— Знамо дело, — согласился Иван Игнатьевич.
Атаман достал из кармана своего бешмета кожаный гаманец, завязанный сыромятным шнурком. Глухо звякнуло его металлическое содержимое. Передавая гаманец Ивану Игнатьевичу, атаман сказал:
— Не обессудь, здеся усе, шо наскреб. Казна пуста. По большести деньги турчански. Трохи болгарских. А рассейских никода в руках не держав.
Иван Игнатьич промолчал. Да и что тут скажешь? Про Россию они ничего не знали: ни про то, как и чем там люди живут, ни про то, какие у них там деньги ходят.
Колесник подвел к Ивану Игнатьевичу коня, помог на него сесть. Молодые провожатые легко взлетели на своих.
— Доброго путя! — сказал на прощание Григорий Силыч и слегка тронул круп коня Ивана Игнатьевича своей тростью-булавой. Застоявшийся конь взял с места в карьер. Его не сразу догнали сопровождающие.
Промелькнули ветряные мельницы, потянулись голые песчаные поля с важно разгуливающими по ним воронами. Спустились в овраг со звонко звенящим родником. Какое-то время ехали по узкой известняковой теснине, снова поднялись наверх. Оглянулись. Села не было видно. Лишь вдали, заброшенной могилкой, маячила маковка церкви с венчавшим ее чуть покосившимся дубовым крестом.
Ехали почти без отдыха. Лишь крепко пополудни остановились, покормили коней припасенным с собой овсом, попили из бочажка. И сами съели по лепешке, запив водой из того же бочажка, Вода была чистая и холодная — ломила зубы.
Еще засветло оказались возле турецко-болгарской границы. До ночи пережидали в неглубоком овраге, поросшим шиповником и гледом. Стреноженные кони мягкими губами обирали подмороженные коричневатые ягоды и хрустели еще не застаревшими ветками.
Границу перешли ночью без всяких приключений. Лишь однажды из кустов с шумом вылетела тяжелая ночная птица, похоже, сова, и с сердитым кугуканьем растаяла в темени. Ни дикого зверя, ни человека они не встретили. Охраняется ли здесь граница, им узнать так и не довелось.
В небольшом болгарском хуторке постучали в дом знакомого Никиты Колесника, попросились до рассвета немного отдохнуть. Хозяин привязал коней возле амбара и кинул им по охапке сена. Гостей устроил на сеновале. И, когда они уже улеглись, хозяин пришел к ним с бутылкой вина, с хлебом и с тарелкой холодного вареного мяса.
Плохо выспавшиеся, на рассвете они попрощались с гостеприимным болгарином и тронулись дальше.
Почти весь следующий день они ехали вдоль берега Черного моря. Хутора, села и мелкие городки объезжали стороной. Встречных людей сторонились, да и видели их мало. Зимнее солнце еще поднималось низко и совсем не грело. В поле крестьянину пока еще делать было нечего. Когда стало темнеть, они увидели вдали мигающий огонек. Они поняли, это светил и указывал дорогу морским путникам Калиакровский маяк. И им тоже.
Ивану Игнатьевичу сопутствовала удача. Родня Григория Силыча приняла их радушно. Года два от него не было никаких известий, и уже стали думать самое плохое. А тут гости с хорошими вестями.
Повезло Ивану Игнатьевичу и вторично. Этой же ночью он оказался в море под косыми парусами двухмачтовой фелюги, которая направлялась в Одессу, чтобы вывезти оттуда не успевшего бежать высокопоставленного царского чиновника. В этом деле не было никакой политики. Болгарские контрабандисты, как и все болгары, сочувствовали советской власти. И это предприятие было чисто коммерческим: за помощь в бегстве российские богачи хорошо платили.
Ивана Игнатьевича приняли на борт не только из родственных чувств к служителю маяка: из-за излишней легкости фелюгу необходимо было слегка загрузить, и его взяли, даже с удовольствием, вместо балласта.
Ночь выдалась ясная, звездная и безветренная. Большая луна упиралась рогами в густосинее небо. Паруса фелюги едва улавливали легкое дыхание воздуха. Какое-то время тихо плыли вдоль берега, и иногда настолько близко приближались к нему, что в кое-где освещенных окнах домов были видны тени передвигающихся в них людей.
Перед рассветом, когда на востоке едва затеплилась узкая полоска горизонта, капитан фелюги Атанас резко свернул вправо, чтобы затеряться в нейтральных черноморских водах. Встречаться с румынской морской полицией не входило в его планы.
Пока плыли вдоль берега, Иван Игнатьевич с интересом вглядывался в проплывающие мимо сумеречные берега, отыскивая взглядом подступающие к обрывистым берегам крохотные домики мелких хуторов. А когда ушли подальше в море, рассматривать стало нечего: кругом, куда ни глянь, была вода.
Придремывая, он стал размышлять о вещах едва ли не богоотступнических: зачем Господь создал столько воды, негодной для питья? Для рыб? Так и для них, поди, воды тоже великий избыток. Носятся там, в своих глубинах, плещутся, ныряют, а присмотришься пристальнее — никого. Разве что мелюзга какая-то выискивает для себя поживу у самого берега. И так получается, что ни Черное море, ни Гейское не дает человеку пропитания. Иной раз набродишься в Гейском сутками, а всего улова — на базар в Галлиполи везти стыдно.
