— После такого, — сказала Пэтти, — полагается выпить.
— Само собой, милая.
— К тому же я так и не показала вам остальные мои картины.
Они вернулись в гостиную, и Пэт встала прямо посередине ковра.
— Посмотрите сперва на меня. На меня, а не на картины. Что вы видите?
Майк мысленно убрал татуировки и оглядел нового брата по воде в первозданном, так сказать, виде, безо всяких украшений. Татуировки ему очень нравились, они выделяли Пэт среди всех остальных женщин, делали ее индивидуумом. Они придавали ей нечто вроде как марсианское, с ними Пэт не имела этой одинаковости, отличавшей большинство людей. (Отличавшей — от кого? Скорее уж, не отличавшей их друг от друга.) Майк даже подумывал покрыть самого себя татуировками — нужно только грокнуть, что же на них должно быть изображено. Житие его отца, брата по воде Джубала? Об этом стоило подумать. А может быть, и Джилл захочет себе татуировку? Какие картины сделают Джилл еще более прекрасной Джилл?
То, что увидел Майк, глядя на Пэт, лишенную татуировок, понравилось ему несколько меньше; она выглядела как и должна выглядеть женщина. Майк все еще не грокал Дюкову коллекцию; из нее можно было узнать, что бывают женщины самых разнообразных форм, размеров и расцветок и что в акробатике любви тоже возможно некоторое разнообразие — и ровно ничего, кроме этого. Полученное Майком воспитание сделало его идеальным наблюдателем, а заодно лишило его восприимчивости к утонченному наслаждению, испытываемому некоторыми людьми при подглядывании в замочную скважину спальни. И не то чтобы женщины (в том числе, конечно же, и Патриция Пайвонская) его не возбуждали — просто информация, получаемая зрением, способствовала этому возбуждению крайне мало. Основную роль играли здесь обоняние и осязание — следствие смешанной, полумарсианской-получеловеческой природы Майка; марсианский рефлекс, аналогичный нашему половому (и не более утонченный, чем чихание), стимулируется именно этими чувствами, правда только во вполне определенный, весьма непродолжительный период оплодотворения. Марсианская «любовь» не более романтична, чем внутривенное питание.
Зато без татуировок стало еще виднее, что у Патриции есть свое собственное лицо. Лицо, отмеченное красотой прожитой жизни и — как с крайним удивлением понял Майк — еще более свое, чем лицо Джубала; в Майке с новой силой вспыхнула любовь к Пэт (сам он словом «любовь» пока не пользовался, заменяя его более точным марсианским понятием).
И у нее был свой собственный запах и свой собственный голос. Голос Пэт звучал чуть хрипловато, Майку нравилось слушать его — даже тогда, когда смысл слов не грокался. В запахе ее ощущалась горьковатая, мускусная примесь — от работы со змеями. Змеи, как и татуировки, были частью Пэт. Змей Майк тоже любил, он умел общаться даже с ядовитыми — и не только благодаря способности растягивать время, обеспечивавшей ему полную неуязвимость. Змеи с ним сгрокивались, он с удовольствием слушал их невинные, безжалостные мысли, так напоминавшие о Марсе, о доме. Майк был единственным — кроме, конечно же, самой Пэт, — чьи руки любила Пышечка. Огромная удавиха отличалась огромной же флегматичностью, буквально каждый мог делать с ней почти все что угодно, ничего при этом не опасаясь, но любила она только свою хозяйку — и Майка.
Майк вернул татуировки на место.
«И зачем только тетя Пэтти позволила себя разрисовать, — думала Джилл. — Не будь она похожа на ходячий комикс — вид был бы вполне приличный». Джилл любила саму Патрицию, а не то, как та выглядит, — не нужно, кстати, забывать, что эти картины обеспечивают ей пропитание… пока она не постареет настолько, что лохи не захотят больше на них смотреть, кто бы уж их там ни изобразил — хоть Джордж, хоть сам Рембрандт. «Будем надеяться, что у нее хватает ума откладывать себе на старость…» — и тут Джилл с радостью вспомнила, что теперь тетя Пэтти — брат по воде, а значит, надежно обеспечена сказочным состоянием Майка.
— Ну так что? — переспросила миссис Пайвонская. — Что же вы видите? Вот ты, Майк, как ты думаешь, сколько мне лет?
— Я не знаю.
— Угадай.
— Я не могу, Пэт.
— Брось, попробуй.
— Не надо, Пэтти, — вмешалась Джилл, — он же и вправду не может. Не успел еще толком научиться определять возраст, — ты же знаешь, как недолго он здесь, на Земле. К тому же Майк думает в марсианских годах и марсианской системе счисления. Насчет времени и чисел он всегда прибегает к моей помощи.
— Н-ну… а тогда ты, лапа. Только говори по-честному.
Джилл внимательно оглядела Пэтти, отметила и ее стройную, подтянутую фигуру, и предательские морщинки на шее, руках и вокруг глаз, а затем плюнула на честность, обязательную при общении братьев по воде, и скинула пять лет.
— М-м-м, ну, думаю, лет тридцать с небольшим.
Миссис Пайвонская весело расхохоталась:
— Вот видите, милые, что это значит — жить в Истинной Вере. Джилл, лапа, да мне же много за сорок — так много, что я уж и забыла, сколько именно.
— Никогда бы не поверила!
