— Вы хотите обратиться к адвокату? Я помогу вам связаться с ним, и он может опротестовать мое решение. Срок апелляции — шесть дней с момента вынесения приговора, это ваше право.
— Гм… не знаю. Может быть, я выберу освобождение под залог, хотя не уверен, что мне этого хочется. Чего я на самом деле хочу, так это получить от вас совет, если вы будете так добры.
Судья сказал приставу:
— Выводите остальных, — потом повернулся ко мне. — Бросьте. Мой совет вам наверняка не понравится. Я довольно давно на этой должности и до тошноты наслушался слезливых историй.
— Честное слово, сэр, от моей вас не стошнит. Видите ли, я только вчера вышел из Санктуария…
Он оглядел меня с искренним отвращением.
— А, так вы один из этих… Хотел бы я знать, о чем думали наши деды, сбрасывая своих подонков на наши головы. Они, наверное, считали, что нам будет недоставать людей… особенно тех, кто и в свое время немного стоил. Хотел бы я отправить вас обратно в ваш затертый год, чтобы вы объявили там всем и каждому, что будущее отнюдь не усеяно золотом, — он вздохнул. — Хотя, я уверен, что толку от этого было бы мало. Ну ладно, что вы от меня хотите? Дать вам еще шанс? Но ведь не пройдет и недели, как вы снова очутитесь здесь.
— Не думаю, судья. У меня достаточно денег, потом я найду работу и…
— Вот как? Так почему же, если у вас есть деньги, вы бродяжничаете?
— Мне даже слово-то это незнакомо!
Я пустился в объяснения. Когда я упомянул о том, что меня обчистила «Главная» он резко переменил свое отношение ко мне.
— Свиньи этакие! Они и мою мать обманули, а ведь она платила взносы почти двадцать лет. Что же вы раньше об этом не сказали?
Он достал карточку, что-то написал на ней и сказал:
— Отнесите это в контору по использованию трудовых ресурсов. Если они не найдут для вас работы, приходите ко мне после полудня. Только не бродяжничайте больше. Это не только порочно и преступно, но и опасно: можно нарваться на зомби-вербовщика.
Вот так я сподобился крушить новенькие автомобили. Я не ошибся, поставив поиски работы на первое место. Человеку со счетом в банке везде рады — даже полицейские его не трогают.
Кроме того, в западной части Лос-Анжелеса, которую еще не затронула Большая Стройка, я нашел приличную и недорогую комнату. Похоже, что раньше она называлась встроенным шкафом.
Мне не хотелось бы, чтобы вам показалось, будто двухтысячный год нравился мне меньше, чем 1970-й. Этот год мне нравился, равно как и 2001-й, наступивший через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы острой ностальгии, я считал, что Большой Лос-Анжелес начала третьего тысячелетия — самое замечательное место из всех, где мне довелось побывать. Весь он был крепкий, деятельный и очень чистый, хотя и был наводнен техникой… и разросся до титанических размеров. План Большой Стройки радовал сердце любого инженера. Если бы еще городские власти смогли лет на десять приостановить иммиграцию, они живо бы справились с жилищной проблемой. Но, поскольку такой возможности не было, им приходилось делать все возможное, мирясь с толпой, что валом валила со стороны Сьерры. Кстати, возможности их (то есть властей) были невероятно огромны, и даже неудачи — величественны.
Честное слово, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди победили простуду, и никто больше не маялся насморком. Мне это говорило больше, чем исследовательская колония на Венере.
Две перемены меня поразили больше всего — одна большая, даже великая, другая маленькая. Великая — это, конечно, открытие антигравитации. Еще в 1970 году мне приходилось слышать об экспериментах с гравитацией в Бэбсоновском институте, но я не думал, что из этого чего-нибудь получится. Так оно и вышло — теоретическое обоснование антигравитации разработали в Эдинбургском университете. Еще в школе я привык думать, что с гравитацией ничего нельзя поделать, потому что она — свойство самого пространства. Так вот, они просто изменяли пространство. Локально и временно, как раз настолько, чтобы сдвинуть что-нибудь тяжелое. Пока это было возможно только на матушке-Земле, так что для космических полетов не было никакой пользы, но я готов был держать пари, что в 2001 году антигравитация выйдет в космос. Я узнал, что для подъема тела нужно приложить довольно много энергии, да и для спуска — тоже. Кроме того, часть энергии шла на поддержание тела в воздухе. А вот на движение в горизонтальной плоскости, скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анжелес, энергии совсем не требовалось — груз скользил куда угодно, словно конькобежец на длинной дистанции.
Здорово!
Я попытался изучать теорию гравитации, но продраться сквозь дебри математики оказалось выше моих сил. Собственно, инженер не обязан быть матфизиком, он должен знать предмет достаточно хорошо, но лишь настолько, насколько это касается практического использования — то есть, помнить рабочие характеристики. А на это моих способностей хватало.
