– Телефонный звонок из Стокгольма. Bеpa Николаевна очень волнуется. Просит поскорее домой прийти…
Первое, что я испытал: жаль, не увижу, что с Кисой станет в конце фильма. Отправились домой. По дороге расспрашиваю:
– Что, собственно, сказали?
– Непонятное что-то… Премия Нобеля… Ваш муж…
– А дальше?
– Дальше не разобрали.
– Не может быть. Верно, еще какое-нибудь слово было. Например: не вышло, сожалеем, дескать…
Дома застаю Веру Николаевну в большом волнении.
– Как будто премию тебе присудили.
А человек я недоверчивый. Я человек не честолюбивый, но очень самолюбивый. Но как будто и впрямь присудили. Опять звонок из Стокгольма, из газеты «Свенска Дагеблат». Спрашивают, какие мои впечатления. Рад, говорю, и счастлив…
Потом телеграммы посыпались. Надо вам сказать, что за доставку каждой телеграммы к нам в «Бельведер» почтальон взыскивает 5 франков. Десять телеграмм, потом еще десять… Обуял меня страх: нет денег! Я уж думал: не уйти ли мне, как Толстому, из дому… Да вот – жена останется. Жаль. Дальше подробностей не помню”.
Бунин при этом не упоминает о том, что пришлось сбегать на почту – попросить, чтобы не каждую отдельно телеграмму доставляли, а ждали, пока их накопится побольше, – платить было нечем…
В Париже Бунина встретила на вокзале группа друзей. Проплывают зеркальные стекла вагонов. Вот на площадке появляется знакомая стройная фигура. Бунин протягивает руки к друзьям… Вспыхивает магний фотографа. Бунин, еще не вошедший в роль нобелевского лауреата, растерянно улыбается.
А через четверть часа в холле первоклассного отеля “Мажестик”, в квартале Этуаль, разыгрывается следующая сцена.
Бунин просит небольшую, спокойную комнату, окнами на двор. Дирекция просит писателя с мировым отныне именем сделать честь и за цену маленькой комнаты занять целый апартамент.
Бунин покорно следует за лакеем и на ходу бормочет:
– Боже, защити меня от зависти, от недоброжелательства, от фотографов и журналистов…
Телефонный звонок прерывает его тихую молитву. Управляющий отелем сообщает:
– Мосье Бунина спрашивают внизу журналисты…
Когда кто-то из них заикнулся о мировой славе, Бунин сказал:
– Ну, что ж слава… Награда застала меня среди горячей литературной работы. Работу пришлось прервать. Жалко…
Присуждение Нобелевской премии Бунину радостно было встречено всеми русскими, без различия взглядов. Для них это был прежде всего р у с с к и й праздник – едва ли не первый после долгих лет, когда приходилось выносить лишь удары судьбы… В день получения известия о присуждении Нобелевской премии русскому писателю русские лица сияли. Это для всех них было прежде всего признанием русской литературы, того вклада, который она сделала в общечеловеческую культуру, – независимо от преходящих влияний той или другой политической власти, того или другого политического течения. Именно поэтому, по словам одного французского писателя, сделанный шведской Академией в Стокгольме выбор “приобретал глубоко патетическое значение”. Превыше всех мелких разногласий был поставлен талант и его высший носитель – человек. Как сказал во время своего чествования в Стокгольме сам Бунин: “И при наличии самых разных политических, философских и религиозных взглядов есть нечто связывающее всех людей: это то уважение к свободе мысли, к свободе совести, которое является общим достоянием людей, основой их цивилизованного бытия”.
Нобелевская премия русскому писателю оказалась символична: из всех возможных кандидатов Бунин был единственный, за которым не могло стоять никакой силы, никаких внушений или влияний. Тем более неожиданным должно было всем показаться присуждение Нобелевской премии именно ему: преодолены были все политические препятствия, и миру было показано, что русская культура едина и неделима. Шведская Академия присудила премию русской литературе, не считаясь с тем, где находится человек, достойный представлять высшее достижение в общей работе русской литературы. Этим актом был прекращен недостойный и нелепый спор о том, какая литература выше – русская-советская или русская-эмигрантская. Правы оказались те, кто говорили: нет литературы советской, нет литературы эмигрантской – есть литература русская.
И присудив мировую премию человеку, не пожелавшему склониться перед насилием, Шведская Академия лишний раз напомнила, что человечество не может существовать без свободы.
И, может быть, это чувствовалось всеми. Имя Бунина во всех бесчисленных местах русского рассеянья на некоторое время сделалось лозунгом объединения, все споры вокруг него умолкали. Многочисленные в Париже русские шоферы такси, узнавая Бунина, отказывались брать с него деньги, русские рестораны считали за честь посещение их Буниным и старались угостить его на славу, блеснув вовсю русским хлебосольством… В самом Стокгольме, в дни чествования нобелевских лауреатов и передачи им премий шведским королем, Бунин был самым популярным человеком. За все время существования Нобелевской премии, т. е. с 1901 года, ни одного писателя не чествовали с такой сердечностью. Бунин был первым русским писателем, получившим это высшее мировое признание. Осуществилось, наконец, пророческое пожелание Георга Брандеса, сказавшего на закате своих дней: “Я первый обратил внимание в Скандинавии на бездонную глубину русской литературы, и никто более меня не может скорбеть о том, что она до сих пор не получила высокого мирового венчания – Нобелевской премии”.