— Вот, милая, что делает с человеком счастье. После первого ребенка я совсем расползлась. Брюхо — как на седьмом месяце, груди обвисли. Ты, кстати, не подумай, я их не подтягивала, можешь посмотреть… конечно, после хорошего хирурга шрамов не видно, но со мной — совсем другое дело, у меня получились бы дырки в картинах. А потом я узрела Свет. Нет, никаких там физических упражнений, никакой диеты — я же не ем, а буквально обжираюсь, ни в чем себе отказать не могу. Нет, милая, это все — Счастье. Совершенное Счастье в Боге — при помощи Благословенного Фостера.
— Потрясающе, — искренне восхитилась Джилл.
Многие ее приятельницы хорошо сохранились (и сама Джилл твердо намеривалась следовать их примеру), но стоило им это больших трудов. А вот тетя Пэтти действительно не занимается спортом, не сидит на диете, никакой скальпель до ее татуировок не дотрагивался, — как медсестра, Джилл кое-что понимала в пластической хирургии.
Майк же без особого удивления принял к сведению, что Пэт научилась думать свое тело, может — с помощью Фостера, может — нет, разница небольшая. Джилл обучалась этой технике, но ей было еще далеко до совершенства — недоставало знания марсианского языка. Спешить некуда, нужно ждать, и время созреет.
— Я хотела, чтобы вы сами убедились, на что способна Вера. Но настоящие изменения глазом не увидишь, они внутри. Счастье. Всеблагой Господь знает, что у меня нет дара говорить на языках, и все равно я попытаюсь вам объяснить. Сперва вы должны осознать, что все эти другие, так называемые «церкви» — ловушки дьяволовы. Наш возлюбленный Иисус проповедовал истинную Веру — так говорил Фостер, и я полностью этому верю. Но за многие века тьмы люди извратили слова Иисуса до такой степени, что теперь Он и сам бы их не узнал. И тогда Господь послал нам Фостера — провозгласить Новое Откровение, очистить учение Христа, чтобы оно вновь засияло во всей своей славе.
Патриция Пайвонская указующе воздела палец и мгновенно превратилась в священнослужительницу, осиянную сакральным достоинством, облаченную в мистические символы.
— Господь повелел нам быть Счастливыми. Для того Он и преполнил мир дольний вещами, чтобы мы были Счастливы. Без Божьего соизволения сок гроздей виноградных не претворялся бы в вино — а значит, Он хочет, чтобы мы пили вино и радовались. Ведь мог же Он повелеть виноградному соку так и оставаться виноградным соком — либо прямо скисать в уксус, от которого никому нет никакой радости. Разве это не верно? Конечно же, Он не хочет, чтобы люди напивались по-свински, а потом били своих жен и забывали о своих детях… Он дал нам вещи для употребления — не для злоупотребления. Если тебе хочется выпить стакан — да хоть десять стаканов, кому сколько надо — в компании друзей, узревших Свет, а затем тебе захочется потанцевать и воздать хвалу Господу за бесконечную его милость — почему бы, спрашивается, и нет? Господь дал нам спиртное, и Господь дал нам ноги — он дал нам и то и другое, чтобы мы выпили, потанцевали и были счастливы.
Она смолкла — но не надолго.
— Джилл, налей мне, родная, еще — от проповеди всегда горло сохнет. Имбирного много не лей, у вас очень хороший виски. И это, что я говорила, еще не все. Если бы Господь не хотел, чтобы на женщин смотрели, Он, в бесконечной своей мудрости, сотворил бы их уродливыми страшилищами — разве не так? Господь не мухлевщик, он сам организовал игру — и уж конечно, не мог сделать этого по-жульнически, так, чтобы лохи, мы с вами, никогда не могли бы в нее выиграть — вроде как нельзя выиграть в эту хитрую рулетку, где шарик останавливается на том номере, который выберет крупье. Да и вообще, разве послал бы Он в ад человека, который проиграл ему в такой жульнической игре?
Прекрасно, Господь хочет, чтобы мы были Счастливы, Он сказал нам как. «Любите друг друга!» Возлюби змею, если она, бедняжка, нуждается в любви. Возлюби ближнего своего, ежели глаза его отверзлись и сердце воспылало любовью, и покажи кукиш приспешникам Сатаны, которые захотят растлить тебя, увести тебя с пути истинного на дорогу кривую, в конце которой — геенна огненная. И любовь, которой учит нас Господь, — не всякие там ахи и вздохи старой девы, которая боится оторвать глаза от молитвенника, дабы не ввести свою плоть во искушение. Если Господь ненавидит плоть — так зачем же Он сотворил ее, и так много? Господь не слабонервный хлюпик. Он сотворил Большой Каньон, и кометы, полосующие небо, и циклоны, и диких жеребцов, и землетрясения, — так неужели же Он, чьим промыслом все это вершится, описается от ужаса оттого лишь, что какая-нибудь там Бетти или Пэтти наклонится слишком низко и ее сосед увидит сиську? Ты, милая, прекрасно понимаешь, что нет, и я тоже это понимаю. Когда Господь повелел нам любить друг друга, Он сделал это на полном серьезе, безо всяких оговорок и недоговорок. Люби детей, которых каждую минуту нужно перепеленывать, люби сильных, здоровых мужиков, чтобы были дети, которых ты будешь любить, а в промежутке — люби просто так, потому что любить — радость.