А вот и табуретка. Я карабкаюсь по ней, как по скале – без страховки, без права на ошибку. Море прибывает. Пара миллиметров – и оно будет мне по шею. Но чертенок не победит меня, нет. Я давно не тряпка под тряпкой. Я не позволю ей сжечь Ворона и того, кто в нем живет, пока мы не попрощаемся. Пока они оба не скажут мне, что хотят в отпуск.
Захар скрывается от меня, но его запах я чувствую всегда. Не яблок – пепла. Я говорю с ним. Знаю, что он дышит мне в затылок и молчит, упрямый идиот. Я не позволю ему исчезнуть.
Мы же созданы друг для друга.
Черт, да я даже на скрипке научилась играть только ради него! Он ведь бродит по зрительному залу. Бродит, засранец, слушает, как я пою.
А еще… Паша. Мой несносный братец. Он никогда не увлекался серфингом, и я должна выяснить, кто заставил его увлечься.
Р-р-р-раз – акробатический трюк удался. Я на ногах и снова собираюсь по частям. Аплодисменты, друзья!
Чертенка нет слишком долго. Я уверена: она не вернется. Уверена: в этот миг дьявол ведет ее в ад, чтобы выдать новые рога. И если я не потороплюсь, Захар сгорит во второй раз. Никто больше не будет создан для меня.
На кровати валяется кофта. Я хватаю ее и завязываю на талии. Не пугать же людей новым морем.
В коридоре пусто, на улице – тоже. Я не иду – скорее пикирую самолетом, перегораю, дымлюсь. Но – не обращаю внимания на боль. Пока я лечу, все хорошо.
Чертенка нигде нет. Я готова поклясться: подо мной плавится земля. Поселок вот-вот провалится в преисподнюю.
А я лечу и понимаю, что финал близко. Море расширяет границы, течет по голеням, заворачивает меня в соленую пленку. Акробатические трюки продолжаются. Я взбираюсь на холм, падаю, сбиваю колени в кровь, но это ничего. Главное – вперед. Главное – Ворон. Главное – Захар.
Нащупываю что-то шершавое. Ступеньки! Я опираюсь на них, выжимаю из себя последние капли моря, как из губки.
До меня доносятся знакомые голоса.
Все, как тогда. Абсолютно все.
Я хромаю ко входу в тоннель. Он не подвел нас десять лет назад, не подведет и сейчас. Я застану врасплох чертенка и дьявола. К счастью, дверь в подвал снята с петель. Тьма обволакивает меня, я проседаю в форме лестницы, стелюсь ковром.
Ворон говорит:
– Здравствуй.
А я отвечаю:
– Заткнись.
Я ползу по коридору. К моей шее привязана прозрачная нить. Ошейник. Кто-то тянет меня к пропасти, прямо в море. Я выкатываюсь в подвал и нащупываю заваленную камнями нишу – они всегда были здесь. Часы не любят солнце и людей. Но чертенок нашел их. Гадкий, гадкий чертенок.
Я жалею, что спасла ее. Жалею, что не побежала за Захаром. Жалею, что предала Ворона. Я вижу подвал вспышками, черными перьями – уликами птичьей войны.
– Сломай часы, – свистят сквозняки.
Слова исковерканы, размыты. Ворону выбили зубы, говорить по-другому у его не получается.
Zahnrad тикают громко-громко.
– Не позволяй мне отпускать тебя! – в отчаянии шепчу я.
Перья летают по подвалу. Я сама – перо. Где-то надо мной Илона тараторит невнятные извинения, но… Какая разница? Дела чертенка и дьявола меня не касаются.
Море штормит. Перья плавают на поверхности, и волны выглядят как вороны.
Я не отпущу тебя. Не отпущу, не отпущу, не отпущу…
Ни за что.
Мое тело распадается на атомы. Сначала – пальцы ног, затем – стопы. Совсем скоро я исчезну.
– Если бы я выстрелила в тебя с порога, ты бы выжила, Аня. Но я выстрелю в упор, – произносит Илона.
Чертенок всхлипывает.
Я глотаю воздух, и море поднимается до подбородка. В нем, как в кислоте, растворяются живот, плечи, руки. Зрение обостряется.
И почему я не надела фиолетовые колготки? Чтобы в последний раз он видел меня именно в них. А я не сомневаюсь, что он видит.
Перед тем как нырнуть в свое персональное море, я топлю ладонями перья. Топлю и млею от восторга: в шаге от меня – он. Мой Захар. Впервые за десять лет он не прячется. Наблюдает за мной, хмурый, измученный. И молчит. Должно быть, злится из-за того, что я не надела фиолетовые колготки.
«Прощай», – силюсь сказать я, но голос не слушается.
А потом на мои ноги, на мое бескрайнее море падает каменная глыба. Тяжелая. Огромная. Ледяная. И вслед за ней – Илона.
Ворон защищается. А ведь у него не было иммунитета против людей. Он единственный не охранял свои часы.
Море накрывает меня. Я погружаюсь в красный мир.
– Аня, беги! – взвизгиваю я.
Но эта дуреха медлит, пытается что-то выяснить, спасти нас. Она ни черта не смыслит в живых домах и сидит у подвала как ни в чем не бывало. Думает, что я приползла сюда ради нее. Идиотка.
Ненавижу, когда мне поддаются.
– До встречи, чертенок, – чеканю я, поглаживая часы. – Не бойся огня – ты родом из ада.
У каждого есть свой сгоревший дом. Моим домом был Захар.
