В шестнадцатом году у нас с покойным Кокошкиным зашел как-то разговор о русском народе. Я не сказал ничего ужасного, но он все-таки вспылил и вдруг прервал меня со своей обычной корректностью, но на этот раз с необычной для него резкостью:
– Оставим этот разговор. Мне ваши взгляды на народ всегда казались – ну, извините, слишком исключительными, что ли…
И, помню, с каким удивлением и почти ужасом думал я после этого разговора:
“Нет, это наше «благородство» (и в такое страшное время) нам даром не пройдет!”
И точно – не прошло. От копеечной свечки Москва сгорела. А в домах деревянных, крытых соломой, играть огнем особенно опасно.
“Дым без отечества”
Вышли две книжки: “Авантюристы гражданской войны” А. Ветлугина и “Дым без отечества” Дон-Аминадо.
Прочитал, и радуясь, и томясь. Радуясь, потому что оба истинно талантливые люди, не просто способные, т. е. умеющие приспособляться, а именно талантливые. А томясь, в силу того, что обе книжки истинно эмигрантские, послереволюционные и вызывающие при чтении много побочных чувств, дум, воспоминаний.
Выражаясь высоким стилем, “волны революции” уже все слабеют, уже всё больше оставляют на берегах горькие, сорные, едкие, жесткие следы. Обе книжки – разительные частицы этого уже совершающегося отложения.
От Ветлугина определенно тяжело.
Он немножко слишком смел и хлесток, но это неважно, это, так сказать, вневременные его недостатки, недостатки молодости, частной газетной работы, которые, вероятно, смягчатся, исчезнут, ибо, повторяю, он талантлив.
Гораздо важнее другое – то, что он “дитя своего времени”.
Ужасную молодость дал Бог тем, что росли, мужали и остались живы за последние годы! И Ветлугин яркий пример среди них. В какой низости и жестокости жили подобные ему.
Какую почти противоестественную выдумку, какое неприятнoe спокойствие (пусть даже внешнее), какое разочарование во всем приобрели они! Сколь много (чересчур много) они видели, и сколько грязи, крови! И как ожесточились!
Какой-то евпаторийский раввин, к которому многие ходили судиться, всегда говорил (грустно и нежно) и спорщикам, и свидетелям:
– И ты неправ, и он неправ, и они неправы. Идите с Богом.
А нынешний Ветлугин всем говорит с ледяными глазами:
– Все вы черт знает что, и все идите к черту.
Недостаток ли это? Это большое несчастие, болезнь. Что будет с Ветлугиным? Надеюсь, что он изживет свою болезнь… Нет, далеко не все одинаково неправы. Нельзя стричь всех одинаковой машинкой под одну арестантскую “гребенку” (я не о “красных”, конечно, говорю – тех сам дьявол уже давно оболванил на каторжный лад)… Нужно, чтоб хоть иногда на ледяные глаза навертывались слезы…
Аминадо – человек иной формации. Но и его насквозь пропитала горечь, едкость – следы того, что пережили мы… “Пили мы Калинкинское пиво, говорит он, ездили на Воробьевы горы и, косясь на городовых, сладострастным шепотом декламировали:
«Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни…»”
Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, синих птиц, орлов, кречетов, соколов и воронов, чаек, а наипаче за буревестников! “Был, говорит он, —
Был мужик, а мы: «о, грации!»
Был навоз, а мы – в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибают даже нации,
Как бурьян…”
Прошлое? “Декламировали, говорит он, —
Пили красное вино
И искали Незнакомок,
Возносились в облака,
Пережевывали стили…”
Потом:
“Жили, как свиньи, дрожали, как мыши,
Грызлись, как злые, голодные псы”, —
и все-таки не бросали прежних навыков – те из нас, конечно, которым Аминадо адресует свою “Писаную торбу”:
Я не могу желать от генералов,
Чтоб, каждый раз, в пороховом дыму,
Они республиканских идеалов
Являли прелести (кому и почему?).
Когда на смерть уходит полк казацкий,
Могу ль хотеть, чтоб каждый, на коне,
Припоминал, что думал Златовратский
О пользе просвещения в стране,
Чтоб даже лошадь ржала марсельезу,
В кавалерийскую атаку уносясь…
Настоящее? —
Псалмопевцы грядущей республики
И любимцы почтеннейшей публики,
Что ж, теперь вы довольны, не правда ли?
Только тише ходите по улицам,
Не болтайте в трамваях, в кондитерских,
Притворяйтесь бразильцами, чехами,
Но – ни слова о том, что вы русские:
Ибо третьего дня иль четвертого
Мы имели хоть призрак отечества
И за смутную тень полуострова
Нас терпели консьержки с консьержками.
