Здесь-то я и услышал впервые то, что слышал потом много раз, – жалобы на грубость партизан. В Далмации о них идет дурная слава, жители городов, те, что покультурней, искренне их ненавидят. Партизаны отвечают на эту ненависть подозрительностью и арестам, которыми здесь занимается их тайная полиция. Стоящий в гавани английский крейсер «Дели» вызывает всеобщее отвращение.
На следующее утро, 6-го, хотел поехать в город и оживить свои воспоминания о дворце Диолектиана, но вместо этого вынужден был болтаться возле миссии в ожидании Уинтура, чье место в Дубровнике я займу. Тем, как с ним там обращались, он остался крайне недоволен, при этом заверил меня, что мне достанется самый лучший в городе дом – вилла, где я когда-то побывал с инфантой Беатриче. В час дня я поднялся на палубу «Хай-Ли», военного транспорта, использовавшегося в качестве пассажирского парохода и плывшего под норвежским флагом; на нем возвращали в голодную Хорватию детей и стариков, беженцев, некогда отправленных в Италию. Поступило штормовое предупреждение, однако плаванье прошло гладко – во многом благодаря корабельному врачу, пустившему меня к себе в каюту.Четверг, 7 декабря 1944 года Очень напряженный день: офицеры, парикмахеры, священники, магазины. В Афинах англичане воюют с партизанами.
Среда, 13 декабря 1944 года
Все еще в Бари; с кем только не встречаюсь в связи со своей миссией в Дубровнике, собираю вещи, <…>. Все здесь волнуются из-за Греции. Сейчас не время для полномасштабной операции, да и вряд ли такая операция будет иметь долгосрочный успех. Лучше всего делать то же, что делали немцы в Югославии: захватить города и дороги, а коммунистам предоставить отсиживаться в горах, чтобы потом, когда мы уйдем, отомстить нашим друзьям. Газеты и политики в Англии допускают серьезную ошибку, отказываясь признавать, что партизаны, где бы они ни были, – это всегда одна и та же революционная армия. Мы же называем их «патриотами», «отрядами сопротивления» или «армией освобождения». Слово же «коммунисты» если и употребляем, то ставим в кавычки, словно это лживая немецкая пропаганда. В Англии, насколько я могу судить, дело представляется так, будто мы пытаемся навязать демократической стране неугодное ей роялистское правительство. Ситуацию можно изменить, только применив силу, – у нас же для этого нет людей, даже если бы греки нас поддержали.
О чем еще ведутся здесь разговоры? В основном бранят на чем свет стоит югославских партизан, предрекают, что Италия, стоит только немцам уйти, станет коммунистической. Случается, говорим об архитектуре. После трех месяцев в Топуско устаю от такого количества людей.Четверг, 14 декабря 1944 года Фредди Беркенхед, Билл Дикин, Джон Кларк и я безутешны: война идет не так, как хотелось бы, ситуация в Греции тупиковая, потери в Италии немногим меньше, чем в Первую мировую. Американцы ведут себя не по-дружески, итальянцы только ждут удобного случая, чтобы выступить против нас, ни у кого из нас нет будущего. В одиночестве ужинал в «Империале» и разговорился с тремя полицейскими; говорят, что только английских вооруженных дезертиров здесь никак не меньше двух тысяч.
Дубровник,
пятница, 22 декабря 1944 года
Отплыли в Дубровник [366] в 10 утра на следующий день; шли узким, обезвреженным от мин проливом вдоль берега, встали на якорь в гавани, где меня встретил моложавый капитан Эрл из пехотной бригады и отвез в миссию. Находится миссия в узком проулке, в небольшой гостинице; столовая, несколько спален, нет ни ванной, ни отопления. Отсутствовала, что было особенно неудобно, и офицерская столовая. Рэндолф, а также люди из восьмой армии перед отъездом заверили меня, что отдали приказ безотлагательно обеспечить нас пристойным жильем, но последующие двадцать четыре часа убедили меня, что такого приказа здесь не получали.
В день приезда обедал на нетопленой вилле в Лападе с майором Гамильтоном-Хиллом, человеком щеголеватым и довольно заурядным. С нами вместе поглощали скверный обед из армейского рациона и пили плохое вино католический капеллан и молчаливый полковой казначей. Зато вечером, дома, поужинали на славу: прекрасная жареная рыба и цыпленок, отлично приготовленные овощи, хорошее вино. Все было превосходно, кроме капрала Пирсона, он вел себя так, будто не только сам нисколько от нас не зависит, но и его миссия – тоже. Окончательно потеряв над собой контроль, он, словно невзначай, поставил Эрла перед фактом:
– Когда поедете в Никшич, я поеду с вами.
– И какое же, позвольте узнать, у вас там дело, капрал? – поинтересовался я.
– У меня поручение от полковника Кларка.
На следующий день, побывав утром в нескольких церквях, заполненных, несмотря на ранний час, до отказа, я вызвал Пирсона к себе и провел с ним короткую «деловую» беседу. Сказал, что, коль скоро он находится под моим началом, ему следует, если он не хочет оказаться в дурацком положении, прислушаться к моим словам. Что здесь он находится в моем распоряжении – и будет находиться, покуда я буду нуждаться в его услугах. Что он младший член миссии и вести себя должен соответственно. Что он ни под каким видом не вправе покидать миссию без разрешения старшины. Что одеваться он должен подобающим образом и так далее. Как видно, Пирсон испугался и с этого дня стал как шелковый: покорно делал то, что от него требовалось.
