– И тебе не хворать, – вспоминая вечную Незванину неприветливость, буркнула она и вопросительно воззрилась на мнущегося разбойника. Ее до сих пор передергивало от чужого ненавистного имени. Краем глаза она заметила, что к ним приблизилась пара его подельников.
– Ты ведь у колдуна в ученицах жила, – несмело поднял он взгляд на Мстишу и, смущенно улыбнувшись, добавил с придыханием: – Люди бают, что ворожеей стала.
У Мстиславы екнуло сердце. Только теперь она поняла, как смотрели на нее все эти люди. Все, кроме «брата» – тот видел лишь никчемную сестрицу, на которую, очевидно, обрушивались отцовские колотушки. Здоровый детина стоял перед ней, точно нашкодивший малец, и душа Мстиши радостно встрепенулась от знакомого, давно забытого ощущения – вкуса власти. Чувство почти явственно пьянило, и ей пришлось заставить себя опамятоваться. Горький опыт подсказывал, что людям нельзя доверять. Особенно таким. Сегодня они готовы лобызать землю, по которой она ступает, а завтра утопят в придорожной канаве.
Вместо ответа Мстиша медленно и с достоинством кивнула, как если бы отвечала недалекому боярину на глупый вопрос на батюшкином пиру.
– Тогда, может, знаешь снадобье или хитрость какую, беде моей пособить…
Разбойник снова бессмысленно улыбнулся и потупился. Мстислава молчала, не собираясь помогать ему в очевидном затруднении.
– Вишь, у меня… Ну, как бы сказать… Михирь мой, того, значится…
– Да невстаниха тебя замучила, Блоха, так и говори прямо, неча кругами ходить! – раздался рядом заливистый хохот.
Блоха совсем скуксился и, понуро повесив голову, слабо кивнул.
Мстиша едва удержалась, чтобы не фыркнуть. Ее злили собственная беспомощность и зависимость, в которую она попала от каких-то проходимцев, злили мерзкие рожи, с неприкрытым любопытством пялящиеся на нее и жадно предвкушающие смущение и стыдливость забитой деревенской девчонки. Мстислава не испытывала к гадкому Блохе ни толики сочувствия, и ей было приятно его унижение. Но она понимала, что нельзя позволять себе ни смутиться – благо едва ли ей было знакомо это чувство, – ни дать слабину. До сих пор никто из этих дикарей не посмел прикоснуться к Мстише, но ее безопасность всецело зависела от благосклонности Желана, на которую не приходилось рассчитывать. Но если она сумеет поставить себя как сведущая в волшбе колдунья, у нее появится более прочная опора под ногами. Никто не хочет связываться с ведьмой.
Мстислава пошарила в сундуках памяти, где хранились бесчисленные нянины побасенки, и, призвав все возможное спокойствие и уверенность, невозмутимо ответила:
– Что ж, знаю средство от твоего недуга. – Она откинула крышку туеска и, наобум вытащив одну из склянок, повертела ею у Блохи перед носом. – Зелье тебе приготовлю из трав заветных. Но это только полдела, – строго добавила она, и блаженная ухмылка, затеплившаяся на лице детины, померкла. – Надобно тебе будет пойти в речку, вешнюю, студеную, там найти корягу, что из воды показывается.
– Поторчину, что ли? – с сомнением протянул разом приунывший Блоха.
– Ее, – важно кивнула Мстиша. – Ту поторчину нужно будет отколупнуть зубами, сколько сможешь. Принесешь ее мне, истолчем да в зелье добавим. А воду из-под коряги набери в ведро, будешь пить и обливаться.
С благодарностями и вежливыми бормотаниями разбойник удалился, оставив Мстиславу дальше разбирать свои пожитки. Хотелось надеяться, что придуманный на ходу способ подействует.
Впрочем, даже без подтверждения действенности ее волшбы первые всходы появились совсем скоро: вечером к Мстише на поклон пришел другой разбойник. Этого донимал чирей в подмышке. Смутно припомнив разговоры Незваны с Шуляком, под которые она пряла, борясь с дремотой, она решила лечить напасть печеной луковицей. Мстиславе пришлось потрудиться, чтобы скрыть отвращение и подкатывающие волны тошноты, когда она касалась вонючего немытого тела и обихаживала безобразный нарыв, но, к ее удивлению, наутро хворому и в правду стало гораздо легче.
Желан поглядывал на растущую славу сестры с молчаливым неодобрением, и Мстиша видела, как он час от часу мрачнеет. Каждый вечер разбойников заканчивался попойкой, и она старалась держаться подальше от их глаз. Уважение и суеверный страх, заработанные ею днем, могли легко улетучиться в пьяном пылу, и, когда на третий день вынужденного пребывания в лесном вертепе к Мстиславе, с головой закутавшейся в Незванину ветошь у костра, подсел Чубатый, душу стиснуло нехорошим предчувствием. От него за версту несло кислым перегаром, а перекошенное хмелем и злобой лицо не предвещало ничего доброго.
Мстиша попыталась улизнуть, но увешанная перстнями лапища тяжело опустилась на ее плечо, не давая подняться с места.
– Куда это ты заторопилась, сестренка?
Его язык уже заплетался, но хватка была сильной.
– Отпусти, спать пора.
