— А вон того — в воду. Завтра всем на работу. Я старый человек и нуждаюсь в отдыхе. И семья моя тоже. Так что расходитесь немедленно. Желающие, так уж и быть, получат чашку кофе напоследок. С собой. Дюк, заткни бутылки. Девочки, убирайте посуду.
Без ропота не обошлось, однако более трезвые и уравновешенные из гостей быстро подавили попытки мятежа; через десять минут сад опустел.
А еще через двадцать минут прибыл Какстон. Эсэсовский офицер, командир доставившей его машины, извлек заранее заготовленный бланк, получил с Харшоу подпись и отпечаток пальца и удалился, — а тем временем Джилл рыдала на плече Бена.
Джубал оглядел его с ног до головы:
— Тут вот говорят, что ты неделю не просыхал.
Бен нехорошо выругался — не прекращая похлопывать Джилл по спине.
— Я в стельку пьян, ни капли не испив.
— А что случилось?
— Да не знаю я, ничего я не знаю!
Пришлось делать ему промывание желудка (содержимое: спиртное, желудочный сок и никаких признаков пищи), а также уколы, нейтрализующие действие алкоголя и барбитуратов. Через час вымытый, побритый и переодетый Бен познакомился со Смитом, после чего его начали вводить в обстановку — отпаивая параллельно молоком.
Сам же Бен не мог рассказать ничего вразумительного. Вся эта неделя для него словно пропала — потерял сознание в Вашингтоне, а очнулся два часа назад в какой-то мексиканской дыре в обществе полицейских.
— Конечно же, я знаю, как все было. Меня держали все это время в камере, накачивали наркотиками и допрашивали… и я им, наверное, все рассказал. Помню все смутно. Но ведь тут ничего не докажешь. И деревенский староста, и хозяйка этого заведения, и уйма прочих местных — все они в красках распишут развлечения заезжего гринго и подтвердят свои слова под присягой. И я бессилен что-либо сделать.
— Ну так и не делай, — посоветовал Джубал. — Сиди себе и радуйся жизни.
— Вот уж хрен! Я доберусь до этого…
— Тихо, тихо! Главное, Бен, что ты жив… а ведь всего час назад я в это почти не верил. А до Дугласа и добираться не надо — он сделает все, как мы ему скажем, и даже поморщиться не посмеет. Вроде как тот кот, слизывавший горчицу у себя из-под хвоста — добровольно и с песнями.
— Вот об этом я и хотел поговорить. Мне кажется…
— А мне кажется, что тебе пора спать. Выпив предварительно стакан теплого молока с добавлением моего тайного протрезвляющего снадобья.
Какстона не пришлось долго уговаривать. Убедившись, что он спит, Джубал направился в свою спальню — и встретил по пути Энн.
— Веселенький денек, — устало покачал он головой.
— Да уж. Я бы предпочла обойтись без такого веселья, и не дай бог, если оно повторится. Ложись, начальник, спать.
— Я и ложусь. Слушай, Энн, а что такого особенного в поцелуях Майка?
Глаза у Энн мечтательно затуманились, затем она улыбнулась:
— Нужно было и тебе попробовать.
— Староват я в голубые перекрашиваться. Но про этого парня мне интересно буквально все. Так как там, действительно есть разница?
Энн немного задумалась.
— Да.
— И какая же?
— Майк отдается поцелую весь, без остатка.
— Тоже мне невидаль, я и сам так делаю. Точнее говоря — делал.
— Нет, — покачала головой Энн. — Меня целовали большие специалисты по этой части, но ни один из них не отдавался поцелую полностью. Они не могут сосредоточить на поцелуе все свое внимание. Всегда остаются мысли о чем-то постороннем. Не опоздать бы на автобус… удастся ли с этой девицей переспать… не поймал бы нас ее папаша — или муж — или соседи. Да о чем угодно — о работе, о деньгах, о той же своей поцелуйной технике. У Майка нет никакой техники, зато он целует тебя, не думая ни о чем другом. В этот момент для него нет во Вселенной ничего, кроме тебя, и этот момент равен вечности — ведь Майк ни о чем не думает, не строит никаких планов, никуда не стремится. Он целует тебя — и все. — Энн слегка поежилась. — На женщин это производит ошеломляющее впечатление.
— Х-м-м…
— И нечего хмыкать, старый похабник! Ничего ты не понимаешь!
— Не понимаю. И не пойму — как это ни прискорбно. Ну что ж, спокойной ночи. Кстати, я сказал Майку запереться.
— Кайфоломщик!
— Он и так учится очень быстро, не стоит торопить.
Совещание отложили сначала до вечера, а потом до следующего утра, что дало Какстону время прийти в себя, узнать о пропущенной неделе побольше, а также «взрастить близость» с Майком, который предложил ему воду сам — быстро грокнув близость Бена и Джилл и посоветовавшись с последней.
Перспектива такого братания повергла журналиста (Джилл предупредила его загодя) в тягостную нерешительность, однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что, сам того не подозревая, тесно сплел свою жизнь с судьбой Человека с Марса. Вдобавок в сердце угнездилось еще одно малоприятное чувство — самая что ни на есть обычная ревность, которую следовало нещадно искоренить. Бен был далеко не в восторге от более чем заметной близости между медсестрой Бордман и ее пациентом. Неделя, проведенная невесть где, повлияла на Бена неожиданным образом: едва оставшись с Джилл наедине, этот убежденный холостяк снова сделал ей предложение.
