- Решено!
Она вскочила.
- Сейчас я оденусь. Ты хочешь оставить какие-нибудь книги? Я могу отправить их Джубалу.
Майк щелкнул пальцами, и все книги исчезли, кроме подарка Патти.
- Мы возьмем с собой только ее. Пат могла бы заметить. Джилл, а сейчас я хотел бы побывать в зоопарке.
- Ладно.
- Хочу плюнуть в верблюда и спросить его, почему он такой кислый. Может, верблюд - это Старейший вашей планеты? И поэтому тут все так вверх дном?
- Две шутки за один день, Майк!
- И все же я не смеюсь. И ты не смеешься. И верблюд. Может быть, он грокк - почему? Это платье годится? Тебе нужно нижнее белье?
- Будь добр, милый. Тут так прохладно.
- А ну-ка, вверх! - Он левитировал ее на два фута вверх. - Трусики. Чулки. Пояс с резинками… Туфли. Теперь вниз, и подними руки. Бюстгальтер? Он тебе не нужен. Теперь платье, и все готово. И ты красива, что бы это слово ни значило. На тебя приятно смотреть. Может быть, я наймусь на должность камеристки, если окажется, что на большее не гожусь. Ванны, шампунь, массаж, прическа, макияж, одежда на все случаи жизни. Я даже научусь делать тебе маникюр именно так, как ты любишь. Что еще будет угодно, мадам?
- Ты прекрасная камеристка, милый.
- Да, я грокк это дело. Ты выглядишь так хорошо, что я подумываю, не снять ли с тебя все и не устроить ли тебе массаж, знаешь тот, чтоб расти ближе…
- Конечно, Майк!
- Я-то думал, ты знаешь, что значит ожидание? Сначала своди меня в зоопарк и купи мне арахисовых орешков.
- Договорились, Майк.
В парке «Золотые Ворота» было холодно и ветрено, но Майк ничего не замечал, а Джилл уже умела делать так, чтобы не мерзнуть. И все-таки, когда они попали в теплый обезьянник, было приятно немного ослабить контроль над собой. Если бы не тепло, Джилл здесь не понравилось бы: и маленькие обезьянки, и крупные человекообразные были так отвратительно похожи на людей. Джилл думала, что она навсегда покончила с ложной стыдливостью и настолько взрослая, что может лелеять с почти марсианским наслаждением все плотское. Публичные совокупления и другие физиологические акты человекообразных не оскорбляли ее. Эти несчастные, брошенные за решетку люди-животные не могли никуда скрыться от чужих взглядов, в чем же их винить? Она наблюдала за ними без отвращения, ее брезгливость нисколько не страдала. Нет, не это, а то, что они были «слишком похожи на людей» - каждое движение, каждая гримаса, каждый удивленный или испуганный взгляд напоминали ей то, чего она больше всего не любила в своей расе.
Джилл предпочитала львятник - огромные самцы, гордые даже в своем заточении, спокойное материнское достоинство крупных самок, аристократическая красота бенгальских тигров, из зрачков которых, казалось, глядели сами джунгли, изящные леопарды - быстрые и смертельно опасные, запах мускуса, который не в силах были истребить даже кондиционеры. Майк разделял ее вкусы. Они могли проводить целые часы там или у вольеров для хищных птиц, или у рептилий, или наблюдая тюленей; однажды Майк сказал, что если бы ему предложили родиться на этой планете, то наибольшим благом для него было бы стать морским львом.
Когда они впервые попали в зоопарк, Майк ужасно огорчился. Джилл пришлось приказать ему остановиться и грокк, так как он уже хотел выпустить всех животных на свободу. Потом он согласился, что большинство зверей не смогло бы жить там, где он задумал их освободить, - зоопарк был для них чем-то вроде Гнезда. Ему пришлось на несколько часов уйти в себя, после чего он никогда уже не грозился уничтожить металлическую сетку, стеклянные стены и решетки. Он объяснил Джилл, что решетки нужны не столько для того, чтобы держать за ними зверей, но больше всего чтобы защитить их от публики, чего он сначала не грокк. После этого в какой бы город они не приезжали, Майк первым делом шел в зоопарк.
Но сегодня мизантропия верблюдов никак не помогла улучшить настроение Майка. Даже обезьянья мелочь и огромные человекообразные почти не забавляли его. Они с Джилл стояли перед клеткой семьи капуцинов, глядя, как те едят, спят, ухаживают, ласкают малышей, чешутся и просто бесцельно бродят взад и вперед, ожидая пока Джилл бросит им арахис.
Она кинула орешек молодому самцу, но не успел тот его проглотить, как более крупный самец не только отнял подачку, но и задал молодому трепку. Юнец даже не пытался отомстить своему обидчику. Он лишь барабанил костяшками кулаков по полу и кричал что-то в бессильной ярости. Майк внимательно наблюдал за сценой.
Внезапно, обиженная обезьяна прыжком пересекла клетку, накинулась на еще меньшую и учинила ей выволочку куда более жестокую, чем получила сама. Малыш, хныча, уполз прочь. Другие обезьяны не обратили внимания на происходящее.
Майк закинул голову и захохотал, да так, что остановиться уже не мог. Он задыхался, он сотрясался от смеха, он опустился на пол, все еще продолжая хохотать.
- Прекрати, Майк!
Он перестал сворачиваться в клубок, но судорожные приступы смеха продолжались. Подошел служитель.
- Леди, вам требуется помощь?