Мстиша постаралась скрыть раздражение и нарастающий страх за нарочитым спокойствием и решительно поднялась, когда Желан резким движением откинул полу ее поддёвки и с яростью дернул за ножны, висевшие на поясе. Тоненькая покромка горестно треснула, и Мстислава, захлебнувшись вскриком, неосознанно обняла себя, подбирая обрывки пояска. Чубатый, даже не взглянув на нее, вертел перед глазами Мстишин клинок: тот, что подарил ей тата, тот, которым она срезала косу, тот, которым в порубе была готова защищаться до последнего или оборвать собственную жизнь.
– Отдай, это мое! – с негодованием потянулась она за ножом, но Желан быстрым, неожиданно ловким для пьяного движением направил острие на Мстишу, так что ей пришлось отпрянуть.
– Какая ладная иголочка, – расплылся Чубатый в довольной ухмылке и посмотрел на Мстишу, глядящую на него в бессильной злобе. – Губы зобки, да руки коротки! Было твое, стало мое.
– Да как ты смеешь! – не выдержала Мстиша и снова попыталась выхватить нож, но, вскочив на ноги, Желан быстро замахнулся и наотмашь ударил ее по лицу.
От неожиданности и силы Мстислава отлетела на землю. Скулу нестерпимо жгло, и невольно вспомнилось, как она отирала рану Ратмира, оставленную этими же самыми жуковинами. То, что теперь среди них был и перстень, подаренный ей когда-то отцом, казалось издевкой судьбы.
– А ну, знай свое место! – злобно рявкнул Чубатый, прибавив грязное ругательство, и попытался пнуть Мстиславу. Тело переставало слушаться стремительно пьяневшего разбойника, и удар пришелся по лодыжке. Коротко заскулив, Мстиша быстро отползла, подбирая ноги под себя. Лицо пылало от гнева и страха. – Пошла к лешему! Спасибо скажи, что брюхо не вспорол!
Желан плюхнулся обратно на бревно и залпом допил то, что оставалось в его кружке. Хмель брал свое, и движения разбойника сделались размашистыми и неверными. Мстислава медленно поднялась. По шее засочилось что-то теплое, и, отеревшись, она увидела кровь на руке. Не сводя с Чубатого глаз и не смея обернуться к нему спиной, Мстиша попятилась и, лишь оказавшись на достаточно безопасном расстоянии, юркнула в лес.
Она до утра просидела под разлапистой елкой, сжавшись в комок на маленьком сухом клочке мха и прошлогодней хвои. Ее безостановочно трясло, и, наверное, у нее был жар. Промокшая от пота рубаха не грела, и Мстислава молилась Пряхе, чтобы та отогнала подступающую болезнь.
Никто в жизни не поднимал на Мстишу руку. Такого не могло пригрезиться даже в самых страшных снах. Наоборот, это она, Мстиша, считала незазорным отвесить замакушину нерасторопным служкам и никогда не задумывалась, как те при этом себя чувствовали. Нет! Если только она выберется из этой передряги живой, если каким-то чудом вернется к прежней жизни, видит Великая, Мстислава больше никогда пальцем не тронет тех, кто слабее.
Одновременно с раскаянием в былых поступках Мстишу обуревал гнев. От одной мысли о Чубатом сами собой сжимались кулаки: мига, когда он сорвал с нее пояс, не забыть до смертного одра. Вот кого она без зазрения совести искромсала бы на куски! Ночь напролет она придумывала изощренную месть, мечтая, как Ратмир расправится с негодяем, и несмотря на то, что он уже не становился волком, ей мерещилось, как звериные клыки сжимаются на бледной шее. Оставшись без последнего оружия, Мстислава чувствовала себя уязвимой и голой. Все, что она могла сделать сейчас, – лишь сбежать, но едва ли она сумеет выжить одна в лесных дебрях без еды и огня. Оставалось уповать только на то, что дорога в Зазимье не окажется очередной ложью Желана.
Мстислава старалась держаться тише воды, ниже травы и лишний раз не показываться на глаза Чубатому, но не могла не понимать: следующая его вспышка только дело времени. Бушевали ли в нем застарелые ненависть и обида на сестру, или нутро разбойника восставало против того чуждого и норовистого, что он не видел, но чувствовал за привычной внешностью, Мстиша не знала. Ясно было одно: в покое Желан ее не оставит, и две ценные вещи из трех имеющихся он уже отобрал.
Но во мраке показался просвет. Постоянное пьянство лихоимцев обернулось пользой для Мстиславы. Запасы вонючей бражки неумолимо истощались, что беспокоило разбойников гораздо сильнее, нежели не менее стремительно иссякавшая еда, и Мстиша все чаще слышала заветное слово «город». В одно прекрасное утро, без предупреждения, разбойники, прежде праздно слонявшиеся по лесу, вдруг с непривычной целеустремленностью принялись сворачивать вертеп. Лохмотья, отслужившее свой жалкий век вручье, паленые головешки, рваные мешки, сломанные из озорства бочки, сор, объедки и нечистоты красноречиво свидетельствовали о том, кто совсем недавно хозяйничал на этой поляне. Мстиша с омерзением смотрела на торопливые, беспорядочные сборы: Ратмир всегда уходил так, что лишь опытный следопыт мог сказать, где был разбит их стан.
Мстислава удивилась, когда услышала лошадиное ржание, ведь у разбойников прежде не было коней, но ухмыляющееся лицо обротника напомнило ей о том, среди какого люда она находилась, и Мстиша могла только посочувствовать безвестной семье, оставшейся без лошади накануне пашни.