— Господи. Слушай, Дюк, ты вроде бы говорил, что в тебе есть индейская кровь.
— Чего? Ну да, меня в армии Вождем краснокожих звали. Одна восьмая, ну и что? Я ничего позорного в этом не вижу. И вообще, я этим горжусь.
— Ну, ничего позорного в этом и правда нет, но и гордиться особо нечем. И в твоем и в моем родословных деревьях есть каннибалы, хотя твои каннибалы на много поколений ближе к тебе, чем…
— Ах ты, старая плешивая…
— А ну не булькай! Чуть не во всех культурах аборигенов Америки присутствовал ритуальный каннибализм — проверь в любой книге. Кроме того, любой из нас, североамериканцев, с вероятностью больше половины имеет примесь конголезской крови, сам о том не подозревая. Ну а тут ты уж сам понимаешь. Но будь мы с тобой даже из кристальнейше чистой североевропейской породы (мысль глупейшая, ведь дети, нагулянные на стороне, — явление во много раз более распространенное, чем думают) — даже и в этом случае мы попросту точнее знали бы, какие именно каннибалы являлись нашими предками, — в то или иное время каннибализм был у любой расы рода человеческого. Ну как может «противоречить инстинктам» практика, которой следовали сотни миллионов людей? Говорить так глупо и бессмысленно.
— Но… Ладно, Джубал, зря я, конечно, даже начал этот спор, ведь ты всегда все как-то перевернешь. И все равно, пусть даже мы произошли от дикарей, от людоедов — я с этим не согласен, конечно, но допустим. И что из этого? Теперь-то мы цивилизованные, верно? Во всяком случае, я — цивилизованный.
— С тонким намеком, что я — нет, — ухмыльнулся Джубал. — Знаешь, сынок, не говоря даже о том, что все мои условные рефлексы восстают против самой идеи погрызть обжаренный окорок — ну, скажем, твой, — не говоря даже об этом вбитом в нас с детства предрассудке, я считаю общепринятое у нашего племени табу на каннибализм отличной идеей. И именно потому, что никакие мы не цивилизованные.
— Че-го?
— Не будь наше табу таким сильным, что ты вот даже принимаешь его за инстинкт, я мог бы составить очень длинный список людей, к которым не решился бы повернуться спиной, — при нынешних-то ценах на говядину. А ты?
— Да, пожалуй, — против воли ухмыльнулся Дюк. — Во всяком случае, со своей бывшей тещей я бы не стал рисковать. Она меня на дух не выносит.
— А как насчет нашего южного соседа, который с такой очаровательной небрежностью путает во время охотничьего сезона чужой скот с дичью? Думаю, если бы не это табу, то при первом же удачном случае мы с тобой тоже оказались бы в его морозильнике. А вот Майку я доверяю полностью, потому что Майк — цивилизованный.
— Чего? — в который уже раз недоуменно переспросил Дюк.
— Майк в высшей степени цивилизованный человек — только по марсианским стандартам. Я говорил с ним очень много и теперь знаю — каннибализм марсиан совсем не обозначает, что они подстерегают друг друга за углом с дубиной, чтоб оттащить потом домой и поджарить. Они не закапывают своих умерших в землю, не сжигают их и не оставляют на съедение диким зверям — как это принято в разных культурах рода человеческого, — а съедают сами, причем обычай этот носит обрядовый, в высшей степени религиозный характер. Ни один марсианин не становится пищей против своей воли, да и вообще они просто не понимают, что такое убийство. Марсианин умирает сугубо по собственному желанию и волеизъявлению, выбрав для этого наиболее подходящий момент, посоветовавшись с друзьями и получив от духов своих предков согласие принять его в свою компанию. Придя к окончательному решению, он умирает столь же просто и естественно, как мы закрываем глаза, — никакого насилия, никаких болезней, даже никаких снотворных пилюль. Вот сейчас он жив — а через секунду стал духом. После чего, уж не знаю, сразу или немного погодя — Майк же время не воспринимает так, как мы с тобой, — то, что ему больше ни за чем не нужно, съедают друзья; намазывая куски горчицей, они восхваляют добродетели покойного и — выражаясь словами Майка — «грокают» его. Свежеиспеченный дух присутствует на пиру — это нечто вроде конфирмации или бар-мицвы[62], после которой он окончательно обретает статус «Старика» — в моем понимании это что-то вроде старейшины племени.
— Господи, — с отвращением сморщился Дюк, — какая дикость.
— Для Майка это весьма серьезный — и притом радостный — религиозный обряд.
— Джубал, — презрительно фыркнул Дюк, — неужели ты серьезно относишься ко всяким детским сказочкам про привидения? Тут самый обыкновенный каннибализм — в сочетании с дичайшими суевериями.
— Я бы лично так не сказал. Мне и самому трудно поверить в этих «Стариков», но Майк говорит о них как о чем-то самоочевидном. А что касается всего остального… вот ты, к какой церкви ты принадлежишь?
