— Ты прав, хотя кое в чем ошибаешься. Вовсе не обязательно брать пару дивизий, пару морских свинок или пару чего бы то ни было. Оперировать нужно с массами. Можно взять дивизию солдат и груду валунов того же веса. Действие равно противодействию, как гласит третий закон Ньютона.
Он снова начал чертить на столе.
— Произведение массы на скорость равно произведению скорости на массу… На этом принципе основан полет ракеты. Формула путешествия во времени выглядит похоже: произведение массы на время равно произведению времени на массу.
— Так в чем дело? Валуны подорожали?
— Пораскинь мозгами, Дэнни. Ракета движется в одну сторону, газы — в другую, а в какой стороне лежит прошлая неделя? Покажи пальцем. Попробуй. И как ты узнаешь, которая из масс отправится в будущее, а которая — в прошлое? Такое оборудование практически невозможно отладить, правильно его сориентировать.
Я замолчал. В хорошеньком же положении окажется генерал, получив вместо дивизии кучу гравия! Неудивительно, что экс-профессор так и не стал бригадным генералом.
Чак продолжал:
— Эти две массы можно представить в виде пластин конденсатора, несущего определенный заряд времени. Сближаем их… Чвак! — и одна из них оказывается в прошлом. Но мы никогда не узнаем, какая из них где. И что хуже всего — ты не сможешь вернуться.
— Что? Да кто же захочет возвращаться в прошлое?
— Тогда какой же из всего этого толк? Для коммерции? Для науки? Где бы ты ни оказался, от твоих денег мало проку, если ты не можешь вернуться в свое время. Кроме того, оборудование и энергия тоже стоят денег. Мы пользовались атомным реактором. Дороговато… но это к делу не относится.
— Назад вернуться можно, — изрек я. — С помощью анабиоза.
— Что? Это если ты попадешь в прошлое. А можешь угодить и в будущее, пятьдесят на пятьдесят. И если в этом прошлом знают, что такое анабиоз… а его открыли только после войны. Но какой в этом толк? Если тебя интересует, что произошло, скажем, в 1930 году, полистай старые газеты. Кстати, вот чудесный способ сфотографировать распятие Христа… хотя нет. Это невозможно. На всей Земле не хватит энергии. Вот тебе еще одно препятствие.
— Но ведь должен же кто-нибудь попробовать. Неужели не нашлось таких?
Чак снова огляделся.
— Я и так сказал тебе слишком много.
— Так скажи еще, хуже не будет.
— Мне кажется, их было трое. Мне кажется. Первым был один из преподавателей. Я был в лаборатории, когда Твиш привел этого типа, Лео Винсента. Твиш сказал, что я могу быть свободен. Домой я не пошел; шлялся вокруг лаборатории. Немного погодя Твиш вышел из лаборатории без Винсента. Насколько я знаю, он остался там. И больше не преподавал.
— А еще двое?
— Студенты. Они зашли в лабораторию втроем, а потом Твиш вышел — один. На другой день я встретил одного студента на лекции, а другой пропадал целую неделю. Сам раскумекай, что это значит.
— А сам ты не соблазнился?
— Я? Что я, по-твоему — псих? Правда, Твиш полагал, что это чуть ли не мой прямой долг. В интересах науки. «Спасибо, — сказал я, — но я лучше пойду выпью пива». Еще я сказал ему, что с радостью щелкну тумблером, когда он сам соберется в путешествие во времени. Но он не доставил мне этого удовольствия.
— Вот она — возможность. Я узнаю все, что мне нужно, а потом лягу в анабиоз и вернусь сюда. Дело того стоит.
Чак глубоко вздохнул.
— Не пей больше пива, дорогой мой. Ты уже пьян. И совсем меня не слушал. Во-первых, — тут он начертил палочку на столике, — ты не можешь быть уверен, что попадешь в прошлое. А с таким же успехом можешь оказаться в будущем.
— Я рискну. Сейчас мне лучше, чем тридцать лет назад, и тридцать лет спустя будет не хуже.
— Ну тогда лучше снова улечься в анабиоз — это безопаснее. Или просто сидеть и ждать, пока пройдут эти годы. Сам я именно так и делаю. Не перебивай меня. Во-вторых, ты запросто можешь промазать и не попасть в 1970-ый, даже если ты и попадешь в прошлое. Насколько мне известно, Твиш работает наугад, аппаратура у него не отрегулирована. Правда, я был всего лишь лаборантом. В-третьих, лабораторию построили в 1980 году, раньше на этом месте была сосновая роща. Хорошо тебе будет очутиться десятью годами раньше внутри дерева? То-то шарахнет — не хуже кобальтовой бомбы. Как ты полагаешь? Тебе представится случай узнать это наверняка.
— Но… я не понимаю, отчего я должен очутиться на месте лаборатории. Почему бы мне не оказаться где-нибудь на открытом месте, а не там, где будет стоять лаборатория: я имею в виду, где она стояла… или точнее…
— Ничего не выйдет. Ты окажешься на том же самом месте — и по широте, и по долготе, как та морская свинка, помнишь? А если ты окажешься там прежде, чем была построена лаборатория — ты, скорее всего, окажешься в дереве. В-четвертых, даже если все пройдет хорошо, как ты собираешься лечь в анабиоз?
— Так же как и в первый раз.
— Ясно. А где ты возьмешь деньги?
