— Не подумайте только, что я говорю так из пустой, суетной «вежливости». Я проверял ваше Небесное досье… ну это, собственно, не так уж и важно, главное — теперь я знаю, что вы — неверующий. Ничего страшного, Сатана и тот имеет свое место в промысле Господнем. Значит, не пришло еще время вам уверовать. Из горестей своих и боли сердечной вы сплетаете счастье для ближних своих. Это ясно сказано на вашей странице Великой Книги Добра и Зла. Нет, погодите, пожалуйста! Я позвал вас сюда совсем не для богословских споров. Мы никогда и ни с кем не спорим, мы ждем и возносим молитвы, чтобы человек узрел Горний Свет, — а затем, с ликованием сердечным, принимаем его в свои объятья. А сегодня мы просто проведем часок вместе, в радости и веселье.
Нужно отдать Дигби справедливость — принимать гостей болтливый мошенник умел; кофе, закуски и выпивка оказались великолепными. Майк заметно нервничал, особенно когда хозяин дома отвел его в сторону для какого-то тет-а-тета. «Но кой хрен, — подумал Джубал, — не может же мальчонка так всю жизнь и быть дичком, пускай привыкает к людям».
Так что адвокат Харшоу благодушествовал — с ехидным удовольствием наблюдал за Джилл, которую Бун потащил смотреть разложенные под стеклом вещи покойного (или по-ихнему так говорить нельзя?) Фостера, не забывая при этом намазывать тост паштетом из гусиной печенки. Затем он услышал щелчок закрывающейся двери и обернулся. Ни Майка, ни Дигби в комнате не было.
— А вы не знаете, сенатор, куда это они ушли?
— Вы это про что?
— Епископ Дигби и мистер Смит. Где они?
Казалось, Бун только сейчас заметил, что в гостиной кого-то не хватает. Он посмотрел на закрытую дверь.
— А, ну это они на минутку уединились. Там у Верховного епископа келья для личных бесед. Да вы же сами туда заходили — ну, когда он показывал квартиру.
— М-м-м… да.
В этой комнате имелось ровно два предмета обстановки — стоящее на возвышении кресло («скажем уж лучше — трон», — внутренне ухмыльнулся Джубал) и коврик для коленопреклонения. «Интересно, кто же это из них усядется на трон, а кто угнездится на половике? И вот же будет потеха, если этот бутафорский епископ втянет Майка в богословскую дискуссию, старика кондрашка может хватить».
— Надеюсь, они пробудут там не слишком долго. Нам действительно пора прощаться.
— Думаю, нет. Наверное, мистеру Смиту захотелось поговорить без посторонних. Этого многим хочется, и Верховный епископ щедро делится своим драгоценным временем. Слушайте, я знаете что сделаю, я скажу, чтобы ваше такси перегнали к концу того коридора, где мы садились в лифт, — там специальный личный выход Верховного епископа, вот минут десять и сэкономите.
— Весьма с вашей стороны любезно.
— А торопить мистера Смита было бы неловко, вдруг он хочет исповедаться. Так я выйду на секунду и позвоню на стоянку.
Бун вышел.
— Не нравится мне это, — встревоженно сказала Джилл, как только за ним закрылась дверь, — эти жулики нарочно все подстроили.
— Только сейчас догадалась?
— Они не имеют права! Вот пойду сейчас и скажу Майку, что нам пора идти.
— Как знаешь, — пожал плечами Джубал, — но только не понимаю я, чего это ты так над ним трясешься. Он с эсэсовцами без проблем справился. А эти жулики грубой силы применять не станут, они тоньше работают, лаской да лестью. — Он улыбнулся. — Боишься, что Дигби обратит малое дитятко в свою дурацкую веру? Так это неизвестно еще, кто кого обратит, — поколебать убеждения Майка не так-то и легко.
— Легко там или нелегко, а мне тревожно.
— А ты расслабься. Поешь вот.
— Не хочу я ничего есть.
— Не хочешь — не надо, но если я откажусь поесть на халяву, меня тут же выкинут из Гильдии авторов[142].
Он положил на хлеб с маслом виргинскую ветчину, нарезанную тончайшими лепестками, навалил сверху еще целую кучу всякой снеди — натуральной, никакой синтетики, — откусил от получившегося зиккурата кусок и стал его трудолюбиво пережевывать.
Прошло еще десять минут; Майк и Дигби не появлялись, пропал и «вышедший на секунду» Бун.
— Джубал, — резко сказала Джилл, — все, я забуду о хороших манерах и пойду вытаскивать Майка.
— Валяй.
Джилл встала и решительно двинулась к двери.
— Тут заперто!
— Как я и предполагал.
— Так что же тогда делать? Взламывать?
Джубал окинул дверь оценивающим взглядом.
— М-м-м, имей мы под рукой таран и два десятка здоровых мужиков — можно бы и попробовать. Дверка не хуже, чем в хорошем сейфе.
— И что же делать?
— Постучись, если очень уж не терпится, а я посмотрю, за что там зацепился этот самый Бун.
Открыв ведущую в коридор дверь, Джубал столкнулся с предметом своих поисков лицом к лицу.
— Вы уж меня как-нибудь простите, никак было этого чертова херувима не найти, — начал с жаром оправдываться Бун, — ушел, видите ли, в комнату Счастья, поесть ему, видите ли, захотелось… Но вы не волнуйтесь, такси вас подождет.
