Щель меж двух скал не была предназначена для того, чтоб выскакивать из нее, как пробка из бутылки. По ней надо было лезть, сквозь нее надо было проталкиваться. Там, в узком пространстве, куда – я надеялся – тварь не полезет, но она все-таки полезла, гонимая какими-то страшными нутряными инстинктами, мы схватились уже вполне банально: к горлу друг друга. Когти одной из его лап-рук впились мне в плечо, одна из ложных лап терзала грудь, пытаясь, как казалось, добраться до ребер и дальше, вторая вцепилась в бок. Мое тело рвали в клочья, но меня это уже мало волновало.
Если что-то вообще волновало, то другое.
Я чувствовал там, под тонкой в области шеи чешуей бьющуюся по-человечески жилку, и это биение сводило с ума. Схватившись, как мог, я рвал «когтями» и ногтями эту плоть, приходя в бешенство от того, что желаемое так близко – и недостижимо. Прижатый его телом, я рефлекторно извивался всем телом, и он… оно тоже… И так, обтирая плечами, спинами и ногами камень, его выступы и рвущие одежду края, мы вывалились из прохода, занятые друг другом, покатились по камням, по траве, сжухшей в лучах разошедшегося солнца.
В какой-то момент мне под локоть попал камень, на изумленье больно уязвивший локоть, и рывком запредельного животного отчаяния я развернул тварь мордой в ту сторону. Наверное, я просто не думал о том, что имею дело совсем не с человеком, что демоны, черт побери, убиваются как-то иначе. Но какая разница? Сейчас это не имело ни малейшего значения – мы грызлись, словно два зверя. Так, как умели…
Ухватив существо, как смог, я ткнул его в камень тем, что с натяжкой можно было назвать мордой, и снова, снова: второй, третий, четвертый раз… Бил его столько, сколько мог, кромсал «когтем», и то лишь потому, что оружие это было пристегнуто к руке и никуда не могло деться.
А потом не с первого раза перекатился на бок, так и оставшись наполовину прижатым тушей, и скукожился, стискивая раны на животе и у горла.
И перестал что-либо ощущать.
Глава 10Взгляд из-под ресниц
Я пришел в себя с таким трудом, что сразу понял – пропадал туда надолго и глубоко. Ощущение было омерзительное, и на редкость. Солнце палило веки, губы сводило от суши. Теперь, когда сознание снова присутствовало в теле, в себя приходить не хотелось категорически. Если и был в теле участок, который не болел, то я все равно его не ощущал, как и все остальные, страдающие, тоже. Шевельнулся и понял – это максимум, на что я способен.
Потом появилось ощущение чьего-то присутствия. Время тянулось медленно, я отсчитывал его по шуршанию травок, по чириканью каких-то птиц в отдалении. Какое-то время списывал это ощущение на присутствие рядом трупа моего «обидчика». Но через сколько-то минут (фиг его знает, сколько) понял – не катит. Хочешь, не хочешь, но глаза надо открывать, потому что спокойно умереть мне тут не дадут.
Повернул голову от солнца (а это было затруднительно, если учесть, что, судя по всему, оно стояло в зените), не с первой попытки разлепил-таки веки.
Надо мной склонилось чье-то лицо. Я не сразу понял, что это – девушка, но в первый же миг осознал: угрозы это существо не несет. Наоборот – на меня она смотрела с участием и искренней тревогой.
– Пить, – едва шевеля губами, выдавил я.
Едва ли мою просьбу можно было расслышать, но, разогнувшись, она снова наклонилась ко мне с фляжкой из сухой тыквы. Не сразу удалось разлепить губы, не сразу они ощутили вкус, однако, когда струйка влаги все-таки зазмеилась по горлу и проникла в глубь тела, я вдруг очнулся по-настоящему – осознал, насколько восхитительна может быть простая вода, как больно вздыхать, как солнце жарит и как болит все тело.
Застонал, шевельнувшись – и тут понял, что девушка не просто так торчит возле меня, – она перевязывает мне рану на боку. Перевязывает сильно и не очень умело, но решительно. От этого становилось только больнее, однако благодарность, которую я испытал к ней, была намного больше, чем страдание.
– У меня… там… – Попытался шевельнуть рукой в направлении сумки, которая неизвестно где валялась, но должна была валяться где-то поблизости, это точно, в противном случае все намного хуже, чем я думал.
Удивительное дело – она и теперь поняла меня без особых проблем. Повозившись и даже заглянув под тушку демона (хоть и с опаской, но все-таки), отыскала. Распотрошила. Потом боль, глодавшая бок, стала стихать – нетрудно догадаться, что это мазь. Кстати, правильно выбранная мазь. Я приоткрыл глаз – она занялась следующей раной, неумело, но уверенно манипулируя полосой кровоостанавливающей ткани. Потом вытащила крохотный нож и разрезала на мне штаны – как оказалось, ногу тоже зацепило – чуть повыше колена.
Закончив с перевязкой, задумчиво потянулась к сумке, отогнула краешек холстины.
– У тебя с собой живинка? Думаю, это надо использовать. Позволь, я перевяжу еще и здесь. – Она потянулась к моей шее. – Артерия не задета, но лучше все-таки…
– Да. Пожалуйста…
Несколько минут она сосредоточенно пыхтела, управляясь с повязкой. Потом сунула мне под руку закупоренную тыковку.
