— Не богатей раньше времени!
— Я — ничего. Только не проспать бы нам такое дело.
— Не проспим. Сами не сладим, товарищ Менжинский до нас на днях прибывает. У него опыта побогаче нашего. Я слыхав, он этих всяких шпионов, як орехи щелкает! — сказал Деремешко и, услышав какой-то шум в коридоре, на минуту вышел.
— Молчишь? — глядя на Ивана Игнатьевича, спросил Салабуда.
Иван Игнатьевич ничего не ответил.
— Слушай, как тебя? Иван Игнатьевич, а может, все же сознаешься? — мягко так, ласково спросил Салабуда. — Все равно ведь сознаешься. Только обошлся бы без мучений. Ты только представь: я тебе ногти щипцами буду вырывать, каленым железом пятки прижигать, и много всякого другого. У меня фантазия богатая.
— В чем сознаться? — заинтересованно поинтересовался Иван Игнатьевич.
— Ну, сознаешься, что шпион. Пару тумаков дадут и отпустят.
— Не-е! Брехать не вмею. То — великий грех.
— Ну, а если я тебя заинтересую? К примеру, каленым железом?
— Не получится! — твердо сказал Иван Игнатьевич.
В просторной камере их, ожидающих своей участи, поначалу было немного, всего человек тридцать. Но постепенно добавилось еще столько же: к приезду Менжинского освобождали складское помещение трамвайного депо, в котором тоже уже не один месяц содержали арестованных. Спешно расследовав дела, часть содержащихся в депо отвезли на «Чумку», а остальных доставили в городскую тюрьму.
В этой людской сутолоке Иван Игнатьевич вдруг заметил двух своих старых знакомых — болгар, Атанаса и Косту. Он попытался приблизиться к ним.
Увидев Ивана Игнатьевича, Атанас пробился к нему сквозь людскую сутолоку и, испуганно оглядевшись по сторонам, тихо ему прошипел:
— Мы тебе не знамо. Так надо! — и исчез, затерялся в толпе.
Потом он несколько раз видел болгар вместе с теми тремя: тощим высоким господином и двумя его сыновьями. Его догадка, похоже, оправдывалась: болгары шли в Одессу, чтобы вывезти из Советской России этих троих. Все пятеро, они держались тесной кучкой. Видимо, их арестовали в тот же день, на берегу, или чуть позже в море.
Эти двое болгар были здесь единственными, кого Иван Игнатьевич знал среди этой уныло и бесцельно двигающейся по тесной камере толпе. Они были люди бывалые, не раз попадавшие в подобные переплеты, и могли бы объяснить Ивану Игнатьевичу, как ему здесь держаться и на чем твердо стоять.
Но болгары, едва еще издали заметив его, тут же растворялись в толпе. По какой-то неведомой ему причине они не хотели с ним встречаться и даже показывать, что они знакомы или знают друг друга. Иван Игнатьевич подумал: должно быть, у болгар и у этих троих был какой-то общий секрет, своя спасительная выдумка, которую его пребывание в их компании могло разрушить. Ничем иным он не мог все это объяснить.
Поняв это, он несколько последующих дней уже не стремился сблизиться с ними.
Однажды вечером вызвали на выход тех троих: отца и двух его сыновей. Они покинули камеру и больше в нее не вернулись.
На следующую ночь пришла очередь двух его знакомых болгар. Покидая камеру, Коста вдруг отыскал глазами Ивана Игнатьевича и, как и тогда, на одесском берегу, он поднял кулак в коммунистическом приветствии. А, возможно, он так попрощался с ним. Что этот жест предназначался ему, Иван Игнатьевич не сомневался.
Он отошел в угол и, прикрыв глаза, в отчаянии заплакал. И затем всю ночь не смыкал глаз и вскидывался при каждом громыхании железной камерной двери. Он очень хотел, чтобы они вернулись. Он надеялся на это.
И они на рассвете вернулись. И в одночасье их отношение к нему резко изменилось. Атанас сам отыскал его и, взяв его за руку, сказал:
— Все добре. Будем жить!
Что произошло с ними там, за стенами тюрьмы, они ему так и не рассказали.
Глава третья
Когда Иван Игнатьевич решил, что о нем совсем забыли, на третьи или на четвертые сутки надзиратель, открыв дверь камеры, громко выкрикнул его фамилию:
— Мотуз, на выход!
Иван Игнатьевич услышал свою фамилию, но не сразу вспомнил, что это вызывают именно его. Ему так редко приходилось пользоваться своей фамилией, что он зачастую ее просто забывал
— Есть тут Мотуз? Выходи! — вторично повторил надзиратель.
Иван Игнатьевич, энергично работая локтями, торопливо пробился к двери:
— Энто я — Мотуз! Я — Мотуз! — боясь, что, не дождавшись его ответа, надзиратель закроет тяжелую дверь, он изо всей силы закричал.
Вячеслав Рудольфович Менжинский был педантом. Любое дело, которое ему поручали, он начинал с дотошного изучения архивов. Он был убежден, что там, в пожелтевших листах, крылись все будущие досадные неудачи, равно как и неожиданные успехи.