«Маленькая перемена», о которой я заикнулся, касалась женской моды. Меня не шокировало, что на пляжах 1970 года люди загорали, в чем мать родила. Но от того, что нынешние дамы выделывали при помощи шва, у меня отвисала челюсть.
Мой дед родился в 1890 году, и я уверен, что некоторые фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.
Но мне нравился этот крепкий новый мир, и я надеялся найти в нем счастье после стольких лет одиночества. Я был вне общества. Временами (обычно это случалось среди ночи) я был рад поменять все вокруг на моего дикого кота, на возможность повести маленькую Рикки в зоопарк, после обеда… или на дружбу Майлза, дружбу тех времен, когда мы вместе работали и вместе надеялись.
Но на дворе было начало 2001 года, и я не собирался отступать — мне не терпелось бросить мою нынешнюю работу и вернуться к чертежной доске. Много, чертовски много вещей, считавшихся невероятными в 1970 году, стали вполне возможными, и я хотел заняться своим настоящим делом, спроектировав несколько дюжин новых приборов.
Например, я ожидал, что уже существуют автоматические секретари — я имею в виду машины, которым можно диктовать, а на выходе получать, скажем, деловое письмо с правильной орфографией и пунктуацией, и все это — без участия человека в промежуточных операциях. Но сейчас такого не было. Единственный аппарат такого рода был рассчитан на фонетический язык типа эсперанто, и уж конечно, не смог бы написать ни одного английского слова.
Трудно было ожидать, чтобы люди в угоду изобретателю изменили традициям родного языка. Придется Магомету идти к горе. Если уж девицы-старшеклассницы с трудом усваивают английскую орфографию, то что вы хотите от машины?
Проблема считалась неразрешимой. Нельзя было снабдить машину человеческим восприятием и здравым смыслом.
Но ведь патенты для того и существуют, чтобы их выдавали тем, кто решил «неразрешимую проблему».
Элементы памяти, современные возможности миниатюризации плюс дешевое золото, чудесный технический металл — и всю систему анализаторов звука можно поместить в кубическом футе… при этом машина сможет «запомнить» на слух весь словарь Уэбстера. Но этого и не требовалось; вполне хватило бы и десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает слово «курбаш»[21] или «пирофилит»?[22] Такие слова придется диктовать по буквам. Значит, машина должна воспринимать и такой вид диктовки, если это потребуется. А еще нужен звуковой код для знаков препинания… для указания формата, шрифта, интервалов, количества копий… и нужен резерв памяти, по меньшей мере, на тысячу специальных терминов, чтобы покупатель мог сам разместить их там, дабы не произносить каждый раз по буквам.
Все было просто. Оставалось скомпоновать имеющиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец. Но главной проблемой оказались омонимы.
«Стенографистка Дейзи» не заржавеет, если придется напечатать скороговорку — ведь там все слова звучат по-разному. Но вот с омонимами ей придется туго.
Однако, в любой публичной библиотеке должен быть словарь английских омонимов. Да, он там был… и я взялся подсчитывать пары и ряды, пытаясь с помощью теории информации и статистики выделить только те, без которых нельзя обойтись. Нервы мои начали сдавать. Тридцать часов в неделю совершенно бесполезной работы тяготили меня, к тому же библиотека — не лучшее место для серьезной инженерной работы. Мне нужны были чертежное ателье, мастерская, чтобы испытывать образцы, каталоги деталей и узлов, имеющихся в продаже, специальные журналы, калькулятор и все такое прочее.
Я твердо решил поискать другую работу, пусть даже не по специальности, но хотя бы около нее. Я был не настолько глуп, чтобы думать, будто снова стал инженером — слишком многого я не знал. Можно было спроектировать новую машину, но с риском обнаружить потом, что десять-пятнадцать лет назад кто-то уже решил эту проблему, причем изящнее, лучше и дешевле, чем я.
Мне нужно было поступить в какую-нибудь техническую контору, чтобы кожей впитывать новую информацию. Я считал, что вполне гожусь на должность младшего чертежника.
Я уже знал, что для черчения сейчас используют полуавтоматические устройства. Мне довелось видеть их чертежи. У меня было предчувствие, что при случае я минут за двадцать разберусь, как они работают. Они здорово напоминали разработку, пришедшую мне в голову тридцать лет назад, и мотивы изобретения наверняка были такими же: ненависть к старомодной доске с рейсшиной и надежда присобачить к ней пишущую машинку. Помнится, я хорошенько продумал, как, стуча по клавишам, наносить на чертеж любые линии и в любом месте.
Во всяком случае, я мог быть уверен, что этот прибор не украден у меня. Уверен в той же степени, как и в том, что «Фрэнк» у меня был бессовестно украден — ведь моя чертежная машина существовала только в виде отрывочных рассуждений. Кому-то пришла в голову та же идея, и он развил ее. Настало время чертежных автоматов — и они незамедлительно появились.