Проснулся Иван Игнатьевич от громких хлопков, сотрясающих фелюгу. Уже совсем рассвело. Тонко и тоскливо посвистывал в снастях внезапно налетевший ветер, и тяжелая волна стала раз за разом, словно тяжелым молотом, ударять по деревянному корпусу суденышка.
Иван Игнатьевич обеспокоенно посмотрел на капитана, но Атанас, широко расставив ноги, лишь тверже стоял у штурвала, попыхивая своей короткой курительной трубкой. На протяжении всего их плавания Иван Игнатьевич ни разу не видел капитана без его дымящейся трубки в зубах.
Заметив встревоженный взгляд пассажира, Атанас успокаивающе ему улыбнулся и молча показал большой палец. И этот жест, и хладнокровие капитана успокоили Ивана Игнатьевича, и он стал снова тихо придремывать.
Вечером, перед заходом солнца, молчаливый матрос Коста (так окликал своего помощника Атанас еще там, в Калиакре) поставил перед Иваном Игнатьевичем небольшой холщевый узелок и жестами велел: покушай!
Разложив на холстинке принесенную Костой снедь, Иван Игнатьевич принялся есть. Но после очередного удара волны по корпусу фелюги яйца раскатились по днищу. Иван Игнатьевич попытался их поймать. Но едва он дотягивался до какого-то одного яйца, как оно тут же катилось в другую сторону. Он пытался схватить рукой другое, как оно тоже тут же откатывалось прочь. Он догонял его. Но новый удар волны отправлял его едва ли не в противоположный конец судна. А Иван Игнатьевич, не успевший за что-либо зацепиться руками, распластывался на дне фелюги.
Атанас не без любопытства наблюдал за кульбитами гостя. Не имея возможности прийти ему на помощь, он хохотал. Затем попросил Косту помочь гостю.
Коста вразвалку прошел по фелюге, собрал раскатившиеся по всему днищу яйца и положил их перед дьяконом. Но они, словно живые, вновь норовили раскатиться. Коста понял всю беспомощность пассажира и помог ему. Он ударил по каждому яйцу ладонью. Слегка расплющенные, они уже больше не шевелились…
Проснулся Иван Игнатьевич спозаранку и долго сидел так, в полудреме. Открыл глаза лишь после того, как возле него началась какая-то суета. Это Коста спешно опускал паруса. Атанас торопливо вращал штурвал, загоняя фелюгу в узкую теснину между двух скал.
Иван Игнатьевич привстал и увидел надвигающийся на фелюгу скалистый берег. Потом она прошуршала по песку и резко остановилась.
— Финита ла комедиа! — подмигнув Ивану Игнатьевичу, сказал Атанас. Слова были непонятные, и Иван Игнатьевич принял их за болгарские.
— Ты б по-нашенски, по-рассейски чего растулмачил, — ворчливо сказал Иван Игнатьевич Атанасу. — Далее-то чего? Куды итить?
— Одесса, — сказал Атанас. Вынув изо рта трубку и размахивая ею, он попытался объяснить пассажиру, что для него путешествие уже закончилось и пока еще не сильно рассвело, ему надо подальше отсюда уйти. Затем, указав трубкой на пологий подъем, вспоминая все польские, русские и болгарские слова, похожие на русские, он сказал:
— Десет минут иди на тею гору. Там ест дорога. Вправо пуйдеш, там Одесса. Два часа.
Иван Игнатьевич все понял. Он подошел к борту, чтобы сойти на берег. Но фелюгу от суши отделяла довольно широкая полоска воды: не перепрыгнешь. Постолы ему мочить не хотелось. Где их высушишь? А в мокрых— только хворость заполучить. Да и форму они от мокроты потеряют, скукожатся, людям в них показаться будет стыдно.
Поняв затруднения пассажира, Коста спустился в воду, поморщился:
— Хладна!
После этого он позвал Ивана Игнатьевича:
— Ходь до мене!
И когда дьякон приблизился к Косте, тот сгреб его в охапку, пронес по воде и поставил на берегу. Подумав немного, сказал:
— Спасибо, туоварищ!
И уже вновь забравшись на фелюгу, он оттуда снова окликнул Ивана Игнатьевича, взбирающегося по скалистой тропе наверх, туда, где он увидит дорогу на Одессу.
— Эй! Туоварищ!
Иван Игнатьевич обернулся.
Коста стоял на носу фелюги. Он поднял кулак в коммунарском приветствии и громко произнес:
— Рот Фронт!
Иван Игнатьевич нисколько не оценил это приветствие, поскольку никогда прежде не слышал этих слов и их смысл был ему непонятен.
Всю жизнь прожив на краю вулкана, он по воле судьбы ни разу не заглянул в его пышущее жаром раскаленное жерло. Он не был посвящен в те катаклизмы, которые произошли на земле его предков. Не минули они и той земли, которую его дальняя родня избрала для него. Но и здесь судьба пощадила его и не опалила своим огненным черным крылом.
Сойдя на берег, он был все еще тем чистым листом, на котором провидение только собиралось написать первые слова его жизни.
Глава вторая
Утро было морозное и солнечное.
Спотыкаясь, Иван Игнатьевич долго шел по пахоте, слегка припорошенной снежком. На бугорках снег истаял или его снесло ранними студеными весенними ветрами, и он лежал только в бороздах. Там, у себя в Новой Некрасовке, он лишь несколько раз видел снег, который опускался на землю крупными хлопьями и, едва долетев до земли, тут же таял. Подержать его на ладони Ивану Игнатьевичу ни разу не удавалось.