Любомир неторопливо набрал в кувшин воды из источника, тихо журчавшего у корней дуба, и наполнил чашу.
– Дети мои, – начал он, – вы пришли в святилище богов, чтобы связать свои жизни. Чтобы соединиться подобно тому, как соединены Небесный Отец и Великая Мать, небо и земля, день и ночь, солнце и луна. Готовы ли вы принести свои клятвы здесь, в заповедном месте, перед Священным Дубом?
Он выжидающе посмотрел на Мстишу и Ратмира, и те ответили:
– Да.
Любомир кивнул и продолжил:
– Мстислава, дочь Всеслава, хочешь ли ты этого мужа?
Мстиша перевела взор с князя на его сына. Ратмир смотрел спокойно, точно был готов принять любой ее ответ.
– Хочу, – твердо ответила она.
Любомир удовлетворенно кивнул и повернулся к княжичу.
– Ратмир, сын Любомира, хочешь ли ты эту деву?
– Хочу, – не раздумывая, согласился тот.
– Клянетесь ли вы разделить друг с другом любую судьбу, добрую и худую? – Дождавшись их одновременного «да», князь снова кивнул. – Клянетесь ли идти рука об руку через невзгоды и радости? – Мстислава и Ратмир снова ответили согласием. – Клянетесь ли оставаться верными друг другу в болезни и здравии?
Получив последнее «да», князь закрыл глаза.
– Да будет так. Подайте ваши руки.
Мстиша и Ратмир подчинились. Любомир достал из ножен короткий клинок. Мстислава вздрогнула, когда холодная сталь коснулась внутренней стороны ее запястья. Не успела она испугаться, как на молочно-белой коже проступила россыпь багряных бисеринок. Через миг на руке княжича тоже заалела тонкая полоса. Князь подставил чашу, дождавшись, пока туда упадут несколько капель. Затем, держа руки молодых над караваем, Любомир связал их белым рушником так, чтобы кровь смешалась.
Удовлетворившись, князь поднял чашу над головой.
– Беру в видоки небо и землю, воду и железо, самих Небесного Отца и Великую Матерь и двух смертных и нарекаю вас мужем и женой. Возьми же, княжич, свою нареченную и трижды обведи посолонь вкруг Священного Дуба, чтобы ваши клятвы стали так же крепки и нерушимы, как его корни.
Ратмир обхватил пальцы оцепеневшей Мстиши и коротко сжал их, чтобы подбодрить, прежде чем повиноваться князю и пуститься вокруг исполинского дерева. Когда они окончили все три круга, Любомир дал им отпить из чаши, в которой была растворена их кровь. Вопреки страху Мстиславы, ее вкуса вовсе не чувствовалось. Вода оказалась студеной и сладковатой и приятно освежила пересохшее от волнения горло.
Любомир развязал руки молодых и, бережно сложив рушник, окропленный алым, убрал его за пазуху.
– Берегите друг друга, дети мои, – пожелал князь, ласково улыбаясь и наконец звуча как отец, а не как жрец. – А теперь ступайте домой. Время чинить кашу. Пусть гости возрадуются – нынче мой род стал богаче и сильнее!
Мстислава и Ратмир поклонились до земли и поспешили обратно. Несмотря на величественную красоту рощи и близость Ратмира, Мстише делалось все более неуютно. Обряд был завершен, и, казалось, само место всем своим существом выпроваживало людей, чье пребывание становилось нежеланным.
Поезжане встретили молодых радостными восклицаниями. Обратно Мстиша с Ратмиром ехали вместе, и чем дальше тройка уносила их от Священной Рощи, тем веселее и легче становилось на душе. Возница по обычаю трижды сворачивал с дороги и петлял путь, прежде чем с песнями и залихватским гиканьем поезд наконец въехал на княжеское подворье. Молодых уже ждала Радонега, одетая в вывернутую мехом наружу шубу и державшая в руках круглый хлеб.
Ратмир подхватил Мстишу за пояс и поставил на полотняную дорожку, которой был выстелен путь до крыльца, следя, чтобы ноги княжны не коснулись голой земли. Подойдя к княгине, молодые низко поклонились, и Радонега разломила над их головами хлеб. Затем, приняв у своей прислужницы миску с хмелем и зерном, она стала осыпать молодых под общие крики:
– Хмель на веселье, жито на житье!
Ратмир перенес Мстиславу через порог на руках, и молодых ввели в гридницу, которая теперь была полностью готова к пиру, и снова усадили за стол. Две служанки натянули плат, скрывая Мстишу от окружающих глаз. Сваха начала расчесывать ее волосы и заплетать две косы, и девушки запели:
Ходила голубушка по голубню, ой,
По голубню, ох.
Походила голубушка, сгуркнула, эй,
Сгуркнула, ох.
Не хотелось голубушке от стадичка отстать,
От стадичка отстать, ох.
Отстала голубушка не по воле, ох,
Не по воле, ох.
Отстала ж сизая по неволе,
По неволе.
Отрубили крылышко правое,
Посыпались перушки рябые.
Ходила Мстишенька по терему,
Ходила Всеславовна по высокому.
Схожемши, Мстишенька сплакнула,
Не хотелось Мстишеньке от девушек отстать.
Отстала Мстишенька не по воле,
Отстала Всеславовна по неволе.
Как приехали бояре, бояре,
Привезли свашуньку немилостиву.
Начала ж она косушку и рвать, и метать,
Начала русую надвое делить.
Заплакала ж Мстишенька по русой косе,
Заплакала ж Всеславовна по воле,
По воле, по волюшке, девичей красоте.
