из-за Zahnrad. Она танцует, потому что танцуем мы.
Ди пригвождает меня к полу тонкими пальцами-иглами. Мне тяжело дышать, легкие уменьшаются раза в два. Я цепляюсь взглядом за нож, отгоняю паршивые мысли. Сегодня я допишу книгу. Нельзя сомневаться.
В эту секунду тонкое лезвие – моя вселенная, и я подарю ее Ди.
Мы обе дрожим, но держимся за нож и за свое безумие.
– Пошла к черту! – рычу я и со всей силы отталкиваю Ди.
Она падает в сантиметре от ножа, но тут же отползает к подоконнику.
– Ты так завуалированно приглашаешь меня на чай?
Не успеваю я опомниться, как Ди швыряет в меня горшок с фиалками.
А потом – темнота.
Всего на миг.
Я даже моргаю дольше.
И вот уже Ди возвышается надо мной черным радиоактивным облаком. Она улыбается. Губы у нее такие тонкие, что, должно быть, запросто нарежут сыр.
Ди вертит в руках нож. Я лежу среди книг, остатков овсянки и осколков горшка.
– Очухалась? Минута сна в сражении – это чересчур много для того, чтобы победить. Понимаешь меня? – Ди улыбается шире. Скоро ее губы потрескаются, и она разорвется на половинки. – Решила подождать, пока ты проснешься. Когда человек в отключке, его неинтересно убивать. Да и нечестно это.
– Что с тобой не так? – шепчу я.
– То же, что и с тобой. Со всеми нами. Мы слишком влюблены. На что ты готова ради книги?
Ди скользит ножом по мне, касается ледяным лезвием моих щек, подбородка, шеи.
– На что готова? – повторяет она.
Я тянусь к осколкам – медленно, чтобы Ди не заметила, – и когда нащупываю их, сердце замирает.
Нож дотрагивается до ключиц. По спине бегут мурашки.
Я аккуратно поднимаю свое новое оружие.
– На что готова?
– Гори в аду!
Сжав осколок, я что есть мочи бью Ди в ногу. Еще и еще. Кажется, несколько раз попадаю в живот. Нож падает и застревает в линолеуме.
Ди смотрит на меня огромными черным глазами, даже не моргает.