Казачата переглядываются в немом восторге: жили ж когда-то люди! А сейчас только слово осталось «казаки», а за ним — ничего!
Дед Тимофей неторопливо оглядел «сельскую раду», остановил взгляд на Григории Силыче:
— А я не сумлеваюсь. Усе так и есць, як монах сказав, — сказал дед Тимофей. — Потому шо на свете и не таки чудеса случаюца. Мы когдась походом на туреччину ходили, я у их тут самолично бабу видал: с сиськами, но с бородой.
Долго думали сельчане, как им дальше жить? И когда предложения иссякли и все замолчали, встал кудрявый казачок Никита Колесник, сдернул с головы смушковую шапку, сказал:
— А че тут думать? Ежли мы всем миром воспроизведем Ивана Игнатовича в попы, то шо такого случица? Може, по закону энто и не шибко, но на пользу обчеству. Як в той песне: «Нету патронов, стреляй огурцями!».
Молодые казаки поддержали Никиту:
— Назначить!
— Дьякон все ж! Ихнего племени!
— Любо!
— Нельзя, курячи вы головы! — с места неодобрительно отозвался Иван Игнатьевич. — То грех великий.
— А если нельзя, а надо. Так можа можно?
— А без попа жить — ишшо больший грех. Так, може, меньший грех на себя примем? И всем обчеством его отмолим!
— Не-а! Ежли до патриарша уха наше самоуправство дойдеть, всем ничо, а меня анафеме предадуть, — категорически заявил Иван Игнатьевич. — А анафема — энто почитай позорна смерть и вечная геенна огненна.
Конец спорам положил атаман.
— Тут тако дело, шо решать надо не токмо по совести, а допрежь всего по закону. Я так думаю, неча нам по чужим огородам шастать, ничо там не сыщем. Надо свово попа взрастить.
— Энто как жа? Яго на огороди, як тыкву, не взрастишь.
— Так думаю, Ивана Игнатьича мы усе знаем, при отце Иоанне справно служил. Дьякон все ж. Усе их премудрости знаить.
— Во! Назначить всем обчеством! — поддержала атамана молодежь. — Пущай венчаить и требы править. Вона Гаврила Чумаченко с Оксаной Пластуншей не венчаны живуть — то рази не грех? Од людей ховаються. А у их вскорости дите…
Григорий Силыч стукнул по столу палкой, которая издавна служила ему и тростью и булавой:
— А ну, ти-хо! Только на ноги встали, а тоже… старших учить! — и, выждав тишину, Григорий Силыч сказал: — Я так прикинул: Иван Игнатьич — калач тертый, иде токо не побывал. И на Афоне, и в Египти, и на Кипри и в Биссинии…
— В Биссинии токмо краем. У их там, в аккурат, розмир зачался, — сказал Иван Игнатьевич. — Там песок не успевав кровь пить, покойники-от штабелями заместь барикадов по улицам лежали.
— И правильно, шо в пекло не полез. Потому як умом богатый, — похвалил Ивана Игнатьевича атаман. — В рассуждении его праведной жизти, я и подумав: чи не дасть Иван Игнатьич нашему обчеству свою согласию сходить на Москву до патриарха Тихона? Раз царя уже нету, то клятву Ивана Некрасова мы не порушим. Можа, патриарх уважить нас, сирых, и рукоположить Ивана Игнатьича в попы? — он перевел взгляд на дьякона. — Доньдеже подумай чуток и скажи обчеству свою согласию!
— Хоть верть круть, хоть круть верть, а мышки смерть, — поднявшись, с кандибобером начал отвечать Иван Игнатьевич. — Раз обчество просить, я не токмо согласный, хучь на смерть пойду. От превеликого уважения. А ежли де сгину в дорози, просю в святци меня вписать як пострадавшего за обчество.
— Молодой ишшо, не хлявый, — заканчивая раду, сказал Григорий Силыч. — Токмо ты уж в дорози, Иван Игнатьич, не рызыкуй. Шибко мы на тебя надеемся. Иди на Москву дяконом, а уж возвертайся попом. Такой тебе мой атаманский наказ.
И селяне, которые в большинстве своем уже давно не считали себя казаками, закончили раду дружным одобрительным возгласом:
— Любо!
Сельчане расходились. На раду они пришли разряженные в праздничные одежды. Событие само по себе нечастое, после смерти отца Иоанна, когда почти заглохла церковь, они и вовсе видели друг друга редко, да и то мельком. К тому же было воскресенье. Мужчины надели нарядные жилеты, косоворотки, поверх накинули на плечи сермяжные поддевки, женщины тоже были в сермяжных, но ладно приталенных кафтанах. На ногах и у тех, и у других были постолы. Те, кто богаче, щеголяли в смазанных дегтем сапогах.
После того как все разошлись, Григорий Силыч стал искать белый лист бумаги для письма. С трудом нашел его у старика-солдата, который жил на окраине села и занимался пчеловодством. Он был грамотный и в свободное от пчел время записывал в толстую амбарную книгу летопись села. У него же атаман раздобыл несколько хорошо очиненных гусиных перьев и самодельные, из какой-то черной ягоды, чернила.
