Хорошо снаряжают,
Да маслом поливают,
Да сыром посыпают.
Переложив каравай на лопату, девушки передали его старшей боярыне, которая ловко скинула хлеб в печь, а потом заставила остальных подпрыгнуть, чтобы каравай как следует поднялся.
Мстиша улыбнулась, вспоминая веселые песни и смех. Ей нравилась Радонега. Она, как когда-то Гостемила, старалась сделать все, чтобы промеж них установился лад, и на сей раз Мстислава ничего не испортит. Как и с Гостемилой, их с княгиней роднила любовь к одному и тому же мужчине, но нынче Мстиша знала, каких ошибок стоит остерегаться.
Она вздохнула и, стянув края любимой камчатой шубки, тревожно посмотрела на небо. Снег считался доброй приметой и сулил счастье молодым, но на душе было неспокойно. Она обвела рассеянным взглядом раздетую березовую рощицу. Розовеющие стволики сиротливо жались к стене закутанных в глухие зеленые покровы елей, точно нищенки к боярскому тыну. Где-то в глубине сердца копошился червячок сомнения, и Мстиша не понимала, что с ним делать. Был ли это обычный страх невесты перед новым витком жизни, или дело в том, кем являлся ее жених?
– Вот ты где, госпожа! – раздался позади Мстиславы полный облегчения голос Векши. – А я уж с ног сбилась, потеряли мы тебя. Пожалуй в мыльню, княжна. Пора.
Мстислава знала, что должна была сопротивляться девушкам, которые повели ее в баню под звон печных заслонок и жалобные причитания. Что вода, набранная в трех колодцах, должна была смывать ее горькие слезы, которыми бы она провожала свою волю и девичью скруту. Что следовало отбиваться, когда Векша принялась расплетать ее косу. Но свое Мстиша выплакала еще в Медыни, а что до косы, то она не могла дождаться мига, когда ее расплетет сам Ратмир.
Впрочем, она получила от него привет. В обмен на отправленную ему свадебную рубашку, сшитую и украшенную Мстишиными руками, что Ратмир должен был по обычаю надеть в их первое утро, княжич прислал серебряный поднос с банными дарами. На нем лежал брусок заморского, цвета топленых сливок мыла, веник из чабреца и полыни, перевязанный шелковой лентой, и деревянный гребень. Мстиславе хватило одного взгляда, чтобы узнать руку, испещрившую ясеневую гладь листьями папоротника, и на душе сразу стало теплее. Она знала, что, вырезая затейливые узоры, Ратмир думал о ней, и, когда деревянные зубцы коснулись распущенных волос, Мстише показалось, будто сам княжич гладит ее, успокаивая перед завтрашним днем.
Когда-то Мстислава предвкушала свадьбу, мечтая блеснуть красотой, ослепить мужчин и заставить бесноваться в бесплодной зависти женщин. Она заранее смаковала поток людского внимания, что наполнил бы ее силой и заставил бы глаза блестеть, точно самоцветы, но нынче Мстише хотелось лишь поскорее пройти обряд и стать женой Ратмира. Хотелось миновать кажущиеся теперь ненужными условности и остаться наедине с ним. Со своим суженым. Со своим мужем. И быть уверенной, что ничто уже не сможет помешать их счастью.
И долго еще Мстислава не могла уснуть, мечась по подушкам и прислушиваясь к ветру, зловеще перебиравшему верхушки дальнего леса. Настырные и непрошеные, приходили воспоминания о Сновиде, его смехе и объятиях, жарких словах и обещаниях. Вставал перед очами образ Ратмира, страшного и незнакомого, падающего на колени и на глазах обрастающего серой, топорщащейся во все стороны шерстью. Рассыпавшиеся по перине волосы душили, не давая вырваться из муторной дремоты, и даже мысль о том, что наутро Мстиша встанет бледная и осунувшаяся, против обыкновения не помогала уснуть.
Мстислава забылась лишь на заре, и, когда ее разбудили, ей показалось, что она едва успела смежить ресницы. Но после бесконечной, мучительной ночи день помчался вперед, точно лихая тройка.
Княгиня, сама пришедшая поднимать невестку, настояла на том, чтобы Мстиша съела толокняного киселя. «А то ведь до ночи маковой росинки не перепадет», – предупредила она.
После умывания и умасливания Векша заплела княжне последнюю девичью косу. Радонега сама опоясала Мстиславу заговоренной от порчи ниткой, сверху надели две тончайшие рубахи, одну как полагается, а другую – на левую сторону. Затем Мстишу облачили в расшитую золотом и жемчугом верхницу, унизали ожерельями и запястьями. Все это время княгиня вполголоса приговаривала:
– На воду синизна, на платье белизна, на Мстиславу Всеславовну – красота. На весь мир сухота: на двоеженых и троеженых, на черных и черемных, на голых и богатых. Пусть Мстиславу весь мир восхваляет, через руки хватает, у места сажает, за столы дубовые, за скатерти шелковые, за хлебы, за сытни! Своему суженому Мстислава пусть будет свету белого белее, схожего солнца милее и краснее!
Когда наряд был закончен, девушки накинули на Мстишу покрывало и, помолясь Пресветлой Пряхе, повели ее на посад.