Моим следующим шагом было вынести кровати из самого большого помещения в доме, поставить туда мебель, чтобы у меня была своя комната, где я мог бы работать и есть. Впрочем, моей комната стала только сегодня утром, ибо 20-го, во второй половине дня, к нам присоединился довольно странного вида офицер, беззубый армянин майор Кармель из 60-го полка. Поначалу, как и все новые знакомые, он вызвал у меня живейшее отвращение, но не прошло и двух дней, как отвращение сменилось симпатией. Он сообразителен, остроумен, любит вино и сигары и, с присущим его нации умением приспосабливаться, сменил по-армейски задорный тон и стал отзывчивым и цивилизованным. Мне он сделал немало хорошего – отвез, например, в пещеру, где я купил много бутылок превосходного вина по 10 лир (6 пенсов) за литр. Вчера Эрл уехал, а Кармель остался.
Вчера у нас ужинали Гамильтон-Хилл и бригадир, ирландец с необычной фамилией Туиг. Необычна, искусственна была и его внешность: глаза и лоб орангутанга, пушистые усы, как у Осберта Ланкастера [367] , а в голосе слышится одновременно и Олдершот [368] и Дублин. Поначалу я подумал даже, что он кривляется, но стоило мне поймать на себе свирепый взгляд его крохотных обезьяньих глазок, как улыбка застыла у меня на губах. В берете с пером своего полка он выглядел на редкость нелепо, но его грудь украшали отличные медали, и, судя по отзывам, солдатом он был первоклассным. Как и все, с кем мне довелось познакомиться в последнее время, о войне с Россией он говорил, как о чем-то неизбежном, неотвратимом. Вечер тем не менее мне показался скучноватым. Более того, у меня возникло впечатление, что в первые же минуты разговора одним неосторожным замечанием я восстановил против себя нашего гостя. Кармель, однако, счел, что ужин прошел хорошо.
От войны Дубровник не пострадал нисколько, но вид у города, прямо скажем, невеселый: магазины пусты, на рынке стоят небольшими группами люди, обменивающие домашние украшения на картофель и самодельное мыло, лица у жителей – голодных, угрюмых – бледные и испуганные. А у партизан вид отталкивающий: в Лике они бы смотрелись естественно, на здешних же улицах – совершенно несообразно. Красивые дома с трудом переносят бремя красных звезд и партизанских надписей: «Zivio Tito! Zivio Stalin!» [369] Все сходятся на том, что поначалу высадившиеся английские войска были встречены с энтузиазмом; теперь же, когда выяснилось, что это не более чем небольшой экспедиционный корпус с ограниченными функциями и скромными задачами, неспособный ни овладеть городом, ни накормить его, – жителей Дубровника постигло глубокое разочарование. Партизанам удалось свести деятельность английского штаба до состояния беспомощной, лихорадочной суеты и полностью овладеть ситуацией. Что же до английских солдат, то они сохранили более высокий боевой дух и недавно разоружили офицера из партизан, который избивал ногами раненого немца. Задача нашей здешней миссии состоит, как я ее понимаю, в первую очередь в том, чтобы быть посредником между экспедиционным корпусом и партизанскими властями. Пока что я занимаюсь размещением солдат и офицеров на постой, улучшением бытовых условий, а также выслушиваю жалобы с обеих сторон; по мне, одна другой стоит.
Сегодня: 8.00 – завтрак (яичница с беконом и сосисками); 9.30 – с Кармелем в штаб бригады; присутствовали на встрече бригадира с комендантом города. Разговор по душам: бригадир низким, грудным голосом разъяснял смысл своих приказов. Комендант города: наглый взгляд, большие светлые усы, розовые щечки, недоверчивая улыбочка. Переводчик: в прошлом морской капитан из Ванкувера, болван исполинского роста. Закончилась беседа сладким чаем, обильно сдобренным виски. Потом – к прапорщику «Тони», нашему переводчику, – установить в его офисе телефон, а заодно выразить сожаление, что корабль отплыл, не поставив в известность офицера связи в порту. Договорился, что во второй половине дня займемся размещением по квартирам. Предложил 25 тонн солярки для местной электростанции, изобразив дело так, будто это моя инициатива. Вернулся в миссию проводить Кармеля. Принял заплаканную англичанку средних лет: замужем за югославом, хочет, чтобы ее отсюда вывезли. Утешил ее пачкой сигарет, куском мыла, номером журнала «Тайм». Все время твердила: «Больше всего на свете боюсь, как бы не было беспорядков». Обнаружил, что у меня сломался телефон. На обед свежезажаренные сардины, пирог с изюмом, белое вино.
2.30 – Тони опоздал, вернулся навеселе: пил шампанское с юношей и девушкой – комсомольцами [370] из Москвы, приехавшими на машине из Черногории со съезда молодежи. С Нэрном, офицером, ответственным за расквартирование, ходили осматривать складские помещения. Потом отправился на поиски растащенного на детали немецкого грузовика; нашел его на заднем дворе, за нашими мастерскими. Партизаны собирались «раздеть его догола», но выяснилось, ч