После этих хлопот Григорий Силыч умылся, перекрестился и приступил к письму патриарху:
«Ваше преосвященство!» — вывел он на чистом листе и задумался. Писать патриарху мужицким слогом он считал не гоже. Поди, он и не поймет. Подумав немного, он неторопливо, чтобы не испортить лист помарками, продолжил: «На милосць Вашую уповають несчастны православны сироты села Ново Некрасовка, шо на Гейском мори находица. Бога ради, не оставляйтя нас, сирых, худых и забутых на чужеземной Туреччине. Оу нас отець Иоанн престависи бизика и нам никакова ответу не дал. Вас Богим молим не забутя нашу сирыю церкву, а нас тож не забутя Бога ради для свяченника оу нас диякон Иван сын Игната Мотуза толкя пыстынывлять молим Вас для православных душ. И колени преклоняють усе Вашему Преосвященству», — и широко расписался: — «Православного села Нова Некрасовка атаман Григорий Нечипас к сему руку приложил».
Вечером Григорий Силыч велел молодому казаку, неотступно при нем состоящем в ранге адъютанта, позвать на торжественные проводы Ивана Игнатьевича и четырех своих подчиненных, произведенных им в звания младших урядников.
Гости степенно уселись за стол, на который хозяйка постелила чистую домотканую скатерть и выставила на него угощение: высокую паляницу из очень светлой муки, два деревянных подноса с мелкой жареной рыбой (что-то вроде сардин) и глубокую миску с медом.
Какое-то время, как этого требовал этикет, ели молча, о деле не говорили. По примеру хозяина, брали рыбу за хвосты, а хлеб краюхой макали в мед. И лишь когда хозяйка принесла узвар, прихлебывая его из большой глиняной кружки, атаман сказал:
— Ты, Иван Игнатьич, як до патриарха взойдешь, допрежь всего — на колени. Руку протяне за письмом, шо я тебе зараз дам, цалуй руку. Так у их полагаецца.
— Знамо дело. И на Афони тож так.
— И шапку допрежь сыми.
— Як водица. Не впервой.
Григорий Силыч потянулся к полке, достал оттуда полотняную торбочку с плетеным гайтаном, сказал:
— Тут письмо до патриарха, сховаешь за пазуху. В ем усе атамански слова про наши беды. Сам тож не молчи. Скажешь: мол, атаман зычит вашему преосвященству здоровья на долгие лета. И усе наши селяне тож. Живем де, як нехристи, церква есть, а поп престависи. У письме я про энто прописав. Про себя молви: дьякон, мол. А опосля ласково так спитай, чи не изволять их преосвященство рукоположить тебя, сирого, на нашую церкву? А ежли не изволять, то, можа, кого другого до нас пришлють? Запомнив?
— Знамо дело.
— Ежли спытають их преосвященство про жизню нашую, скажи без утайки: живем, мол, у турка, як собака у поганого хозяина. Допрежь, у румынов, ще хужеее жилы. Старый турчин хорошо прийняв нас. А молоди турчины, энти совсем други. Великие притеснения од их терпим.
Потом стали обсуждать дорогу. Через Константинополь никто не посоветовал. Просто так не уедешь. Надо у турецких властей за немалую плату выправить тезкере (проходное свидетельство, иными словами, разрешение на выезд). На это кроме денег уйдет не меньше недели. Потом еще билеты на пароход надо купить — тоже удовольствие не из дешевых. А атаманская казна почти пуста.
Решили, что до болгарской границы и дальше, до мыса Калиакра, Ивана Игнатьевича проводят двое сельских казаков. Это безопасно: давно проверено, ночью границу никто не охраняет. А на мысе Калиакра, на маяке, служит смотрителем атаманов родич. Не бог весть какая родня — троюродный брат, но все же. У него все друзья — контрабандисты, часто ходят в Россию. Он поможет Ивану Игнатьевичу. А нет, то присоветует, что дальше делать. В беде не оставит.
Напоследок, на прощанье, хозяйка дома вынесла гостям квадратный штоф. Стекло было давнее, мутное, в нем лениво покачивалась медового цвета жидкость. Григорий Силыч объяснил, что это коньяк его собственного приготовления.
Наполнив коньяком большую глиняную кружку, атаман произнес приличествующие случаю слова:
— Скатертью тебе путя, Иван Игнатьич. Будем ждать твово вороття, як соловей лета.
Он выпил, крякнул, передал чашу другому. Прежде чем отхлебнуть из кружки, каждый приговаривал:
— Христос посредь нас!
И все дружно отвечали держащему кружку:
— И есць, и буде навеки!
После первого круга кружки атаман сказал:
— Выпьем ще по одной, бо только бусла на одной ноге стоить.
После второго круга атаман вновь произнес:
— У казака пистоль и шабля. Выпьем по третьей, шоб и спыс не тупывся.
И когда в кружку вылили остаток и штоф опустел, прежде чем глотнуть с кружки, атаман вновь сказал:
— У коня четыре ноги. Выпьем по четвертой, шоб конь в дорози не спотыкався.
Едва рассвело, Иван Игнатьевич пришел к атаманскому дому. Несмотря на такую рань его уже ждали двое молодых казаков в нарядных, стеганых на вате, бешметах, подпоясанные в талии широкими, украшенными серебром, ремнями. Это были Никита Колесник и Лука Черноус, которым надлежало проводить Ивана Игнатьевича через турецкую границу и доставить до болгарского мыса Калиакр на Черном море, и быть там до тех пор, пока случится оказия, и Иван Игнатьевич отправится в Россию. Трое сытых невыморенных коней, мирно пофыркивая, ожидали отъезда возле коновязи
Вышел из хаты атаман, хозяйским глазом с одобрением оглядел коней и сопровождающих дьякона казаков. Затем подошел к Ивану Игнатьевичу:
— Такое дело, брат Иван! — необычно обратился к нему, — В Расее усе упоминай. Усе, як есць, повызнай. Можа, и нам ужа пришел час Туреччину покидать. Ежли то правда и царя у их уже нету, можем возвертаться. Игнатов наказ не порушим.