Здесь все уже было готово к приезду жениха, ночевавшего не в детинце, а в усадьбе Хорта. На столе, покрытом браной скатертью, красовались кушанья, которым предстояло покуда остаться нетронутыми. В середине, обернутый вышитым Мстиславой рушником, возвышался румяный каравай. Тут же были выложены сыры и перепеча. Одна боярыня держала серебряное блюдо с гребнем, медом и душистым маслом, а другая – осыпальную мису с хмелем, овсом и ячменем, промеж которых лежали кусочки серебра, отрезы драгоценных тканей и соболиные меха.
Мстишу усадили на огромную медвежью шубу, и оставалось лишь ждать.
От волнения и смеси запахов – чужого пота, хмеля, пирогов, жареного мяса, пряных трав, дыма – начала кружиться голова. Парча и объярь сжимали грудь, монисты давили, точно камни, а плат, мешавший видеть, хотелось изорвать на мелкие клочки.
Но княжич словно чувствовал нетерпение своей невесты, и совсем скоро через открытые настежь двери в горницу донесся звон свадебных колокольчиков. Раздались смех и веселые голоса, и Мстиша судорожно выдохнула, разобрав среди них Хорта. Послышался топот множества ног и шорох отряхиваемых от снега одежд. Девушки запели входящим в чертог гостям:
На пяту двери да открывалися,
Да на крюках двери отстоялися,
Да заходили добры людишки,
Да к невесте зарученной,
Да ко княгине да первобрачной,
Золото с золотом свивались,
Да жемчуг с жемчугом сокатались!
Прежде чем позволить Ратмиру сесть рядом с Мстишей, боярышни заставили Хорта выкупить место, и воевода высыпал на хохочущих девиц ворох приготовленных платков и лент. Наконец Ратмир опустился возле невесты. Мстислава не могла видеть, но почувствовала, как чуть просела лавка под тяжестью его тела, и ощутила успокаивающий запах морозной свежести и чистоты. Княжич незаметно пожал Мстише кончики пальцев, и она благодарно ответила ему.
Девушки и боярыни сняли с Мстиславы покрывало и, натянув его между нею и Ратмиром, принялись расплетать косу.
Расплетись, коса русая,
Расплетись по единому волосу,
Схороню я волю великую,
Я во темные глубокие погребы.
Тут подумаю умом своим, разумом,
Тут-то ей не место, не местечко,
Забусеет отволье великое!
Одновременно за занавесью другая боярыня перебирала гребнем кудри Ратмира. Когда с расчесыванием было покончено и волосы княжны буйными волнами рассыпались по ее спине, служанки надели на Мстишино чело жемчужную поднизь и зеленый венок, сплетенный из барвинка и рябиновых кистей. Головы жениха и невесты сблизили через полог, и старшая боярыня-сваха приставила к ним зеркало, позволяя впервые посмотреть друг на друга.
Мстислава вздрогнула, увидев в отражении сначала свое бледное, испуганное лицо. Она еще никогда не была так красива, и, переведя взор на Ратмира, Мстиша получила тому подтверждение. Он смотрел на невесту с неприкрытым обожанием, а глаза его искрились. Они улыбнулись друг другу, и боярыня тут же убрала зеркало и снова накрыла Мстиславу.
Хорт стал резать сыры и перепечу и передавать их младшему дружке. Пока тот разносил лакомства, сваха осыпала гостей из мисы, а те с шутками и хохотом ловили среди зерна серебро и мех. Едва пригубили чарки, как настала пора отправляться в Святую Рощу, где князь должен был соединить молодых перед богами.
Мстишу усадили в повозку, Ратмир со своими людьми поехал верхами. К Зимнему Дубу дозволялось подойти только жениху с невестой и сопровождавшим их Хорту и Векше. Женщины, остававшиеся ждать у границы леса, помогли княжне сойти и, сняв покрывало, вручили ее руку Ратмиру. Должно быть, Мстислава успела замерзнуть, потому что пальцы жениха показались ей обжигающе горячими. Ратмир чуть заметно улыбнулся и повел невесту к заветному дубу. Позади, неся рушник и каравай, следовали Хорт с Векшей.
Тропа, змеившаяся по ковру багровых, припорошенных первым снегом листьев, чуть забирала в гору, и совсем скоро Мстише стало жарко под спудом накинутых заботливой рукой свахи мехов. Всю дорогу от детинца поезжане горланили веселые, разнузданные песни, не возбранявшиеся лишь на свадьбах, и наступившее безмолвие казалось еще более торжественным. Роща, вход в которую являлся уделом избранных, была величественнее и богаче княжеской гридницы. Они вступали в чертог богов, и шероховатые стволы, уходившие далеко ввысь, были его могучими столпами, огромные, обросшие бархатным мхом валуны – стражниками, а низкое, серое небо – шелковой подволокой.
В тишине слышался лишь шорох замерзших листьев под ногами и тонкий перестук жемчужин в Мстишином очелье. Ратмир шел уверенно, словно был здесь не первый раз.
Тропинка завернула и теперь бежала прямиком к подножию великанского дерева. Жесткие, ржавые листья дуба вызывающе рдели посреди скорбной голой рощи, и Мстислава не сразу заметила человека, стоящего под ним.
Князь Любомир, облаченный в алое корзно, меха и золото, ждал их возле каменной плиты, где стояли кувшин и чаша. Хорт вышел вперед и, низко поклонившись, водрузил каравай рядом. Не поднимая головы, он отступил обратно за спины молодых. Векша подала князю рушник.