– Простите, но я должен сообщить о происшедшем куда следует. И, думаю, на этот раз замять убийство вряд ли получится даже генералу. Вы разрешите сделать пару звонков из кабинета?
Я коротко киваю.
– Вы идете со мной?
Я отрицательно качаю головой, а потом, сглотнув огромный ком в горле, выдыхаю:
– Можно, я побуду немного рядом с ним?
– Да, конечно, – соглашается Городецкий и добавляет, – я скоро вернусь. Не хочется сейчас оставлять вас надолго одну в таком состоянии.
Я уже не слышу, что он говорит, и его удаляющихся шагов. Не обращая внимания на боль, опускаюсь плашмя на пол и обнимаю Андрюшку, упираясь головой в его неподвижное плечо.
В мозгу всплывает полустертый годами образ десятилетнего Андрюшки, вытащенного из реки, лежащего на песке с закрытыми, как сейчас, глазами.
И в этот момент я до конца осознаю, что мой непутевый младший брат больше никогда уже не откроет глаза и не скажет:
– Алька, только не говори ничего Ба!
Глава 27
Отчаяние сдавливает мою грудь так, что я не могу сделать вдох, и мне на мгновение кажется, что я никогда больше не смогу дышать. Наконец с икотой втягиваю в себя глоток воздуха, и тут внутри меня словно лопается горячий шар, и я начинаю горько рыдать. Слезы не приносят облегчения, но все-таки дают хоть какой-то выход моему горю.
Я чувствую, как под моей рукой постепенно остывает тело брата, но упрямо не хочу верить, что в этой телесной оболочке его больше нет. Что его вообще больше нет. Нигде. Вот только что, еще пять минут назад, он говорил, смеялся. А я-то его ругала! Если бы я только знала, что это последние минуты его жизни!
Ну почему только такой жестокий опыт заставляет нас понимать, что надо ценить каждое мгновение, которое мы проводим со своими близкими? А ближе Андрюшки у меня никого. Потеряв родителей, мы еще с детства оказались с ним одни против этого огромного, почти равнодушного к нам мира, где, по большому счету, были никому не нужны кроме друг друга.
Да, брат вырос самовлюбленным эгоистом, циником, хулиганом. Но, может, оттого он и стал таким человеком, что чувствовал: по большому счету всем наплевать, каким он будет?
Никто не постарался вложить в него не только моральные принципы, но и, самое главное, свою душу. В семье Деда нас кормили, одевали, дали крышу над головой. Но Дед никогда не упускал случая напомнить нам об этом, а также, в очередной раз наказывая за какую-то детскую шалость, не забывал упрекнуть нас в черной неблагодарности.
Но разве ребенок обязательно должен выражать тем, кто его растит, признательность за то, что о нем заботятся или за то, что его любят? Разве любовь в семье это не что-то безусловное, само собой разумеющееся, за что не требуется благодарить?
Своя ценность для близких людей – это то, чего не замечаешь, когда имеешь, потому что думаешь: все правильно, по иному и быть не должно. Но зато как остро ощущается ребенком отсутствие искренней заботы о нем!
Мы с Андрюшкой были одинаково обделены родительской любовью, и поэтому в детстве, как два выброшенных на мороз щенка, жались друг к другу, искали друг у друга поддержки и защиты. Однако, став постарше, мы стали вести себя по-разному: я постаралась приспособиться к окружающему миру, а брат, как мне кажется, взбунтовался против него, но сумел выразить свой протест лишь в виде демонстративного неподчинения, презрения к установленным правилам, пьянства, намеренно бесцельного существования. Фактически, он сознательно двигался по пути саморазрушения.
Страшнее всего, что его душа подверглась разрушению гораздо больше, чем тело, а я даже не подозревала об этом. Как, когда мой добрый, доверчивый, наивный младший брат, ходивший за мной в детстве хвостом, вдруг превратился в человека, способного хладнокровно задумать и обсуждать с соучастницей планируемое убийство человека?
И тут меня неожиданно пронзила мысль: ведь Андрюшка собирался убить Деда, а в результате принял на себя предназначенный тому яд. Вот это гримаса судьбы! Может, это не случайно?
Неужели все-таки есть Бог или какая-то другая сверхъестественная сущность высшего порядка? А вдруг эта нелепая смерть – действительно не заставившее себя ждать наказание за крамольные намерения? Неужели даже наши мысли и планы обвиняют нас и ведут на некий высший суд? Да нет, Бог – это для таких, как Фрося. Но все же такое немыслимое совпадение приводит меня в трепет.
Я поднимаю голову и бросаю взгляд на непривычно неподвижное лицо мертвого брата. Так это расплата? Не ждет ли она и меня за то, что я столько лет шантажировала Деда и втайне желала его смерти?
Ну вот, наконец я себе в этом призналась – я действительно в глубине души была разочарована, что вчера погибла Лида, а не Дед. Если быть до конца честной перед самой собой, я бы с радостью увидела старика мертвым. Он уже зажился на свете. Он давно никому не нужен.
Я стискиваю зубы. Я ничем не лучше своего брата: столько лет не брезговала грязным шантажом, а теперь вместе со всеми с удовольствием смотрю, как неизвестный убийца пытается добраться таки до старика. Я тоже заслуживаю смерти! Мы с братом втайне друг от друга слишком увлеклись охотой на проклятое генеральское наследство. Ну чего нам не хватало? Разве мы оба так уж плохо жили? А теперь Андрюшки со мной больше нет! Я осталась одна! Одна!