— Не надо, Бен, — отвела глаза Джилл.
— А почему не надо? У меня хорошая, постоянная работа, я материально обеспечен и вполне здоров — а точнее, буду вполне здоров, когда выведу наконец из организма «сыворотку правды», или чем там они меня накачивали… а пока эта гадость еще во мне, я ощущаю непреодолимую потребность говорить правду. Я тебя люблю. Я хочу на тебе жениться и растирать твои бедные натруженные ножки. А что в этом такого? Пристрастия у нас с тобой одинаковые, мы друг к другу притерлись, будто давно уже женаты. Неужели я слишком старый? Или ты собралась выйти за кого-нибудь другого?
— Да нет же, и нет, и не другое! Бен… ведь я тебя тоже люблю. Только не надо об этом сейчас, сейчас я просто не могу.
И она стояла на своем как каменная. Безусловно, по возрасту Майк больше подходил Джиллиан — они были ровесниками, — а вот Бен ее на десять лет старше. Однако Джилл утверждала, что возраст не имеет значения: десять лет — невелика разница, и вдобавок всегда лучше, если муж старше жены.
С большим трудом и не сразу Бен осознал, что ревность его бессмысленна, что Майк — не соперник, а просто один из пациентов Джилл. У хорошей медсестры обязательно появляется материнское отношение к больным, хочешь жениться на медсестре — смирись с этим заранее. И разве полюбил бы он Джилл, будь у нее другой характер? Ведь дело совсем не в лихой восьмерке, которую описывает на ходу ее задница, не в умопомрачительном фасаде, пялиться на сиськи — подходящее занятие для прыщеватых подростков, а он давно вышел из детского возраста. Нет, он любит именно Джилл, всю ее, и такую, какая она есть.
А это значит, что иногда придется занимать в жизни Джилл второе место, после нуждающихся в ней пациентов (если она, конечно, не захочет бросить работу, но даже и тогда ее заботливая натура будет брать свое), — и не ревновать. И он не будет ревновать, особенно к нынешнему пациенту! К тому же Майк — приятный парень, невинный и простодушный, как Джилл и рассказывала.
А стать женой газетчика — тоже радость еще та. У газетчика нет твердого расписания, он может уйти из дома и вернуться только через неделю, ему приходится работать и ночами, и когда угодно. А начни Джилл закатывать сцены — разве мне это понравится? Только Джилл — она не начнет.
Придя таким образом к единому с самим собой мнению, Бен спокойно и без всяких задних мыслей отпил из предложенного Майком стакана.
Пригодился лишний день и Джубалу.
— Бен, когда вы свалили на меня все это дело, я сказал Джиллиан, что и пальцем не пошевелю, чтобы отстоять так называемые «права» Майка. А теперь я передумал. Этому правительственному ворью надо дать по грабкам.
— Да уж, правительство у нас — хуже некуда.
— Следующее будет еще хуже. Ты, Бен, недооцениваешь Джо Дугласа.
— Грошовый политикан, и мораль у него соответствующая.
— Верно. Можешь добавить еще умопомрачительную невежественность. И в то же самое время Дуглас — довольно честный и добросовестный мировой лидер, значительно лучше, чем мы того заслуживаем. Я охотно перекинулся бы с ним в покер — этот парень не станет передергивать, а проиграет — так расплатится с улыбкой. Настоящий СП, читай как хочешь, то ли «свой парень», то ли «сучий потрох». Одним словом, не то чтобы совсем уж ангел, но и не дерьмо какое.
— Джубал, что-то ни хрена я тебя не понимаю. Вчера ты был уверен, что Дуглас приказал меня угробить, — да к тому оно, собственно, и шло. Ты уж не знаю как наизворачивался, вытаскивая меня из дыры, хоть и не знал, жив я или нет. Я по гроб этого не забуду. Ровно так же я никогда не забуду, кто засунул меня в эту дыру. Дуглас совершенно не виноват в моем спасении, он предпочел бы, чтобы я сдох.
— Пожалуй, да. Но только… ладно, забудь об этом, и дело с концом.
— Вот же хрен я чего забуду!
— Ну и дурак. Во-первых, ты никому ничего не докажешь. А во-вторых, нечего взваливать на меня бремя своей благодарности. Я старался не ради тебя.
— А ради кого?
— Ради одной маленькой девочки, которая рвалась уже в бой и для которой этот бой окончился бы, скорее всего, очень быстро и очень печально. Она была моей гостьей, волей-неволей я получал статус in loco parentis[92]. Она горела отвагой, но была слишком невежественна, чтобы бороться с безжалостной, как циркульная пила, системой. А вот на тебе, приятель, пробы ставить негде, и ты великолепно разбираешься в циркульных пилах. И если ты по собственному своему разгильдяйству попадешь под зубья — кто я такой, чтобы вмешиваться в твою карму?
— М-м-м… О’кей, Джубал, тогда шел бы ты на хрен. Это за то, что вмешался в мою карму. Если только таковая у меня есть.
— Вопрос, конечно же, спорный. Я следил за игрой предопределенцев против свободовольцев, так к середине второго тайма счет был равный. Как бы там ни было, я предпочитаю не нарушать покой человека, мирно отдыхающего в сточной канаве, а предполагаю, что там ему и место, пока мне не докажут обратное. Всякая там благотворительность похожа на лечение гемофилии, лучше всего позволить гемофилику истечь кровью, прежде чем он наплодит себе подобных.