— Сенатор, — остановил его Джубал, — нам пора идти. Не будете ли вы добры напомнить об этом епископу Дигби?
— Я могу, — заволновался Бун, — позвонить, если вы так уж настаиваете, но прерывать личную беседу своим появлением — это просто немыслимо.
— Ну так позвоните.
Бун неловко замялся, но тут из неожиданно распахнувшейся двери вышел Майк.
— Майк! — чуть не взвизгнула Джилл, увидев его лицо. — Что они с тобой сделали? Ты в порядке?
— Я сообщу Верховному епископу, что вы нас покидаете, — Бун исчез в соседней комнате, чтобы тут же вернуться. — Никого нет! — развел он руками. — Подобно кошкам и кухаркам, верховные епископы уходят не прощаясь. Шутка. Он говорит, что все эти «до свидания» ничего не прибавляют к счастью. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь.
— Ни в коем случае. Огромное вам спасибо за в высшей степени интересно проведенный день. Нет, не провожайте, мы уж как-нибудь сами.
— Ну и что же ты, Майк, обо всем этом думаешь? — спросил Джубал, как только машина поднялась в воздух.
Майк нахмурился:
— Никак не грокнуть.
— Вот и мне тоже. А что там говорил епископ?
Майк молчал; прошли десять секунд, двадцать…
— Брат мой Джубал, мне нужно поразмыслить, чтобы пришло гроканье.
— Валяй, сынок, размышляй.
— Одного я только, Джубал, не понимаю, — горячо заговорила Джилл. — Каким образом все это сходит им с рук?
— Что именно?
— Да все, от начала до конца. Это же не церковь, а какой-то сумасшедший дом.
Тут пришлось помолчать Джубалу. Поразмыслив, он ответил:
— Вот тут-то ты как раз и ошибаешься. Фостеритская лавочка — самая настоящая церковь… а заодно — прекрасный пример современной эклектики, доведенной до логического конца.
— Чего-то я тебя…
— Все эти «новые откровения» — старые погудки, и даже не на очень новый лад. Ни у Фостера, ни у Дигби не было и нет за душой ни одной оригинальной мысли, зато они очень хорошо понимали, что в наше время пользуется большим спросом. Они просто сляпали вместе несколько древних как мир трюков, подкрасили их наново, да поярче, и пошли с этим товаром на рынок. И торговля пошла — зашибись. И какое, собственно, нам дело, только вот не дожить бы мне до того времени, когда эта штука станет обязательной.
— Да нет, уж такого-то никогда не будет.
— Не будет, говоришь? Ты уверена? Гитлер начинал с гораздо меньшего, да и товар у него в лавке был, прямо скажем, завалящий — ненависть, которая поначалу идет бойко, да быстро надоедает. А здесь покупателю предлагается счастье, продукт, имеющий постоянный, устойчивый спрос. Ты уж поверь мнению специалиста, ведь я и сам занимаюсь примерно таким же мошенничеством — о чем, конечно же, не преминул напомнить мне Дигби. Врезать бы ему тогда, конечно, — покачал головой Джубал, — но драгоценный наш «епископ» сумел сделать так, что проглотил я все и не поморщился. Умный мужик, потому-то я его и боюсь. Знает, поганец, чего хотят люди. Счастья. Мир натерпелся вдосталь, целое столетие он не знал ничего, кроме ужаса, вины и страданий, — а тут выходит на сцену такой вот Дигби и заверяет всех присутствующих, что им абсолютно нечего бояться, ни в жизни дольней, ни в горней, что сам Господь Бог настоятельно рекомендует им быть счастливыми. День за днем он вбивает им в головы одно: «Не-бойся, будь-счастлив».
— Ну, — согласилась Джилл, — в общем-то так, и он использует все, какие есть, допустимые способы. Однако…
— Чушь и плешь! Он использует все, какие есть, недопустимые способы.
— Не знаю, на меня лично он произвел впечатление человека искренне верующего, он же пожертвовал буквально всем, чтобы…
— Чушь, как было уже сказано выше, и плешь! Дигби играет на публику. Так называемый «альтруизм» — худшая изо всех бесчисленных бессмыслиц, уродующих наш несчастный мир. Каждый человек делает то, что ему нравится, и ничего кроме. Если ему больно сделать выбор, если его выбор выглядит со стороны как жертва — можешь быть уверена, что благородства тут ничуть не больше, чем в затруднениях жадюги, поставленного перед необходимостью выбрать одну из двух вещей, когда ему до смерти хочется иметь обе. Обычный, рядовой мужик, он что, не страдает, когда приходится выбирать — пропить ли ему получку или принести домой, жене и детям, идти утром на работу, которая обрыдла ему по это самое место, или послать ее подальше и сесть на пособие? Вот он и выбирает, что именно принесет ему меньше страданий — или, если хочешь, больше удовольствия. И всю жизнь этим выбором мается. Ровно в той же ситуации находятся и крупный прохвост, и святой, просто их выбор несколько масштабнее — что совершенно не меняет его сути. Вот тут-то мы и подошли к нашему «епископу». Прохвост он там или святой, но уж затравленным-то мучеником за веру этого типа не назовешь.
— А как ты думаешь, кто он все-таки такой?
— А что, есть какая-нибудь разница?
— Брось, Джубал, я прекрасно знаю, что весь твой цинизм — напускной. Разница есть, и огромная.