Услышав ответ Дюка, Джубал удовлетворенно кивнул головой:
— Так я и думал. К этой церкви принадлежит большинство населения Канзаса, а если и не к ней, то к какой-нибудь из настолько на нее похожих, что их только по названиям и различишь. Так вот, скажи мне, пожалуйста, как ты себя чувствуешь, принимая участие в символическом каннибализме[63], играющем ключевую роль в ритуале вашей церкви?
— Чего это ты такое плетешь? — удивленно вытаращился Дюк.
— Не понимаю, — пожал плечами в не меньшей степени удивленный Харшоу, — ты же был прихожанином? И посещал воскресную школу?
— Чего? Конечно же был. И родные мои верующие, как были, так и остались. Да и я тоже, хотя и хожу в церковь редко.
— Я начинал уже думать, что тебя ни разу не допускали, но если ты был полноправным прихожанином, то можешь и сам понять, о чем это я, — если дашь себе труд хоть на секунду задуматься. А разбираться в преимуществах одной формы ритуального каннибализма перед другой мне совершенно неинтересно, — добавил Джубал, вставая. — Все, Дюк, у меня не так много времени, да мне и попросту надоело выпутывать тебя из твоих предубеждений. Так уходишь ты или нет? Если да, надежнее и безопаснее будет проводить тебя до ворот. А может, ты все-таки хочешь остаться? Остаться и есть вместе с нами, с каннибалами.
Дюк опустил глаза:
— Да вроде как останусь.
— Как хочешь. Лично я умываю руки и за твою безопасность отвечать не намерен. Мы просмотрели пленки, думаю, у тебя хватит сообразительности понять, насколько опасен наш человеко-марсианин.
— Я не такой дурак, Джубал, как ты думаешь, — кивнул Дюк. — Только я не позволю Майку выжить меня отсюда. Вот ты, — добавил он, — говоришь, что он опасен. Ну и что, я же не собираюсь с ним цапаться. Кой хрен, если не считать людоедских заморочек, мне этот парень даже нравится.
— М-м-м… и все равно, Дюк, ты его недооцениваешь. Послушай, если ты и вправду хорошо относишься к Майку, предложи ему стакан воды, и дело с концом. Ты меня понимаешь? Тогда вы станете «братьями по воде».
— Э-э-э… ну, я еще подумаю.
— Только все должно быть по-настоящему, на чистом сливочном масле. Если Майк примет твое подношение, он сделает это с полной, убийственной серьезностью. Он тебе поверит, и если ты сам не готов ему поверить, если ты не готов безоговорочно поддержать его в любой ситуации, даже самой трудной ситуации, — оставь лучше все как есть. Либо полное доверие — либо ничего.
— Это я понимаю. Потому я и сказал, что подумаю.
— О’кей. Только не думай слишком долго. Сильно подозреваю, что скоро здесь начнется большое веселье.
Если верить Лемюэлю Гулливеру, ни один уважающий себя лапутянин не говорит и не слушает без помощи «клайменоле», или, в переводе на нормальный язык, хлопальщика. Этот слуга вооружен пузырем, привязанным к палке, его обязанность — хлопать своего господина по губам либо по правому уху, когда тому следует говорить или, соответственно, слушать. Следует — по мнению слуги. Побеседовать с лапутянином, принадлежащим к правящему классу, можно только с согласия его хлопальщика.
Земляне обычно считают записки о путешествии Гулливера выдумкой брюзги-священника. Как бы то ни было, ко времени, о котором идет речь, концепция хлопальщиков получила широкое распространение на планете Земля, видоизмененная и улучшенная до такой степени, что ни один лапутянин ее не узнал бы, разве что по духу.
Было время, когда каждый из князей земных вершил принародный суд, на котором ничтожнейший из подданных мог обратиться к нему прямо, без всяких посредников. Отголоски этой примитивной практики сохранялись очень долго, несмотря на то что монархи стали музейной редкостью и утратили власть. Еще в двадцатом веке любой англичанин мог публично воззвать к королевскому правосудию (никто из них этого не делал), а те из городских начальников, что поумнее, все еще держали двери нараспашку для любого нищего бродяги. Жалкие останки принципа свободного доступа граждан к правителям были мумифицированы в первой и девятой поправках к Конституции Соединенных Штатов[64], то есть возведены в ранг номинального закона для некоторой части населения Земли, хотя на практике и утратили всякую силу после издания Законов Мировой Федерации.
К тому времени, как корабль Федерации «Чемпион» вернулся с Марса на Землю, концепция хлопальщиков уже почти столетие как превратилась в разветвленную систему с весьма изощренными ритуалами, в которой принимали участие великое множество людей. Об относительном весе любой начальствующей персоны можно было судить по количеству хлопальщиков, отделявших его от общения с простонародьем. Хлопальщики эти именовались специальными помощниками, личными секретарями, секретарями личных секретарей, пресс-секретарями, секретарями просто, и так далее, и тому подобное. В принципе, неважно было, как эти должности именовались, да и именовались ли вообще, — самым могущественным персонам это было без надобности, но всех хлопальщиков объединяло одно: каждый из них обладал абсолютной властью запретить Большому Боссу, своему номинальному господину, любую попытку общения с внешним миром.