Задолго до того, как белогвардейская эскадра покинула Крым, в молодой Советской России возник еще один фронт, незримый, менее громкий, но коварный и разрушительный. В него беспрекословно принимали всех, враждебных новому строю.
Еще в мае восемнадцатого года Совет Народных Комиссаров издал Декрет о создании пограничной охраны, подчинив ее почему-то Народному Комиссариату Финансов. На него возлагалась защита пограничных интересов Советской страны, ее граждан и их имущества. Но в условиях войны, не имеющее никакого опыта, испытывающее недостаток в сотрудниках, новое ведомство с трудом противостояло враждебному нашествию.
Начались диверсии, саботажи, бунты, бандитские набеги и тихая, до поры незаметная шпионская работа.
Поэтому в первые же после окончания Гражданской войны дни Совет Труда и Обороны издал Постановление об охране государственных границ. Созданное прежде пограничное ведомство было решено переподчинить Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, ее Особому отделу, которым руководил Менжинский.
Как и всегда прежде, он начал с архивов. Изучая опыт охраны границ в царской России, он убедился, что граница была дырявая, в страну беспрепятственно проникали все, кому это было необходимо. Пограничный департамент не имел никакого веса в государственной иерархии.
Одновременно с изучением архивов Менжинский повстречался с работниками царского департамента охраны границ и пришел к выводу, что прежние кадры для советского государства не годятся. Иное время, иная страна, иные условия. Страна со всех сторон находится во вражеском и враждебном окружении. По всей границе, от Балтики до Дальнего Востока враждебные иностранные государства воссоздали целую сеть подрывных центров. Они регулярно направляют через советскую границу большие бандитские формирования, агентуру, шпионов. Надо было создавать совершенно новую пограничную службу и одновременно воспитывать для нее кадры. Границу на всем ее протяжении необходимо было превратить в крепостную стену с широко распахнутыми для друзей воротами.
И уже через месяц Менжинский и командующий войсками внутренней службы Корнев разработали первую советскую инструкцию для пограничных войск, которая разделяла всю границу на округа, особые районы, особые участки и особые посты — заставы.
Завершив утомительную и нудную, наполовину канцелярскую работу по организации округов, определив относящиеся к ним территории, Менжинский дал пограничникам очень небольшое время на обустройство границ и приобретение мало-мальски необходимого опыта, и вскоре отправился по округам с инспекционной поездкой.
Прежде всего, он отправился в западные округа. Они были сложные по рельефу местности и густо насыщены населением, что представляло для пограничников дополнительные трудности.
Здесь он познакомился с письмами, только днями отобранными у перебежчиков и адресованные Борису Савинкову. Это имя было хорошо известно Менжинскому. Талантливый, неуловимый авантюрист, отличающийся жестокой изощренностью и звериной осторожностью, он вновь засветился в России.
Из этих писем Менжинский также узнал, что в Варшаве уже создано «Информационное бюро», которым руководит брат Бориса Савинкова, Виктор. Виктор сообщал Борису, что скоро ему на помощь прибудет из Лондона в Варшаву небезызвестный международный шпион Сидней Рейли, в недавнем прошлом участник заговора Локкарта в Москве, чудом избежавший смерти.
И вот эти двое снова вставали на пути Менжинского. Они словно преследовали его. Перейдя на новую работу, он надеялся, что они навсегда исчезли из его жизни. Но не тут-то было: они снова возникли в зоне его профессиональной ответственности, словно играли с ним в прятки. Каких новых неприятностей ждать от них сейчас?
Завершив свое пребывание в западных пограничных районах, Менжинский выехал в Одессу.
Из тюрьмы Ивана Игнатьевича забирал сам Салабуда. На безлюдной ночной улице, под тусклым фонарем, он вынул из кармана револьвер, и так, чтобы видел Иван Игнатьевич, дозарядил барабан патронами и снова спрятал его, но не в карман, а засунул за пояс.
— Че? Боисси? — насмешливо посмотрев на Салабуду, спросил Иван Игнатьевич. — А там, в своей горнице, ты як коршун на курячем подворьи. Шибко боевитый.
— Но-но! Разговорчики! А то враз… при попытке к бегству! — прикрикнул на дьякона Салабуда. — И шагай шире! Плетесси… И руки за спину!
Арестант прибавил шагу, Салабуда, немного поотстав, шел следом.
Иван Игнатьевич задирал голову, разглядывал высокие дома. Такие он видел только в Константинополе. Там они были даже повыше, и на улицах, хоть днем, хоть ночью — всегда было великое множество народу. А здесь, даже не в совсем позднее время, людей почти совсем не было видно. Лишь время от времени мимо проносились пароконные пролетки, обдавая их неземными запахами. В пролетках вместе с мужчинами сидели и женщины с бесстыже оголенными ногами: там, в Константинополе, подобного не увидишь, их прохожие побили бы камнями. А здесь они вели себя непотребно: громко смеялись, что-то выкрикивали, хохотали и на всю сонную улицу орали песни.
Шли долго. С широкой улицы свернули в узкий переулок, где стояла глухая тишина, которую лишь изредка нарушал сонный лай дворовых собак. Прошли через какой-то, тоже пустовавший в эту ночную пору, базар и вышли прямо к знакомым Ивану Игнатьевичу крылатым мраморным чудищам.