Апартамент Бунина в роскошном парижском отеле “Мажестик”. Разговору нашему то и дело мешают: стучат в дверь, приносят какие-то телеграммы, пакеты с газетными вырезками, подают визитные карточки, звонят по телефону.
Приходит один фотограф, другой… Приносят пробные фотографические карточки. – “Это что за индейская старуха? Милый мой, зачем же такие морщины?” – К приятелю: “А ты зачем пришел?” – Приятель (несколько смущенно): “Во-первых, ты сам мне на четыре часа назначил, а затем пришел проститься – я надолго уезжаю”. – “Правда, правда. Но я сейчас ужасно занят важным делом (жест в мою сторону). Ну, Господь с тобой”. – Целуются. Бунин подписывает многочисленные фотографии поклонникам и поклонницам.
Звонит телефон. Издательское бюро. – “Как обстоит дело с изданием полного собрания сочинений на русском языке? Кому переданы американские права?..” Кто-то просит указаний о помещении денег, о списании 20 000 крон со стокгольмского счета, об открытии текущего счета в Париже… Напоминают об обещании помочь “старику”, у которого срок платежа наступает в субботу. – “А не врет он, старик?” – Стучат в дверь. – “Готовы ли гранки французского перевода «Господина из Сан-Франциско»?” – Бунин, в одном жилете – надеть пиджак нет времени! – комично воздевает вверх руки: “Водевиль! Настоящий водевиль!”
Ниже приведены выдержки из некоторых дословных записей бесед с Буниным того времени. Они позднее были просмотрены им самим, а потому с полным основанием могут считаться авторизованными.
– Вы хотите знать мою духовную родословную? Ну, этого я не знаю и даже не понимаю. Я не раз слышал мнение, будто происхожу от Толстого и Тургенева. Почему именно от них? Был Пушкин, был Лермонтов, Гоголь… Как можно проследить влияние одного писателя на другого? Кого любил, тот на тебя и влиял. Важна у каждого своя нота – она или обогащается или развивается. И влияет не только литература, но и жизнь. Некоторые говорят, что у меня реализм от Толстого, а словесная форма от Тургенева… Неверно. Разверните Тургенева и рядом положите мою книгу – у Тургенева звуковое течение речи, ее строй – один, у меня – другой, совсем не похожий. И разве Тургенев не реалист? Конечно, реалист. Если же он описывает своих героев и героинь более мягкой, романтической манерой, если его Лиза романтичнее Наташи, то это лишь свидетельствует, что два разных человека пишут два разных портрета. Я пишу более крепкой краской, чем, напр<имер>, Тургенев, – вот и разница. Один изображает мягче, другой – резче.
– И неверно, будто Толстой не придавал значения тому, как у него звучит фраза, не обращал внимания на форму. Между прочим, и стихотворную форму он отрицал лишь позднее. Форма неотделима от содержания, форма есть последствие, порождение индивидуального таланта и того, что он хочет сказать. Я видел рукопись и корректуры “Хозяина и работника” – так ведь он чуть не сто корректур держал! Кажется, Страхову писал или чуть ли не верхового посылал по поводу запятой или замены “а” на “но”. Нет, Толстой придавал огромное значение, как фраза звучит, и очень заботился о расстановке слов. О внешней форме у него была страшная забота, но только он понимал это иначе. Другой сознательно занимается аллитерацией, подбирает, например, шипящие слова и буквы, а Толстой никогда не обращал внимания, шипит или рычит у него фраза. А если это и происходило, то было результатом подсознательного, как и у народа, когда складывается язык. Однажды мы заспорили с Бальмонтом. Он сослался на пример Пушкина, который будто бы намеренно прибегал к аллитерации… Но ведь это происходило у него бессознательно! Вспоминая, Пушкин слышал, чувствовал шум деревьев и бессознательно выбирал такие слова, которые передавали этот лесной шум, тем самым напоминая переживание. И разве сами слова не так рождаются? Когда они рождались, люди не думали об этом. Сам народ создавал звукоподражательные слова. Так и Толстой слышал, что фраза должна быть такой, а не иной… У Толстого есть корявые фразы, это всем известно, есть и грамматически неправильные, но неверно, будто он сам свою фразу рубил, если ему казалось, что она слишком красива. Да я и не знаю другого писателя, у которого бы так мало была заметна форма. Это – стекло, настоящее прозрачное стекло, которого не замечаешь. А это и есть высшее достижение. Читая Тургенева, наоборот, всегда чувствуешь форму, работу над фразой. Видишь, как она искусно построена, замечаешь, как расставлены знаки препинания. Знаки препинания – вещь очень важная! Надо знать и чувствовать, где следует поставить запятую, где – тире. Нельзя зря сыпать, например, многоточия, как это делает Короленко. А у Тургенева знаки препинания расставлены с манерностью – это отвлекает читателя…