Боярыня уложила косы кольцом и принялась надевать повойник, а сверху на него – унизанную самоцветами и жемчужными нитями сороку. Закончив, женщины опустили натянутое между молодыми покрывало. Сердце Мстиши стучало, грозясь выскочить наружу. Пожалуй, впервые в жизни она не смела поднять глаз.
Сваха взяла ее за руку и заставила встать. Подведя к жениху, неподвижно застывшему на лавке, она велела княжне сесть ему на колени. Подав зеркало Ратмиру, боярыня спросила:
– Скажи, княжич, твоя ли это молодая? Эту ли водил?
Ратмир поднял зеркало и посмотрел в него на Мстиславу.
Конечно, Мстиша знала, что это всего лишь глупый обряд. Игра. Шутка. Но когда она встретилась взглядом в мутноватой блестящей глади с Ратмиром, дышать стало нечем. Он не улыбался. Он смотрел на нее как на чужую, и в теплых родных очах не горело лукавой искры.
– Не признаю никак.
Ратмир говорил совершенно серьезно, и Мстишу охватил липкий страх. Умом она понимала, что княжич всего лишь следовал заведенному обычаю, но душа ее ушла в пятки, а по телу прокатился озноб. Смех, прошелестевший промеж гостей, донесся до Мстиславы точно из-под толщи воды.
– Моя в поднизи была, а эта в сороке. Нет, не моя, – упрямо повторил Ратмир.
– Целуй же! – раздался близкий шепот подоспевшей на помощь свахи, и Мстиша вспомнила, что должна сделать.
Все еще не отрывая взгляда от зеркала, она заставила себя приблизиться к Ратмиру и поцеловать его сухими, непослушными губами. По гриднице прокатился одобрительный гул. Ратмир снова посмотрел на невесту.
– Кажется, моя. Ей бы надо быть, да все же нет, не она!
Это было так несправедливо! Он подыгрывал им, мучая Мстишу!
Краска прилила к лицу, и Мстислава снова коснулась щеки Ратмира. Взглянув в зеркало третий раз, он наконец широко улыбнулся.
– А вот теперь признаю, моя! Точно моя! – крикнул он, целуя Мстиславу в ответ, заставляя гостей загудеть и захлопать в ладоши.
Сваха трижды обвела вокруг молодых платком, а потом стала осыпать их хмелем, а девушки весело запели:
Хмель ты мой, хмелинушка, яровой,
Ратмир Любомирович – княжич молодой!
Во двор едя, что кленовый лист стелется,
Он своею Мстиславой хвалится:
– Вот, друг ты моя, Мстиславушка, ягодка!
Ох, будешь ли меня, дружка, любити,
Ох, будешь ли мою шубочку носити?
– Изношу я твою шубочку зимою,
Ох, раннею да вечернею зарею.
Мстишу и Ратмира отвели на почетное место, и Хорт принялся распоряжаться, устраивая гостей. Когда всех рассадили, а стольники и виночерпии позаботились о том, чтобы у каждого было полно и блюдо, и чаша, воевода обратился с поклоном к Любомиру и Радонеге:
– Батюшка князь, матушка княгиня, пожалуйте хлеб-соль началовать!
И пошло застолье. Перед Мстишей и Ратмиром стояли лишь хлеб и соль, к которым они не могли прикоснуться, рядом лежали связанные вместе ложки, повернутые черенками к гостям. Мимо молодой четы носили бесконечные яства: тут был и холодец, и телячья губа, и огромные рыбники. Не успевали гости распробовать холодное, как уже несли похлебку из гусиных потрохов и уху, курники и расстегаи, непременно перемежая угощение медом и пивом, вином и сбитнем. Мстиша испытывала странную смесь чувств. Ей не хотелось есть, но запахи, витавшие в гриднице вместе с бесконечными здравницами, песнями, шутками и веселым гулом, кружили голову. Сами Ратмир с Мстиславой словно не участвовали в общей радости, сидя на возвышении подобно двум деревянным божкам – молчаливо и неподвижно. Только когда заводили величальную песню, Мстиша вставала и кланялась, пока служанки подносили гостям и новым родственникам заготовленные ею подарки. Но чем ближе становилось время, когда к столу должны были подать жаркое, тем громче делался смех и тем чаще раздавались возгласы: «пиво нецежено!» и «каша несоленая!». Тогда Ратмир и Мстислава покорно поднимались и целовались.
Поначалу Мстиша думала, что принуждение прилюдно показывать свою нежность будет ее злить, но только теперь она начинала понимать, что происходило и что должно в скором времени свершиться. Она уже была облачена в женский убор, но от главного мига превращения в женщину ее отделяла ночь. Ночь, когда, как говаривала Стояна, девкой станет меньше, а молодицей больше. И эти подневольные поцелуи, целомудренные и отрывистые, удивительным образом волновали ее. Глаза Ратмира, которому, должно быть, гораздо сильнее, нежели ей, претило бездеятельное сидение, неподвижность, в которой он не мог даже занять своих неутомимых рук, были живыми. Всякий раз, когда крики подвыпивших гостей заставляли их снова подняться, он пользовался возможностью посмотреть на нее, и от этого взгляда по коже разбегались мурашки. Мстиша видела, что, как и ее саму, Ратмира сводила с ума громкая суета и необходимость безучастно ждать, пока гости наедятся и напьются, тогда как единственным его желанием было остаться с Мстиславой наедине. Он не позволял себе большего, чем скупое короткое прикосновение к ее губам, но Мстиша видела темный блеск его глаз и чувствовала сдерживаемую пружину его тела.