Дигби послушно выполнил приказ (учитывая, конечно, его метафоричность) и застыл по стойке «смирно». Фостер начал постукивать себя по нимбу — обычный (и очень раздражающий) признак, что он серьезно задумался.
— Ты очень медленно привыкаешь к новой работе. Вот взгляни на себя сам, ну какой из тебя, к черту, ангел?
— Простите. Мне очень прискорбно это слышать.
— В вечности нет места для скорби. Я не могу сказать со всей определенностью, кто этот человек, может, наш брат Михаил, а может, и нет, — но истина состоит в том, что ты слишком уж на нем зациклился. Молчи, не прерывай старших. Первое: какое право имеешь ты судить об орудии, посредством которого Его промысел отозвал тебя сюда? Второе: неужели я не понимаю, что дело тут совсем не в этом парне — ты и познакомиться-то с ним толком не успел, — а в твоей чернявенькой секретарше? Она ведь заслужила Мое Лобзание ой как задолго до того, как тебя отозвали, надеюсь, ты не будешь спорить?
— Я не успел закончить проверку.
— Да? Тогда представляю себе, с какой ангельской радостью ты узнал, что Верховный епископ Шорт провел испытание лично — испытание тщательнейшее, я же говорил, что он справится с новым своим назначением, — а затем передал ее дальше, так что теперь твоя — прости, бывшая твоя — секретарша наслаждается более широким счастьем, давно уже ею заслуженным. М-м-м, конечно же, пастырь должен выполнять свою работу с радостью и наслаждением… но это совсем не значит, что он имеет право кукситься, получив повышение по службе. Так вот, недавно организовали новый сектор, и там все еще нет Хранителя-стажера. Должность несколько ниже твоего номинального ранга, зато получишь совершенно уникальный ангельский опыт. У населения этой планеты… не знаю, можно ли назвать ее планетой, в общем, увидишь и разберешься, так вот, у ее населения не два пола, как обычно, а три. Причем я могу со всей определенностью утверждать, что проявить какой-либо плотский интерес к любому из трех… нет, слово «пол» здесь не годится, к любой из трех разновидностей не под силу даже Дон Жуану. Не подумай только, что это догадка — был проведен прямой эксперимент, так благородный дон волком взвыл и запросился обратно, в одиночный ад, созданный им для себя своими собственными руками.
— Хотите запихнуть меня во Флэтбуш, чтобы не мешал?[161]
— Ой-ой-ой, какие же мы самонадеянные! Помешать никто ничему не может, сие есть та единственная Невозможность, благодаря которой возможно все остальное, да я же тебе с самого начала пытаюсь это вдолбить. Но ты не расстраивайся, пытаться помешать ты можешь, сколько душе твоей… вот, опять неудачное слово… сколько тебе угодно, хоть до скончания вечности. Вместе с приказом о переводе получишь временну́ю петлю, так что сможешь забегать к нам, не отрываясь от работы. Ну, давай, лети на полусогнутых и сразу включайся, тут и без тебя дел невпроворот.
Дигби исчез.
Так на чем я там остановился? Ах, да, эта страстотерпица, обозначенная в плотском существовании как «Алиса Дуглас». Погонять и подстрекать — такого задания и врагу… ну вот, опять, в вечности нет врагов… никому не пожелаешь, но она справилась безупречно, ни разу не дрогнула. Теперь ей требуется отдых, даже, пожалуй, реабилитация, как солдату, долго просидевшему на передовой… и начнет она биться и кричать, и полезет у нее эктоплазма не только что изо рта — изо всех отверстий…
Да уж, после такой суровой работенки без экзорцизма не обойтись! Впрочем, легкой работы здесь и не бывает. А «Алиса Дуглас» — опытная, абсолютно надежная оперативница, готовая взяться за любое, самое дикое задание, лишь бы оно было по глубинной сути своей девственным. Такую хоть на костре сожги, хоть в монастырь упрячь — она все выдержит и все, что надо, сделает.
Впрочем, Фостер не испытывал к девственницам особо теплых чувств — только уважение профессионала к другому профессионалу, хорошо справляющемуся со своей работой. Он еще раз взглянул на миссис Пайвонскую. Вот с таким сотрудником работать одно удовольствие. Ох, Патриция ты, Патриция! Искрящаяся страстной, плотской благостностью…
— Ну и что теперь? — спросила Джилл, когда дверь за Патрицией закрылась.
— Уедем, какой смысл здесь засиживаться. Джилл, ты вроде читала кое-что по психопатологии.
— Да. Поменьше тебя, но читала.
— В таком случае ты понимаешь символическое значение татуировки. И змеи.
— Конечно. Все было ясно с самого начала. Я надеялась, что ты сможешь найти к ней подход.
— Я не мог, пока мы не стали водяными братьями. Секс — полезное благо, но не всегда, а только при совместности, при взращивании близости. Если бы я сделал это без взращивания близости… в общем, не знаю.
— Я грокаю, что ты просто не смог бы. Потому-то я тебя и люблю — и не только потому.
— А я все еще не грокнул «любовь». Джилл, я ведь и «людей» не грокаю. Но я не хочу, чтобы Пэт уходила.
— Так задержи ее. Пусть будет с нами.
— (Сейчас ожидание.)
— (Знаю.)
— Сомневаюсь, — добавил Майк, — чтобы мы могли дать Пэт все, что ей нужно. Она хочет отдавать себя всем, все время. Счастливые Встречи, змеи, лохи на карнавале — этого ей мало. Она хочет возложить себя на алтарь, отдаться всему миру — и сделать счастливыми всех. Вот, это самое Новое Откровение… другие люди находят в нем что-то совсем другое, но Пэт понимает его именно так.
