то от грузовика и так почти уже ничего не осталось. Потом обсуждал, как будем отмечать Рождество: англичане хотят устроить праздник для местных детей, партизаны – для собственной молодежной коммунистической организации. «Английские солдаты находятся далеко от дома и думают о своих собственных детях, – сказал я. – Они отдают свои продовольственные пайки, чтобы доставить радость детям Дубровника». Постарался дать партизанам понять, что англичане вряд ли будут в восторге, если юнцы в форме, выстроившись стройными рядами, будут петь «Zivjela Britanija [371] ». Потом пошел в местный партизанский магазин сторговаться о вине для солдат на Рождество. Мелочный Гамильтон-Хилл решил сбить цену, назначенную партизанами, и предложил 50 галлонов бензина и 50 килограммов муки за 800 литров вина и 25 литров спирта. Сначала комиссар заявил, что вознаграждения они не возьмут, но «если вы готовы дать хоть что-то, мы это примем ». Я назвал нашу цену, и тогда он сказал, что за нее мы сможем получить только вино. На это я сказал, что сделка отменяется. На это он сказал, что за эту цену готов добавить к вину еще и ракию, и я ушел, поняв, что торговаться без толку. Потом я узнал, что, хотя сегодня утром бригадир пообещал дать 25 тонн солярки, больше 17 тонн мы поставить не сможем. Я пошел к Гамильтон-Хиллу, объяснил, что получилось некрасиво и что бригадира следует поставить в известность. Он со мной согласился и позвонил через полчаса сказать, что постарается дать 20 тонн, – лишь бы бригадир не узнал. Тогда я дал об этом знать Кармелю, сказав, что он мог бы, если сочтет нужным, поднять этот вопрос в штабе в Никшиче. По возвращении обнаружил две записки. В первой – бестолковой – какой-то канадец писал, что хочет поскорее покинуть страну. Во второй морской офицер спрашивал, можно ли взять напрокат машину. Ужинал в одиночестве; просидел до десяти вечера, укутав колени шинелью; засим в постель.
Вторник, 26 декабря 1944 года Весь день ослепительное солнце. Утром ходил пешком в Лапад выяснить, есть ли у семьи Мустапич основания претендовать на английское гражданство. Взял с собой переводчика из штаба. Обошли по окружности весь полуостров, прежде чем нашли их дом – маленькую, видавшую виды виллу. Отослал переводчика обратно, позвонил и вошел. В первый момент решил, что попал в притон: по сумрачному холлу прогуливалось множество каких-то вполне миловидных юных дев, некоторые в халатах. Меня провели в скудно обставленную, небольшую гостиную с новогодней елкой в углу. Миловидные юные девы – на поверку их оказалось не более четырех – вошли за мной следом и, в ожидании отца, Мустапича-старшего, принялись ублажать меня разговорами. Я и сейчас не до конца уверен, что был неправ касательно предназначения этой виллы. Наша беседа проходила в атмосфере повышенной сексуальности. Особенность этой семьи заключалась в том, что те ее члены, которые были югославами, по-английски изъяснялись вполне сносно; «чистые» же англичане не могли сказать на этом языке ни слова. На то, чтобы разобраться в их деле, времени ушло немало. Старший Мустапич был по рождению австрийским подданным, эмигрировал в Новую Зеландию, где, купив молочную ферму, нажил приличное состояние. По его словам, в 1903 году он получил новозеландское гражданство. В Новой Зеландии он женился на югославке по имени Булог, у которой было три брата-антипода: Том, Джо и Стив. Все дочери, несомненно, родились в Новой Зеландии. На четверых у них было два свидетельства о рождении и один паспорт (выданный консулом в Сараеве в 1937 году). Одна из дочерей, у которой – единственной – были в наличии и свидетельство о рождении, и паспорт, недавно вышла замуж за православного обойщика, который в настоящее время находился в 29-й партизанской дивизии. Ее старшая сестра тоже была замужем – за печником. Они очень мило надували губки, когда говорили, что больше англичанками не являются, и просили, чтобы их развели. Две младшие дочери были, безусловно, англичанками, но по-английски не говорили. Несмотря на это, одна из них – сообщил мне по секрету ее отец – надеялась выйти замуж за английского солдата. Эти две девушки боялись, что их заберут в партизаны. В семье разделяли идеи Пальмерстона [372] о ценности английского гражданства и полагали, что, коль скоро у них будут все «необходимые бумаги», им не грозят ни опасности, ни мошенничество. Я подробно записал все обстоятельства их дела и обещал послать запрос в Бари. За это они угостили меня ракией и сладким печеньем и на прощанье одарили ослепительными улыбками. И все же не в борделе ли я побывал?
Пятница, 29 декабря 1944 года Разговор с переводчиком Уинтура; рассказал мне, что все школы Дубровника закрыты партизанами, а учителя под руководством коммунистов проходят двухмесячный инструктаж в соответствии с новой политикой в сфере образования. Партизаны пожаловались, что накануне видели, как сидевшие в кафе четверо английских сержантов мирно беседовали с немцем в партизанской форме, и немец будто бы при полном попустительстве англичан заявил, что все партизаны – бандиты, и плюнул на свою красную звезду. Партизанская полиция попыталась допросить немца, но тому не без помощи англичан удалось скрыться. Подозреваю, что не обошлось без agents provocateurs [373] .
Суббота, 30 декабря 1944 года
<…> Рвут на части. Не мог бы я дать президенту Черногории пару автомобильных покрышек? Не мог бы я организовать похороны немецкого военнопленного, умершего в госпитале? Не мог бы я найти подходящий склад? Не мог бы я поужинать с бригадиром О’Брайеном Твойгом?