39Рита[После]
Поселок млеет в утренней дымке. Пахнет свежестью и кофе. На стенах хижин – рисунки, вышитые плесенью. Потертый автобус выплевывает щуплую девушку. У нее нет ни чемодана, ни сумки. Лишь телефон. Одно движение – и он вызовет психиатра.
Рита боится за Аню. До безумия. Да, эта девчонка чересчур упрямая. Да, дура последняя. Да, ей давно пора в психушку. Да. Но у мамы слабое сердце. Ей нельзя волноваться.
Аня изменилась. Она знала, что сорвется, и все равно поехала. Из-за нее Рита сбежала с работы. Только бы убедиться, что с сестрой все в порядке. А впрочем, ничего в порядке быть не может. Рита не верит во всю эту ахинею, в которую верят здешние. Для нее Деда Мороза не существует с восьми лет.
Раньше Аня боялась ездить в поселок, и когда Рита с мамой все же привезли ее сюда, у девчонки случилась паническая атака.
До трагедии они почти не общались – ни с Торой, ни с Аней. Разве что созванивались на Новый год. Рэу будто жили в другом измерении. Тора что-то делала с дочерью. Что-то, после чего Аня начинала говорить сама с собой. Поэтому Рита не удивилась, когда девчонка поселилась у них, – ведьмы всегда умирают рано. Тора же уверяла, что дружит с домами. Сейчас Рита понимает, какая это глупость.
И вчерашний Ритин сон – тоже глупость.
Она ступает по потрескавшейся земле. За ее спиной кряхтит автобус. Перед глазами – картинки из кошмара. Нет, чушь. Небылицы.
Коленки дрожат.
Странно, но в том сне Рита не боялась. В том сне она всегда шагала уверенно, даже если под ботинками хрустели кости. Она была в милицейской форме. На погонах – по звездочке.
Рита сжимала пистолет. Она не расставалась с ним ни на миг.
Дом проглотил ее, скрипнув половицами. Сквозь потолочное решето сочился утренний свет. По комнате летал ворон и каркал, каркал – проклинал весь мир. В углу чернел разбитый граммофон. На стене – следы ладоней. Они светились, словно нарисованные фосфором. Прикоснувшись к ним, Рита закрыла глаза. И превратилась в дом.
Она следила за поселком выбитыми окнами. Дотрагивалась до пальцев бродяг и скучающих подростков шершавыми перилами. Оглушала их сердцебиением.
Что, друзья, испугались? А как же ваша уверенность в том, что все здесь сумасшедшие? О, вы правы. Особенно дома. Когда-нибудь вы проснетесь в восемь тридцать и воскликните: «Проспал!», я буду вас ждать. Каждой пылинкой, каждой прогнившей половицей. Мое сердце будет стучать нестерпимо быстро. Но вы не узнаете, что руки мои прячутся в шкафах, а ноги – в подвале. Что голова катается по чердаку, и я больше не могу мечтать. Вы ни черта не узнаете.
Что-то хрустнуло. Рита ощутила дыхание дома чересчур отчетливо. Раз – и на нее упала люстра. Обняла ее хрустальными капельками, проткнула кожу металлическими щупальцами.
Рита лежала на каменном полу, а красное тепло вытекало из нее, сочилось сквозь половицы и капало прямо на ноги дома. Красило ему ногти.
Слушай, слушай, слушай…
Чувствуй, чувствуй, чувствуй…
Смотри, смотри, смотри…
Удали катаракту. Надень очки. Возьми микроскоп.
Я здесь.
Я – в твоей голове.
Ты – в моей.
Мы – друзья Ворона.
Мы – это он.
Птица села на люстру. Впервые за долгое время Рите стало страшно. Дому дарили драгоценности, фотографии, книги – да что угодно, но не живых людей.
Рита утонула в собственной крови и… проснулась.
Восемь тридцать.
«Проспала!» – воскликнула она.
Вскочила.
Взяла пистолет.
Вспомнила странный сон. Это же надо, какая ерунда!
Рита вышла из дому и запрыгнула в автобус. Полчаса – и вот оно, огромное разлагающееся чудовище. Вот оно, скрипящее дверями: «Прочь, прочь…» Но она не из слабонервных. Она не верит в слухи.
Zahnrad – не более чем дорогие часы.
Их изготовляли не более чем обычные люди.
Пожары – не более чем хулиганство.
Любое событие можно объяснить.
Можно.
Рита переступила порог дома и стиснула пистолет что есть мочи. Под потолком летал ворон.
Кар, кар, кар.
Бред. Она не выспалась – вот и вся магия.
На стене светились «фосфорные» ладони.
Бред. Шпана постаралась. Рита не из пугливых.
В углу валялся разбитый граммофон и надломленные пластинки.
Бред. Это просто заброшенный дом.
Сердце Риты отчаянно барабанило по ребрам, но она подавила желание сбежать. У нее же пистолет.
Дверь за спиной Риты захлопнулась.
Сквозняк?..
С потолка посыпались мелкие камушки. Рита не могла пошевелиться – она превратилась в восковую фигурку.
«Кар!» – выкрикнул ворон и сел на заросшую паутиной люстру.
Это «кар» отрезвило Риту. Позабыв о пистолете, она вскарабкалась на подоконник и выпрыгнула из тьмы. Плевать на погоны. Плевать на репутацию и на дом. Она не вернется сюда.
А ворон каркал и каркал. Проклинал и проклинал. Клевал даже на расстоянии.
Жители поселка наблюдали за тем, как Рита неслась вдоль дороги, как пачкала свою форму, когда падала, как ругалась, будто заядлый картежник. Как ей вслед летело проклятое «кар».