— Да, Майк. Хороший мой.
— Пора уходить. Выбери себе платье, возьми сумочку, а остальное я подчищу.
Джилл хотелось бы сохранить кое-что из вещей, но Майк всегда переезжал налегке, грокал, по всей видимости, что ей тоже так нравится.
— Я надену вон то, синее.
Синее платье выплыло из шкафа — и само натянулось на поднявшую руки Джилл, затем застегнулась молния. Весело ступая по полу, подбежали туфли; она сунула в них ноги.
— Ну все, готова.
Майк уловил общий дух промелькнувшей у нее мысли, но не смысл, смысл этот совершенно не укладывался в марсианские понятия.
— Джилл, ты хочешь, чтобы мы задержались здесь и вступили в брак?
Джилл на мгновение задумалась.
— Ничего не выйдет, сегодня воскресенье.
— А завтра? Я грокаю, что тебе бы понравилось.
— Нет, Майк.
— Почему нет?
— Мы не станем от этого ближе. Мы уже разделили воду — и в марсианском смысле, и в английском.
— Да.
— Так что причины жениться у нас нет, а причина не жениться есть. Не хочется, чтобы Доркас, Энн и Мириам — и Пэтти — подумали, будто я хочу отодвинуть их в сторону.
— Джилл, ни одна из них такого не подумает.
— Не подумают, но не хочется и рисковать, тем более что мне этого совсем не нужно. Мы уже поженились, в больничной палате, сто веков тому назад. — Она чуть замялась. — Я бы хотела другого, но самому тебе, конечно же, не догадаться.
— Ты скажи, Джилл.
— Ты мог бы называть меня какими-нибудь ласковыми именами, вроде как я тебя.
— Хорошо, Джилл. А какие бывают ласковые имена?
— Ох, господи, — Джилл клюнула его губами в щеку. — Знаешь, Майк, ты — самый хороший, самый ласковый человек, но ты одновременно и самое занудное на Земле — а может, и на Марсе — существо. Ладно, не знаешь и не знай. Просто называй меня иногда «маленьким братом», у меня от этого дурацкого прозвища мурашки по коже.
— Хорошо, Маленький Брат.
— Ох, господи, идем-ка мы отсюда, пока я не затащила тебя в постель. Встретимся внизу — я пойду, расплачусь за номер.
Джилл торопливо вышла.
Джилл и Майк сели в первый же отправлявшийся «Грейхаунд», даже не поинтересовавшись, куда это он отправляется. Через неделю они заехали домой, пробыли там несколько дней и исчезли не прощаясь — Майк считал этот обычай бессмысленным и придерживался его только с посторонними.
Вскоре они оказались в Лас-Вегасе; Майк углубился в изучение азартных игр, а Джилл устроилась статисткой в шоу. Ни петь, ни танцевать она не умела, но в этом западном Вавилоне ничего такого и не требовалось, вполне достаточно было дефилировать по сцене, улыбаясь, в роскошном наряде, состоявшем из невероятной высоты цилиндра и узкой золотистой ленточки, которая якобы что-то там прикрывала. Джилл не любила оставаться одна, без всякого дела, а Майк легко устраивал ее на любую приглянувшуюся работу. Сам же он был крайне занят, ведь казино не закрываются ни днем, ни ночью.
Майк строго держался установленных Джилл пределов и много не выигрывал. Выдоив очередное лас-вегасское казино на несколько тысяч, он тут же его покидал, не позволяя себе играть по-крупному, а под конец попробовал работать крупье. В движение шарика он не вмешивался, а только изучал людей, пытаясь грокнуть, зачем они играют. Он грокал мощное влечение, сходное с сексуальным, но в то же самое время неправильное.
Выходя на сцену в первый раз, Джилл считала, что посетители этого роскошного кабаре — самые заурядные лохи, пустое место, и тут же с удивлением обнаружила, что искренне наслаждается, демонстрируя им свое тело. Пришлось честно — с марсианской честностью — разобраться в этом неожиданном ощущении. Собственно говоря, ей и раньше нравились восхищенные взгляды мужчин — не всех, конечно, а привлекательных, до которых хотелось дотронуться. Ну а Майк? Тут история совсем другая. Джилл иногда даже обижалась, насколько мало значит для Майка вид ее тела — тела, которому он служил со всей страстностью, о какой только может помыслить женщина…
…если только не был занят чем-нибудь другим. Но даже и тогда он бывал щедр и отзывчив — позволял вырывать себя из транса, мгновенно, без единой жалобы переключался, снова становился радостным, любящим, настойчивым.
А глаза — словно не видят, еще одна странность Майка, вроде его неспособности смеяться. «Так что нетрудно понять, — решила Джилл после своего дебюта в кабаре, — почему мне нравятся восхищенные взгляды чужих людей, это — единственное, чего я не получаю от Майка».
Но вскоре внутренняя честность не оставила от этой теории камня на камне. Зрители — по большей своей части старые, толстые и лысые — выглядели, мягко говоря, непривлекательно, а ведь она всегда презирала «старых козлов». «Именно, — напомнила себе Джилл, — козлов, а не просто пожилых людей; вот, скажем, Джубал — и глаза пялит, и шуточки отпускает весьма сомнительные, а все равно нет такого ощущения, что он хочет потискать тебя где-нибудь в темном углу». Она была уверена, что Джубал питает к ней платоническую, возвышенную страсть и если они вдруг окажутся в одной постели, то он к ней даже не прикоснется, ну разве что в лоб поцелует и пожелает приятных сновидений.