- Будьте добры, вызовите такси. Обыкновенное, воздушное, все равно. Мне надо увезти его отсюда! - И добавила: - Он болен.
- Может быть, «скорую помощь»? Похоже, у него припадок.
- Все, что угодно! - Через несколько минут она уже вела Майка к пилотируемому воздушному такси. Дала пилоту адрес, а потом твердо сказала: - Майк, ты слышишь меня? Успокойся!
Он стих, хотя все еще хихикал, пока она вытирала ему глаза своим носовым платком; так продолжалось всю дорогу домой. Джилл ввела его в спальню, сняла одежду и заставила лечь в постель.
- Все в порядке, дорогой. Если хочешь, можешь отключиться.
- Не надо. Наконец-то я пришел в себя.
- Будем надеяться, - вздохнула она, - ты меня очень напугал, Майк.
- Прости меня. Маленький Брат. Я тоже испугался, когда впервые услышал смех.
- Майк, что же случилось?
- Джилл… я теперь грокк людей.
- Э…(???)
- Я говорю верно, Маленький Брат, я грокк, - я теперь грокк людей, Джилл… Маленький Брат, милая, родная, мой похотливый бесенок с быстрыми ножками и очаровательно-непристойно-развратным и безнравственным либидо… с чудными грудками и дивной попкой… с соблазнительным голосом и нежными руками… моя возлюбленная…
- Что с тобой, Майк?
- О! Я и раньше знал эти слова, я просто не понимал, когда и зачем их произносят… как не понимал и того, почему ты их так ждешь от меня. Я люблю тебя, милая. Я теперь грокк слово «любовь».
- Ты всегда любил меня. И я тебя люблю… ах ты, безволосая большая обезьяна… любимый мой.
- Обезьяна? Да. Иди сюда, самочка, положи головку мне на плечо и расскажи анекдот.
- И только-то? Только анекдот?
- Да. И пока ничего, кроме ласки. Расскажи мне анекдот, которого я никогда не слышал, и посмотрим, засмеюсь ли я в нужном месте. Я уверен, что засмеюсь и даже смогу объяснить тебе, в чем соль шутки. Джилл! Я грокк людей!
- Но как, милый? Ты можешь мне объяснить? Или для этого нужен марсианский? Или телепатическая связь?
- Нет. В том-то и дело. Я грокк людей. Я есть люди! Так что теперь могу сказать это и на их языке. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, потому что им больно… потому что только смехом можно снять боль.
Джилл не поняла.
- Тогда, значит, я не «люди». Я не понимаю.
- Ах! Но ты-то и есть «люди», моя милая обезьянья самочка. Ты грокк это столь автоматически, что тебе даже не приходится думать, потому что ты выросла среди людей. А я - нет. Я как щенок, выросший вдали от собак, который так и не смог стать похожим на своих хозяев, но и не научился быть настоящей собакой. Поэтому-то мне пришлось так много учиться. Меня учили брат Махмуд, брат Джубал, учили множество других людей… а больше всех меня учила ты. Сегодня я получил свой диплом. И захохотал. Ах, этот бедный маленький капуцинчик!
- Который из них, милый? Мне кажется, что тот большой был просто зол, да и тот, которому я кинула орешек, оказался таким же злобным. И ничего забавного в них я не вижу.
- Джилл, Джилл, моя родная! Я вложил в тебя слишком много марсианского! Конечно, это было не смешно, скорее уж трагично. Вот почему я не смог удержаться от смеха. Я смотрел на клетку, полную обезьян, и внезапно увидел всю скверну, всю жестокость, всю необъяснимость того, что мне приходилось наблюдать, слышать и читать за время, которое я провел среди своего собственного народа. И внезапно ощутил такую острую боль, что стал хохотать.
- Но… Майк… мы же смеемся и когда видим что-то славное, хорошее, а не только когда нечто отвратительное.
- Вот как? Вспомни-ка Лас-Вегас, когда вы, девушки, выходили на сцену, разве люди смеялись?
- Н-н-н-ет.
- А ведь именно вы, девушки, были самой приятной частью этого шоу. Я теперь грокк, что, если бы они начали хохотать, вам стало бы больно. Но нет, они хохотали, когда клоун споткнулся о собственную ногу и упал… или над чем-то сходным, в чем тоже не было блага.
- Но люди же смеются не только над этим.
- Разве? Может, я еще не грокк во всей полноте. Но покажи мне что-нибудь, что вызывает смех у тебя, любимая моя… шутку, что угодно, но только такое, что вызывает у тебя не улыбку, а утробный смех. И тогда мы посмотрим, не спрятана ли там где-нибудь скверна. И стала бы ты смеяться, если бы этой скверны не было? - Он подумал. - Я грокк, что, если обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.
- Может быть.
Еще не веря, но с присущей ей добросовестностью, Джилл начала копаться в памяти, отыскивая там шутки, которые в свое время казались ей необычайно смешными и вызывали у нее неудержимый смех: «…и все ее компаньоны по бриджу…», «…а что, я должен кланяться, что ли?», «Ни туда, ни сюда, идиот - вместо…», «…китаец возражает…», «…сломал ей ногу…», «…испугайте меня еще раз…», «…нет, так мне ехать не интересно…», «…и теща хлопнулась в обморок…», «Остановить? Ставлю три против одного, ты сумеешь…», «То же, что случилось с Олли…», «…так оно и есть, неуклюжий ты бык