– Мне надо уйти. Я вернусь чуть попозже, принесу еще воды и еды.
– М-м-м… А ты не могла бы… оттащить меня в тень?
– Боюсь, мне это не под силу. Мне тебя не поднять… Демона-то с трудом отвалила.
– Ладно, давай попробуем меня откатить.
– У тебя могут открыться раны!
Она странно выговаривала слова – немного непривычно на мой уже устоявшийся слух. Что ж, существование областных диалектов – дело обычное. Я попытался сфокусировать на ней взгляд, но стоило шевельнуться, как сознание затопила дурнота. Даже не боль, но какое-то отчетливое желание как можно скорее отключиться. Когда сознание снова прояснилось, ее не было рядом, и я уже не очень отчетливо помнил ее лицо.
Солнце скользило по небосводу с неторопливостью царицы. Сейчас я его ненавидел – меня тревожила любая чепуха, а что уж говорить о зло жгущем, словно сошедшем с ума светиле. Но всему приходит конец, и зною – тоже, к тому моменту, когда сушеная тыковка опустела, и губы снова словно каменной крошкой обметало. Все это время я то терял, то снова приходил в сознание, но это отнюдь не облегчало ожидание, не позволяло хоть чуть-чуть сократить время. Наоборот – казалось, оно растягивается.
Девушка пришла, когда небо уже подернулось багрянцем с проблесками оранжевого и радовало надеждой на облегчение дневного зноя. Ночью, конечно, не будет прохладно, но хоть менее жарко – уже счастье. Я не сразу заметил ее, идущую ко мне, придерживая на голове что-то округлое, формой похожее на большую тыкву, но заметив, залюбовался.
Большинство местных женщин, если не считать танцовщиц, отличались изрядной полнотой. К некоторому своему удивлению я обнаружил, что местные стандарты красоты сильно отличались от тех, к которым я привык. Здесь ценилась женская полнота, и такое впечатление, будто девушек в Империи старались откармливать, чтоб круглились румяные щечки, чтоб наливались бока и грудь. Я не мог знать этого наверняка и готов был с удовольствием любоваться здешними красотками, пребывавшими в теле, но еще не расплывшимися студнем. Тоненьких, как былиночки, девушек не в нарядах танцовщиц я здесь видел редко.
Эта выглядела не просто тоненькой, а угловатой, что не скрадывало даже мешковатое платье из серого грубого полотна, опоясанного зеленым тонким поясом, который был обернут под грудью и вокруг талии даже не два, а несколько раз. Голова ее была закутана тонким шарфом, из-под которого выбивались темные вьющиеся пряди, личико осунулось от усталости. Она шла плавно, должно быть, чтоб не шелохнуть лишний раз тыкву на голове.
Я смотрел на нее и ощущал себя так, словно вдруг заглянул в пространство совсем иной жизни, совсем иных традиций. Пусть меня давно швыряло по просторам чужого мира, но здесь я обитал как бы в пузыре собственных представлений, собственных привычек, лишь отчасти соприкасаясь с чужими представлениями и привычками. А сейчас, глядя на незнакомку, выросшую в обществе, где девушки до сих пор выходили замуж «по старинке», по воле родителей, и хранили исконные обычаи в кругу семей, я едва мог перехватить дыхание, очарованный тайной.
Это было дразнящее, великолепное ощущение – смотреть на ту, что, возможно, уже предназначена другому, мечтает любить его и даже не представляет, что можно жить как-то иначе, что можно сделать выбор в пользу другого мужчины. Для нее муж – столп и фундамент ее жизни, неоспоримый Глава семьи, от чего наши женщины давно уже отошли, и во многом не по своей воле. Для нее верность – неоспорима и незыблема, даже говорить тут не о чем. Я вдруг позавидовал тому, кому достанется или уже досталась эта девушка, не на шутку позавидовал. Да, может быть, она не так уж и красива, но какое в конце концов значение имеет красота по сравнению с девичьим очарованием, стократно увеличиваемым самой настоящей тайной?
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, осторожно опуская на траву тыкву, оказавшуюся сосудом, полным прохладной воды. – Я помогу тебе умыться. Промою раны. Я принесла немного еды и еще воду. Ты позволишь тебе помочь?
– Да, пожалуйста… Спасибо тебе. Ты так хорошо умеешь помогать раненым…
Она несмело улыбнулась и спрятала взгляд, поправила на голове шарф. Этот жест почему-то пронзил терпкой радостью мое сердце. Я слишком давно, наверное, не смотрел в глаза стыдливой женщины.
– Мой отец – угольщик. Жене и дочерям угольщика обязательно нужно уметь перевязывать раны – на делянках и у угольных ям случается всякое.
– Мне повезло. Спасибо за участие.
– Любой бы помог раненому, если бы мог. Прости, что не могу отвести тебя домой или во временный лагерь углежогов. Обо мне могут подумать нехорошее.
– Ты боишься, что может подумать твой муж?
Девушка вспыхнула, почти до слез, посмотрела на меня сердито и обиженно.
– Ты смеешься? Разве не видишь, как я одета?
– Прости. Я родом издалека, с севера, еще плохо знаю местные традиции. Ты не замужем? А жених у тебя есть?