А сегодня…
А сегодня: там, на родине —
Расстреливают щедро и жестоко,
Казнят за «ять» и воспевают труд,
Интеллигенция разучивает Блока
И пишет на машинке Ундервуд.
Здесь же, в Париже, —
Живем, скрипим да медленно седеем,
Плетемся переулками Пасси
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси…
Тут мы можем жить и ждать,
Не бояться, не дрожать…
Тут жандарм с большим хвостом
И республика притом…
Здесь асфальт, а в нем газон
И на все есть свой резон…
Вишь, как в самое нутро
Ловко всажено метро,
Мчится, лязгает, грызет
И бастует – и везет…
Сегодня нам остается одно: “будем жить и будем ждать…” А чего же мы дождемся? Аминадо и насчет будущего улыбается очень едко и горько: опять, опять —
Вокруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик,
И вновь на линии Вапнярка – Кременчуг
Возникнет до семнадцати республик,
И чье-то право обрести в борьбе
Конгресс Труда попробует в Одессе…
– Тогда, о Господи, возьми меня к Себе,
Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!
Правда, наряду с чисто сатирическими стихами в книжке Аминадо есть и другие, почти чуждые злобы дня, – много легких, нежных и прелестных (и по форме, и по чувству) строк:
Когда-то, говорит он, —
Пел рояль… Играли в фанты…
В зеркалах мелькали банты.
И убеждает самого себя:
Хорошо бы в море бросить
Всех, кто что-то проповедует…
Не ходить встречать Мессию
И его не рекламировать…
Не скулить о власти твердой
С жалким видом меланхолика,
Вообще, не шляться с мордой
Освежеванного кролика…
Но, повторяю, главное и в его книжке, поминутно озаряемой умом, тонким юмором, талантом, – едкий и холодный “дым без отечества”, дым нашего пепелища. Только Ветлугин больше приобвык (не слишком ли?) к этому дыму. Аминадо он ест глаза, иногда до слез.
Об Эйфелевой башне
Бедная, беззащитная Эйфелева башня! Как осквернена, обесчещена она – сколько всяческой мерзости уже приняла она из московского прекрасного далека! И вот опять: радио Горького о голоде…
– “Плодородные равнины России поражены неурожаем из-за засухи…”
Только ли “из-за засухи”, советский псалмопевец? А сотни тысяч десятин незапаханных, незасеянных? А ваш пресловутый “революционный порядок”, ваши “комбеды”, ваше “советское опытное хозяйство”, ваши “отобрания излишков”, ваши “реквизиции”, из-за коих мужики сгноили в земле миллионы пудов зерна, ваше натравливание “бедняков на кулаков”?
А всяческое каиново кровопролитие, уже четыре года вами учиняемое во славу “третьего интернационала”, а величайшее в мире ограбление, вами произведенное в России “на цели” этого самого “интернационала”, с которым, как поете вы, “воскреснет род людской”?
А то, что сказочные богатства русского народа и несметные частные имущества, вами украденные, все в лоск ухлопаны вами на ваших наемных убийц, на чекистов, на провокаторов, на рекламу, на пропаганду и вообще на всяческий подкуп, подкуп и подкуп?
А то, что миллионы самых крепких, молодых сил употребили вы как пушечное мясо, как “вооруженные силы” всё того же Интернационала?
А то, что у сотен тысяч мужиков не осталось благодаря вам ни самой паршивенькой лошаденки, ни самой завалящей сохи, ни обрывка веревки, ни обломка железа?
А то, что вы дотла разрушили все мосты и дороги, все паровозы и вагоны, сохранив из них только царские – для катанья господ Троцких на фронты и всяких Иоффе – с дипломатическими поручениями в качестве представителей “рабоче-крестьянской власти” да на европейские курорты для поправления здоровья?
– “Это бедствие угрожает голодной смертью миллионам населения…”
Какой, подумаешь, жалостливый! (“Пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву!”) А миллионы смертей в голодных, холодных, вшивых, коростовых, тифозных городах и местечках, смертей, уже совершившихся на ваших глазах опять-таки во славу “Третьего интернационала”, – что же это-то “бедствие” не трогало вас?
Ведь это вы писали прошлым летом в своем акафисте Ленину буквально следующее:
“Был момент, когда естественная жалость к народу России заставила меня считать большевизм почти преступлением. Но теперь, когда я вижу, что этот народ умеет гораздо лучше терпеливо страдать, чем сознательно и честно работать, – я снова пою славу священному безумству храбрых!”
Что же, собственно, испытываете вы теперь? Снова “естественную жалость к народу России” – или же надежду, что кормежка Европой этого народа “отдалит от коммунистической шеи давно заслуженную веревку”, как выразился на днях А.А. Яблоновский?
“Русский народ уже и без того сильно истощен последствиями войны…”