человеком. Еще пару недель тому назад Джубал был далеко не уверен в таком результате. Выработанное годами смирение не позволяло ему приписывать заслугу себе, тут, пожалуй, больше поработали девицы. Или лучше сказать «девица»?
С самого первого дня Джубал чуть не ежедневно повторял Майку, что рад видеть его гостем — и что, однако, тот должен уйти в большой мир, как только почувствует себя на это способным. Так что его не должно было удивить, когда однажды за завтраком Майк объявил, что уходит. Тем не менее Джубал удивился и — к еще большему своему удивлению — обиделся.
Чтобы скрыть столь неподобающие чувства, ему пришлось — без всякой прямой необходимости — воспользоваться салфеткой.
— Да? И когда же?
— Мы уйдем сегодня.
— Ясно. Множественное число. А мы тут трое мужиков как-нибудь и сами суп себе сварим.
— С этим все будет в порядке, — успокоил его Майк, — но ведь мне тоже кто-нибудь нужен. Я еще не знаю, как все у людей делается, — и допускаю ошибки. Лучше всего, если это будет Джилл, она же хочет продолжить занятия марсианским языком, но можно и Дюка или Ларри, если ты не хочешь отпустить ни одну из девушек.
— Да никак у меня есть право голоса?
— Джубал, решать должен ты, и только ты. Мы это понимаем.
(Поздравляю вас соврамши — первый, наверное, раз в жизни. Останови ты свой выбор на Дюке — я и того, пожалуй, не сумел бы удержать.)
— Да, Джилл, пожалуй, самый лучший вариант. Но вы, ребята, не забывайте — здесь ваш дом.
— Мы знаем это — и вернемся. И снова разделим воду.
— Да, сынок.
— Да, отец.
— Че-го?
— Джубал, в марсианском языке нет слова «отец». Но недавно я грокнул, что ты мне отец. И Джилл — тоже.
— М-м-м… — Джубал искоса взглянул на Джилл. — Да, я грокаю. Берегите себя.
— Хорошо. Пошли, Джилл.
Они ушли, прежде чем Джубал успел встать из-за стола.
Карнавал был самый обычный — карусели, американские горки, колесо обозрения, непременная сахарная вата и — уж конечно — игорные заведения, где тихо и без затей обували лохов. Лекция по сексу читалась в точном соответствии с местными взглядами на взгляды Дарвина, а экипировка девочек из шоу ничуть не нарушала местных представлений о нравственности и местного законодательства. Неустрашимые Неттеры исполняли свое Смертельное Сальто прямо перед последним выступлением зазывалы. В главном павильоне не было экстрасенса, зато присутствовал фокусник, вместо бородатой женщины был (была?) полумужчина-полуженщина, вместо шпагоглотателя — огнеглотатель, а вместо татуированного человека — татуированная женщина, по совместительству — заклинательница змей; в финальном номере — за дополнительную плату в пятьдесят центов с носа — она появлялась «абсолютно голая… облаченная лишь в обнаженную живую плоть, украшенную экзотическими орнаментами». Посетителю, обнаружившему ниже шеи хотя бы один квадратный дюйм без «экзотических орнаментов», обещали ни много ни мало двадцатку.
Претендентов на приз не было. Миссис Пайвонская выступала «облаченная лишь в живую плоть» — свою собственную и четырнадцатифутовой боа-констрикторши по кличке Пышечка, причем змея так надежно прикрывала все стратегически важные возвышенности и долины, что местным блюстителям нравственности было ровно не на что пожаловаться, особенно принимая во внимание, что дочери этих самых блюстителей гораздо откровеннее демонстрировали свои скромные прелести. Наружное охранение — и для живописной дамы, и для Пышечки — обеспечивали кобры, ползавшие по полу брезентового павильона, в количестве двенадцати штук. Иногда какой-нибудь гуляка посмелее решал, что кобры здесь чисто для виду, и пытался проникнуть за ограду, дабы самолично отыскать неуловимый квадратный дюйм, но при виде змеиных клыков и грозно раздутых капюшонов быстро ретировался.
Да и освещение там было, прямо скажем, неважное.
Ну а если бы осветить храбрую даму прожектором? Если бы раскрутить с нее Пышечку? Если бы рассматривать ее в телескоп? Или в микроскоп? Все равно двадцатка осталась бы невостребованной. Покойный муж миссис Пайвонской держал в Сан-Педро татуировочное ателье; случалось, что деловая активность замирала, и тогда супруги тренировались друг на друге — чтобы не терять квалификации. Весь, до последнего клочка, природный холст был использован. Миссис Пайвонская гордилась тем, что она — самая разрисованная в мире женщина и что покрывающие ее картинки принадлежат игле (чуть было не сказал «кисти») величайшего в мире (теперь уже — увы — потустороннем) художника. Так что свои доллары она зарабатывала честно.