Меня начинает трясти от злости. Я привстаю, опираясь на здоровое колено, наклоняюсь над телом брата и с размаха отвешиваю ему пощечину:
– Дурак!
Голова его без всякого сопротивления откидывается вбок под моей ладонью, а я продолжаю хлестать Андрюшку по белым, как мел, щекам, плача и выкрикивая:
– Дурак! Зачем все это? Ради чего?
– Лена! – раздается удивленный вскрик спускающегося по лестнице Антона, и этот звук возвращает меня в реальность.
Я останавливаюсь и закрываю лицо руками, а слезы по-прежнему продолжают струиться у меня сквозь пальцы. Мой мир рухнул. Все меня предали – даже Андрюшка, оставив меня жить дальше одну, без его привычной, чуть нахальной улыбки. Что же мне делать? Как справиться с этим ударом судьбы?
Тут я неожиданно ощущаю, как на мои содрогающиеся от рыданий плечи опускаются сильные руки, аккуратно поднимают меня и привлекают к широкой твердой мужской груди. Это Антон. Он уже успел накинуть рубашку, и я утыкаюсь хлюпающим носом в пахнущую свежестью ткань.
– Ш-ш-ш, – успокаивает меня Городецкий, легонько покачивая из стороны в сторону и гладя мою спину и затылок.
Я еще какое-то время не могу остановить рыдания, но плакать бесконечно невозможно – рано или поздно слезы заканчиваются, остается лишь огромная пустота в груди и полное безразличие ко всему, которое затягивает тебя в свою пропасть. Но упасть в эту бездну мне не дают мужские руки, крепко обнимающие меня, и горячие губы, прижимающиеся к моим волосам. Они как бы говорят: тебе еще есть, ради чего жить.
Почувствовав, что я прекратила плакать, Антон чуть отстраняется, осторожно приподнимает пальцами мой подбородок, легонько целует мои щеки с еще не просохшими на них слезами и тихо говорит:
– Ты еще успеешь оплакать своего брата. А сейчас мы должны сделать все, чтобы поймать его убийцу.
Я не знаю, случайно или со знанием дела сыщик выбрал такой мотив, чтобы отвлечь меня от моего горя, но это, наверное, единственное, что сейчас могло бы сработать.
Месть! Я хватаюсь за эту соломинку, чтобы не сойти с ума. Да, умница-детектив прав: сейчас не время рыдать. Я хочу, чтобы тот, кто это сделал, расплатился за смерть Андрюшки!
Я вцепляюсь пальцами в рубашку Антона и, приблизив губы к его лицу, горячо шепчу:
– Найди эту сволочь! Я знаю, ты сможешь!
В ответ Городецкий произносит спокойно и веско:
– Обещаю.
И это слово повисает между нами, словно печать на только что составленном и подписанном нами договоре.
Антон мягко отцепляет мои руки от своей рубашки и заглядывает мне в глаза:
– Я на секунду. Сейчас вернусь. Обещаешь вести себя хорошо?
Я киваю, и сыщик направляется к лестнице в подвал. Я остаюсь стоять посреди холла, вытирая остатки слез рукавом халата.
Буквально через минуту Городецкий возвращается со свернутой чистой белой простыней в руках – наверное, взял внизу, в прачечной.
Он расправляет ее и подходит к трупу.
Но тут на лестнице, ведущей на второй этаж, появляется Карен. Мы с Антоном замираем, глядя, как он спускается до середины лестничного марша и вдруг останавливается и испуганно спрашивает, указывая на Андрюшку и большую красную лужу рядом с его головой:
– Это что? Кровь? Опять кого-то застрелили?
– Это не кровь. Это томатный сок, – поясняет детектив.
– Ф-фух! Я уж было подумал… Так он просто пьян? Снова напился в стельку? Опять хулиганил? – презрительно произносит муж.
– Нет, – спокойно отвечает сыщик. – Он мертв. Отравлен.
Карен нервно сглатывает, резко разворачивается и, ничего не говоря, торопливо поднимается обратно, на второй этаж.
– Что с ним? – спрашивает меня Антон.
Я равнодушно пожимаю плечами:
– Понятия не имею. В эти последние три дня мы все ведем себя, как ненормальные.
Кинув прощальный взгляд на застывшее лицо брата, я помогаю Городецкому накрыть труп простыней. Потом сыщик берет меня за локоть и осторожно помогает дохромать до стоящей у стены затейливой козетки, обитой тканью в мелкий цветочек. Он помогает мне усесться поудобнее и опускается рядом.
Маленький диванчик рассчитан лишь на двоих, а фигура у этого мужчины слишком массивная, поэтому, чтобы поместиться на ограниченном подлокотниками пространстве, он вынужден сесть совсем близко ко мне. Через ткань халата я чувствую, как его нога касается моего бедра, и это придает мне спокойствия и сил.
Я поворачиваюсь к Антону и спрашиваю:
– Почему ты говоришь, что тебе только предстоит поймать убийцу? Ведь когда ты сегодня вернулся с реки, ты сказал мне, что готов назвать имя преступника?
– Но я же добавил, что назову его, если не будет еще каких-нибудь неожиданностей. Эта смерть, – он показывает глазами в сторону лежащего на полу тела, – и есть та самая неожиданность, которая спутала все карты. Этой смерти вообще не должно было быть!