– Выходит, что так, – бесстыдно усмехнулся Шуляк.
– За что ты так меня ненавидишь? – пораженно прошептала Мстиша.
– Слишком много чести ненавидеть тебя, – хмыкнул Шуляк, но, противореча равнодушным словам, голос его зло дрогнул, и Мстислава прищурилась.
– Я ведь не сделала тебе ничего дурного! – воскликнула она. – Все, чего я хочу, – лишь спасти мужа. За что ты так на меня взъелся?
– Спасти мужа?! – прикрикнул колдун, но, бросив быстрый взгляд на заворочавшуюся на полатях Незвану, опомнился и понизил голос: – А кто его погубил?
– В том я виновата, но не перед тобой, а перед ним! – вздернула подбородок Мстислава.
– Считаете, будто закон вам не писан, – точно не слыша Мстишу, все сильнее кипятился старик, – что можете творить все, что взбредет в ваши княжеские головы!
– И это говоришь ты? Ты, бездумно рушащий чужие жизни?
Колдун даже захлебнулся от негодования:
– Не говори того, чего не знаешь, соплячка! Если чья жизнь и была разрушена, то только моя!
Мстиша недоверчиво хмыкнула. Возможно, виной всему была тяжелая бессонная ночь, но за все время своего пребывания у Шуляка ей еще не приходилось видеть его таким взволнованным и несдержанным.
– Разрушена? Твоя? – язвительно переспросила она.
На миг в глазах волхва вспыхнула ярость, но Мстислава почувствовала, что та направлена не на нее, а на кого-то иного. Опустив взор на сложенные в замок жилистые руки, старик негромко заговорил:
– Мой отец был пастухом. Не никчемным бездельником, каких только и встретишь нынче. Нет, он был настоящим пастухом, который знал. Он брал такие отпуска, что за все лето скотина не то что не плутала – ни царапинки не было. Все батюшкиному стаду нипочем: и змеи, и камни, и колючки, потому что отец праведно жил и чтил обычай, как деды заповедовали. Ни грибов, ни ягод в лесу не трогал, веток не ломал, рыбы не удил да зайцев не ловил, своей одежды на поскотине не носил, через изгородь не перелезал, а уж о том, чтобы слово бранное молвить или зеленое вино пить, так о том отец и в обычное-то время подумать не мог.
Но кроме пастушеского знания у отца было еще одно средство, благодаря которому зверь обходил его стадо за версту. Этим средством был я.
Мать говорила, все случилось потому, что я родился в волчий день, в самую темную пору на границе осени и зимы, когда в наших краях не едят скоромного, а хороший хозяин закалывает на пороге черную курицу. С тех самых пор, как помню себя, я умел слышать лесных тварей и говорить с ними. Я мог приманивать и отваживать зверей, а они никогда не трогали меня. Умение не было моей заслугой, я просто появился на свет с этим чувством, как иные появляются со зрением и слухом. Мои родители, как и ты давеча, считали это даром…
Шуляк горько усмехнулся и глубоко вздохнул. Его сплетенные пальцы шевелились будто сами собой, точно им давно наскучил рассказ старика, и они зудели, изнемогая от непривычного безделья.
– Как только отец с матерью узнали про мою, как они называли, силу, не было ни единого лета, которое бы я не провел вместе с отцом на поскотине. Я оберегал стадо от зверья, а отец – от остальных напастей. Только хоть мал огонек, а все дым виден. Потихоньку прознали люди, и слава обо мне стала гулять на многие вёрсты окрест. Так и дошла весть до нашего князя.
Мстиша нахмурилась, и, точно почувствовав это, волхв впервые посмотрел на нее.
– Не твой родич. В других краях я родился. Впрочем, по мне, все едино. Больно любил наш князь ловы, пропадал в полях и лесах днями и ночами. Нет чтобы о людях своих радеть, куда там, – в сердцах махнул рукой Шуляк. – Что говорить, скверный был князишко. Прознал он про меня и захотел сманить к себе, чтобы я загонял ему дичь. Сам вместе со всей свитою заявился в нашу бедную избу и упросил отца с матерью отпустить меня. Ненадолго, на одну только осень. Кто осмелится отказать князю? Вот и родители мои не сумели, наказали лишь, как натешится князь да чернотроп минует, чтобы домой возвращался. Пообещал я, да слова не сдержал. Вот уж настрелял князь зайцев в узерк, вот упал первый зазимок, вот лютые морозы ударили, а я и думать забыл о родной деревне, о темной закопченной избе, о тесноте и запахе кислых кож. Совсем я был мальцом, десять зим мне только сверсталось, и легче легкого было меня увлечь, сбить с толку. Как в ловах перерыв выдался, князь удумал новую забаву: слышал он, что заморские правители имеют при себе звездочетов и знахарей, вот и решил из меня доморощенного волхва сотворить. Стал грамоте учить, книги мудрые давать, к старухам-шептухам водить, чтобы я их науку перенял. Только бестолковый князь тот был. В собственном уме-то порядка никогда не держал, разве мог другого чему научить? Едва начинал я схватывать вершки, как у него тут же появлялась иная прихоть. Стоило мне немного вникнуть в науку, как отвлекал меня князь на игры да гуляния.