Патриция Пайвонская общалась с жуликами и грешниками совершенно безбоязненно и безо всякого риска для своей души — и ее, и покойного ее супруга обратил в Веру не кто иной, как сам Фостер; куда бы ни прибывал карнавал, она первым делом узнавала, где тут ближайшая церковь Нового Откровения, и начинала ежедневно посещать службы. Она с радостью выступала бы по-настоящему обнаженной, безо всяких там удавов, прикрытая одним лишь крепким убеждением, что является носительницей религиозного искусства, равного которому не найдешь ни в одном соборе, ни в одном музее, ни даже в Ватикане. Когда они с Джорджем узрели Свет, на теле Патриции оставалось еще что-то около трех квадратных футов неразрисованной кожи; с течением времени эту поверхность покрыл полный комплект иллюстраций к житию архангела Фостера — от колыбельки, над которой тучей (нет, наверное, нужно не «тучей», а «нежным облачком») вьются ангелы, и вплоть до великого дня, когда великий этот святой вознесся и занял на небесах извечно предуготовленное ему место.
К сожалению, по большей своей части священные изображения, долженствующие обратить грешников в веру, были расположены не совсем удачно, именно в тех местах, которые прикрывала Пышечка. Однако Патриция демонстрировала их в церквях, на закрытых «счастливых встречах» — буде пастырь на это соглашался (противное случалось крайне редко). Увы, истинно верующим счастья и без того хватало, а Патриции больше всего хотелось спасать грешников. Она не умела проповедовать, не умела петь, никогда не обладала даром говорить на языках — зато она сама, собственной своей персоной, была живым свидетельством во славу Света.
Номер Патриции шел предпоследним, оставляя ей вполне достаточно времени, чтобы собрать свои фотографии (черно-белые — по четвертаку за штуку, цветные — по пятьдесят центов, а за пять долларов можно было купить набор фотографий в запечатанном конверте, подписав заявление, что покупатель является доктором медицины, психологии, социологии или иной специальности, дающей ему доступ к сугубо профессиональным материалам, не распространяемым среди широкой публики; покупателям, честность которых вызывала сомнения, Патриция отказывалась продавать снимки даже за десять долларов и требовала предъявить соответствующие документы), а затем скользнуть за кулисы и приготовиться к номеру финальному.
Тем временем на сцене выступал волшебник.
Доктор Аполлон взял со столика большие стальные кольца и попросил добровольцев из зрителей сперва убедиться, что в них нет никаких прорезей и прочих хитростей, а затем сложить эти кольца — не выпуская их из рук — таким образом, чтобы они слегка накладывались друг на друга. Затем он коснулся каждого стыка волшебной палочкой — и получилась цепь. Небрежно отложив палочку (прямо в воздух), он закатал рукава, взял у своей ассистентки большую миску, достал оттуда полдюжины яиц и начал ими жонглировать. Мог бы особенно и не стараться, все внимание присутствующих было поглощено ассистенткой. Вот у нее-то не было никаких татуировок; странным образом, это не вызывало ни малейших сомнений, несмотря даже на одежду, значительно более скромную, чем у девиц шоу. Никто толком и не заметил, как шесть яиц превратились в пять, затем в четыре… три… два… доктор Аполлон недоуменно посмотрел на последнее яйцо.
— Вот так и остаются без яиц, — сказал он, швырнул его в публику и отвернулся.
В зале прозвучали редкие смешки; никто из зрителей даже не заметил, что яйцо так никуда и не попало, тихо растворилось в воздухе.
Доктор Аполлон со слегка озадаченным видом продемонстрировал еще несколько фокусов, сопроводив их пресными замечаниями, а потом высмотрел в первом ряду мальчика и подозвал его к сцене.
— Сынок, — торжественно провозгласил он, — я умею читать мысли. Ты думаешь, что я — не настоящий волшебник. Ты совершенно прав. Вот тебе за это самый настоящий доллар.
Мальчик взял долларовую бумажку — и та сразу же исчезла из его пальцев.
— Ну вот видишь! Крепче надо было держать! — огорченно сказал волшебник. — Ладно, дадим тебе еще один шанс. Держишь? Крепко? А тогда — беги отсюда, да поскорее — тебе давно уже спать пора.
Мальчик рванулся прочь и исчез.
— Послушайте, мадам Мерлин, — нахмурился волшебник, — а мы-то теперь чем займемся?
Ассистентка поднялась на цыпочки и что-то прошептала ему на ухо.
— Да вы что? — недоуменно воскликнул волшебник. — Здесь же люди!
Ассистентка прошептала еще несколько слов.
— Да, друзья, ничего не поделаешь, — обреченно вздохнул волшебник. — Мадам Мерлин хочет лечь в кроватку. Ну как, джентльмены, желает кто-нибудь из вас помочь даме? Ой, да не все же сразу, — испуганно попятился он. — Кто тут служил в армии?
И все равно добровольцев оставалось слишком много; доктор Аполлон выбрал двоих и начал их инструктировать.
— Там, под сценой, стоит армейская раскладушка, вот, зайдите с этой стороны и откиньте брезент. Теперь, если вас это не затруднит, поднимите ее и поставьте на сцену. А вы, мадам Мерлин, повернитесь, пожалуйста, сюда.
Мужчины занялись койкой; тем временем доктор Аполлон делал пассы.
— Спать… спать… вам очень хочется спать… вы совсем уснули. Друзья, в настоящий момент моя очаровательная помощница находится в глубоком трансе. Джентльмены — вы, которые ставили раскладушку, — вы не отказались бы уложить мадам Мерлин спать? Только осторожно, осторожно…