Я открыл рот и тут же захлопнул его, чувствуя себя дурак дураком. Когда-то у меня были деньги, но лишь однажды. То, что я скопил (чертовски мало), я не мог взять с собой. Дьявол, даже если бы я ограбил банк (а я не представлял, с какой стороны к этому подступиться) и зацепил миллион, я все равно не смог бы перевезти эту сумму в 1970 год. С нынешними деньгами меня ждала прямая дорога в тюрьму за сбыт фальшивых купюр. Изменилось все — размер, цвет, рисунок, система нумерации.
— Я могу скопить нужную сумму.
— Умная головка. А пока ты ее скопишь, ты и так окажешься здесь и теперь… правда за вычетом зубов и волос.
— Ладно, ладно. Давай вернемся к твоему третьему пункту. Скажи, были на том месте, где сейчас стоит лаборатория, следы взрыва?
— Нет, ничего такого не было.
— В таком случае, я не вмажусь в дерево, потому что не вмазывал раньше. Дошло?
— И снова ты на лопатках. Ты пытаешься поймать меня на парадоксе, но не тут-то было. В теории времени я смыслю, пожалуй побольше тебя. Давай посмотрим с другого конца. Взрыва не было, и ты не вмазался в дерево… потому что ты так и не решился на прыжок во времени. До тебя дошло?
— Почему ты так в этом уверен?
— Уверен. Потому что есть еще и «в-пятых», а этот козырь тебе крыть нечем. Ты даже близко не подойдешь к установке, тебя к ней не подпустят. Там все засекречено, и этот орешек тебе не по зубам. Так что, Дэнни, забудем об этом. Мы с тобой очень интересно и умно побеседовали, а утром меня могут разбудить ребята из ФБР. Но если меня до понедельника не посадят, я позвоню главному инженеру «Аладдина» и разузнаю, кто такой этот Д. Б. Девис. Может, он у них работает, тогда мы пригласим его пообедать и поболтаем всласть. А еще я хочу свести тебя со Шпрингером, генеральным директором «Аладдина». Он хороший мужик. А про эту чушь с путешествием во времени — забудь. Там все наглухо засекречено. Я тебе ничего не говорил… а если ты станешь утверждать обратное, я сделаю большие глаза и скажу, что ты клевещешь. Мой статус мне еще пригодится.
И мы заказали еще пива.
Потом, уже дома, приняв душ и выведя из организма излишки пива, я понял, что он прав. Путешествие во времени помогло бы мне не больше, чем гильотина от головной боли. Чак здорово придумал свести меня со Шпрингером. Это и проще, и дешевле, и безопаснее. Двухтысячный год мне снова нравился.
Бухнувшись в постель, я решил просмотреть газету. Как и всем путным людям, мне каждое утро по пневмопочте приходила «Таймс». Читал я ее от случая к случаю, газетная болтовня меня мало трогала. Кроме того, у меня хватало своих проблем, преимущественно инженерных, чтобы забивать голову всякой, в лучшем случае, скучной писаниной.
Как бы то ни было, я никогда не выбрасывал газеты, не просмотрев заголовки и колонку частных сообщений. В ней меня интересовали не рождения, смерти и свадьбы — только «беженцы», пробудившиеся после анабиоза. Я надеялся когда-нибудь встретить там знакомое имя, созвониться с кем-то, пригласить к себе, может быть — помочь. Конечно, шансов на это почти не было, но все-таки читал эту колонку, причем с немалым удовольствием.
Наверное, я подсознательно ощущал всех Спящих своими родственниками, чувствовал себя одной «крови» с ними. Кроме того, надо же было доказать себе, что я не так уж и пьян.
В газетах не было ничего интересного, если не считать сообщений с корабля, летевшего к Марсу без особых происшествий. Среди проснувшихся Спящих не было ни одного знакомого. Я уткнулся носом в подушку и заснул.
Часа в три ночи я вдруг проснулся, словно меня кольнули. Свет ослепил меня, и я долго моргал. Мне приснился странный сон, не кошмар, но вроде того — будто просматривая газеты, я пропустил имя маленькой Рикки.
Этого не могло быть, но все же я с облегчением вздохнул, увидев, что не выкинул газеты в мусоропровод, как частенько делал до этого.
Я сгреб их на кровать и снова стал просматривать. На этот раз я читал все разделы частной хроники: рождения, смерти, свадьбы, разводы, усыновления и удочерения, смену имен и фамилий, аресты, воскрешения Спящих. Я был уверен, что даже не зная новой фамилии Рикки, ни за что не пропущу ее. Все колонки я просматривал снизу доверху — ведь Рикки могла выйти замуж, или у нее мог родиться ребенок…
От этого занятия у меня начали слипаться глаза, и я чуть было не пропустил главное. «Таймс» за вторник, 2 мая 2001 года. В колонке «воскресших» она сообщала:
«Риверсайдский Санктуарий… Ф. В. Хайнке».
Ф. В. Хайнке!!
Фамилия бабушки Рикки была Хайнке… Я знал это. Я был уверен в этом! Не спрашивайте меня, почему, я не смогу объяснить. Но эта фамилия вдруг вспыхнула в моем мозгу, стоило мне ее прочесть. Может быть, я когда-нибудь слышал ее от Рикки или Майлза, возможно даже, что я мельком видел эту почтенную даму. Как бы то ни было, строчка из «Таймса» пробудила забытое и теперь я знал.
Но нужны доказательства. Я хотел убедиться, что «Ф. В. Хайнке» означает «Фредерика Вирджиния Хайнке».