Чуть не забыл: вчера звонил бригадир (без пяти минут генерал) Дэви. Его план – обстреливать арьергард немцев, тем самым задерживая их отступление. По его словам, отступление замедлится, поскольку немцам придется останавливаться и подбирать раненых. Выгнав немцев из Подгорицы, он планировал теперь выгнать их и из Мостара. «Не верю, – сказал он, – что теперь, когда их страна освобождена, партизаны будут принимать серьезное участие в войне. Сейчас им не до войны – они хотят заниматься политикой».Написано во вторник, 2 января 1945 года
<…> Вчера ходил к причастию, сегодня – на мессу во францисканскую церковь. Очень холодно и ветрено. Хлопот никаких. Почты из Бари нет. Доминиканцы утверждают, что партизаны расстреляли здесь четырнадцать священников.
День как день. Некий субъект, называющий себя Претичичем и утверждающим, что он президент то ли Черногории, то ли Южной Герцеговины, уже давно и настойчиво требует, чтобы ему выдали автомобильные покрышки. Звоню Тони установить его личность. Тони навел справки и сообщил, что личность установить не удалось. «Но ведь у него есть машина, верно? А раз так – значит, он большая шишка».Суббота, 6 января 1945 года
<…> День сильных гроз и полной неразберихи. <…>В 12.30 встреча коменданта Дубровника Богдана и бригадира О’Брайена Твойга, а также нескольких бессловесных личностей. С обеих сторон демонстрация солдатской солидарности: «За нас всё наверху решают, а нам, простым воякам, только и остается, что по уши в дерьме сидеть». Пьянка, волчий аппетит – удовлетворить его удалось только после двух. Рассматриваю эту встречу, как очередной шаг на пути к полному разрыву англо-партизанских отношений. Жалобы на английских солдат; будто бы из кафе раздавались их крики: «Долой Тито!» Не слишком правдоподобные истории о том, как английские солдаты выпрыгивают из джипа и избивают югославских офицеров. А также требования: 1) чтобы все английские военнослужащие предъявляли документы «специально назначенным» партизанам; 2) чтобы в городе англичане находились не чаще трех дней в неделю. Бриг. О’Твойг с присущей истинному воину терпимостью согласился на оба требования. Процесс разрыва отношений, таким образом, близится к завершению. Сначала нас просят снять патрули и тем самым отказаться от права осуществлять надзор над собственными людьми на том основании, что в этом нет больше необходимости, да и партизаны также отказываются от патрулирования. Затем поступают сообщения об инцидентах (очень может быть, сфабрикованных). И наконец, нам отказывают в праве вообще находиться в городе. Сегодня нам, в виде большого одолжения, разрешают бывать в Дубровнике всего три раза в неделю, а завтра, воспользовавшись ловко подстроенными инцидентами, этот срок наверняка сократится еще на день; город же тем временем окажется под неусыпным контролем тайной полиции. Наши умиротворенные воины не задали ни одного вопроса, Твойг же излучал самодовольство, пребывая в уверенности, что отношения с партизанами заметно улучшились.
Забавно проследить, как устроены генеральские мозги. В час дня бриг. О’Твойг попросил Богдана предоставить нам помещение под столовую. В три часа из штаба позвонили узнать, можно ли будет открыть столовую уже завтра во второй половине дня.
Звонки продолжались с небольшими интервалами весь вечер, а потом прекратились – в результате никакого помещения нам так и не дали.Воскресенье, 7 января 1945 года Православное Рождество: выстрелы, гроза. Мой телефон щелкает, хрипит и после каждой вспышки молнии освещает комнату голубым огнем. Пришел корабль, привез мыло, унылое письмо от Лоры и оживленное – от Нэнси Родд; в нем, впервые, про «Возвращение в Брайдсхед». Позвали на чай в воинскую часть в три часа дня. Никогда не знаешь, чего ожидать от этой страны. Думал, будет много людей, сцена, концерт. Вместо всего этого тесная комнатушка, столы по стенам, в общей сложности человек сорок, не больше, из них тридцать пять гостей – англичан и американцев, все в штатском. Начали с зеленого шартреза и бутербродов с вечтиной, потом – чай с пирожными, потом шерри бренди и сигареты, потом два выступления о свободе Черногории и томительное ожидание скорого конца «чаепития». Но чаепитие продолжалось. После речей подали холодную баранину и красное вино; досидели, разговаривая, о чем придется, до половины седьмого.
Вторник, 9 января 1945 года
Получив запрос из Бари, отправился на поиски некоей голландки, жившей на самом краю полуострова Лапад в доме с характерным названием «Solitudine» [374] . При доме имелись навес для лодок и пристань. Но вместо дороги – узкая тропинка, вьющаяся между пальм. Дом старый, красивый, мебель тоже старая – и тот и другая во время оккупации сильно пострадали. Живут в доме две дамы средних лет, немка и голландка, а с ними маленькая девочка без родителей. Голландка, которой надо было продлить паспорт, имела право на выезд, но не хотела расставаться с немкой. Еды им, в общем, хватало, но жили они в одиночестве и постоянной тревоге. Немка сказала, что лучше окажется в английском концентрационном лагере, чем в «свободной стране», как называли Югославию партизаны. «Два года мы твердили: “Поскорей бы пришли англичане!” А теперь, когда они наконец пришли, нам не дают с ними поговорить». Ничем помочь им я не мог; дамам пообещал пересылать корреспонденцию, а девочке посулил шоколадных конфет. Во второй половине дня отнес продуктовую посылку голодающему старику священнику. Две пачки книг от Нэнси (Митфорд. –