В общем, не успел я оглянуться, как уже лето на подходе. Отец, смиренно ждавший меня целый год, отважился сам явиться к княжескому двору. Решил схитрить тогда князь, согласился вернуть меня, коли я сам того пожелаю. А что у меня, мальчишки, за год избалованного, в голове было? Увидел я отца, и от жалости нутро стиснулось. Но как представил, что вместо развлечений, диковинных вещей, книг, сладких яств снова ждет меня наш убогий дом, скучная поскотина, где и ягод-то мне отец собрать не разрешал, так все во мне и воспротивилось. Отказался я с отцом ехать, а князь на то лишь руками развел. Так и остался я при дворе на другой год, завеялся на стороне.
В общем, не буду толковать про свое житье-бытье, то долгий сказ. От родителей с тех пор я ни словечка не слышал. Больше за мной не приезжали. Два лета минуло благополучно, а на третье отца зарезал волк. Никто не присылал мне этой вести, сердце само подсказало. Что-то во мне оборвалось. Словно протрезвел я после хмельной ночи и впервые посмотрел на дела свои ясными глазами. В тот же день в чем был, ничего из князевых подарков не взявши, отправился домой. Но поздно: когда я вернулся, отец лежал в сырой земле, а мать…
Голос подвел Шуляка, у него перехватило горло, и на миг Мстислава решила, что он заплачет. Но колдун быстро взял себя в руки и сухо закончил:
– А мать прокляла меня и велела отправляться на все четыре стороны.
Мстиша изумленно ахнула.
– Так, значит, это твоего отца жалейка? – Она показала на красный угол.
Волхв кивнул.
– Единственное, что я забрал из дома.
– И что же случилось потом?
Шуляк поднял на Мстишу взгляд, и в один миг его приоткрывшаяся было личина вернулась на место. На язвительном, насмешливом лице стало не разглядеть следов далекого детского горя.
– А что случилось потом – не твоего ума дело! – желчно процедил он и резко встал из-за стола.
Мстислава еще некоторое время разочарованно смотрела на опустевшую лавку, слушая, как Шуляк сердито карабкается на печь, загасила лучину и улеглась на свое жесткое ложе. Ночную тишину нарушал лишь треск неугомонного сверчка да беспокойные вздохи ворочавшейся во сне Незваны.
8. Снова человек
Через несколько дней после ночной поездки Мстислава обнаружила на своей лавке две гладкие, пахнущие льняным маслом спицы. Но когда за ужином она поблагодарила Шуляка, тот лишь скривился, пропустив ее слова мимо ушей.
Теперь работа пошла куда быстрее. Мстислава проводила за вязанием каждый свободный миг, совсем забыв о сне, и вскоре у нее получилось что-то вроде кольчужки – легкой, почти невесомой и грубоватой. Незвана кидала на ее рукоделье презрительные взгляды, но Мстише было все равно. Только бы получилось. Но когда долгожданный день настал и готовая рубашка лежала у нее на коленях, она не почувствовала облегчения. Лишь новый страх. Ведь теперь предстояло проверить, не обманул ли ее колдун, все ли она сделала правильно и сможет ли вернуть Ратмиру человеческий облик.
И хотя Шуляк не проявлял никакого видимого любопытства к тому, как продвигалась работа Мстиславы, в тот миг, когда она с зажатой в трясущихся руках рубашкой вышла во двор, он оказался рядом. Колдун бросил быстрый взгляд на то, во что превратились ее прекрасные косы, и ответил скупым одобрительным кивком.
– Идем, замок отворю.
Мстислава покорно поплелась за стариком на непослушных, кисельных ногах. Во рту сделалось невыносимо сухо.
Когда они подошли к клетке, волк даже не пошевелился, лишь в полутьме коротко блеснули два желтых огонька. Зверь распростерся на полу, положив морду на вытянутые передние лапы, и в самом деле походил на домашнюю собаку. Но в его расслабленной стати отражалось не развившееся со временем доверие к своим пленителям, а приобретенное равнодушие к собственной судьбе.
Шуляк принялся возиться с замком, заставив волка наконец повернуть голову. Дверь клетки со скрипом отворилась, и зверь предупреждающе заворчал. Шуляк отошел в сторону, давая Мстише дорогу, и она нерешительно заглянула ему в глаза. Но, кажется, волхв не собирался выручать ее из нового затруднения.
Сглотнув, Мстислава робко шагнула вперед. Рокот, раздававшийся из волчьей груди, стал громче. Она замерла и испуганно обернулась на старика, но тот, не встречая ее взгляда, смотрел на зверя, который, пошатываясь, поднялся на лапы и ощетинился.
Мстиша сглотнула и, крепче вцепившись в рубашку, выставила ее вперед, словно щит. Она сама все начала, она и должна закончить. Шуляк оставался рядом, но это самое большее, что он мог для нее сделать. Мстислава сама должна была войти в клетку и набросить рубашку на волка. Она сама должна была вернуть мужа, чего бы ей это ни стоило.
Судорожно выдохнув, Мстиша сделала еще один шаг. Теперь она отчетливо видела мутные и по-прежнему полные враждебности глаза. Запах застарелых испражнений, звериной шерсти и раненой плоти, к которому она так и не смогла привыкнуть, хотя каждый день навещала волка, сделался невыносимым.
– Пожалуйста, – прошептала Мстиша, – прошу, услышь меня.
Рычание становилось все более грозным, но она заставила себя идти дальше.