ыточным.
Потом принесли чай — всем, и ему тоже. И сахару положили столько, что он сроду такого сладкого не пил.
Чай Иван Игнатьевич пил не торопясь и держал во рту его долго, чтобы вода насквозь пропиталась сладостью, и лишь после этого глотал. Так, ему казалось, он подольше растягивает удовольствие, и при этом он рассказывал неспешно, и его никто не поторапливал.
Вспомнил он давнюю стариковскую байку о том, как их прадеды перессорились с царем и пошли на него войной. И когда царь их разбил, потому что войска у него было много больше, забрали они своих жен, детей и престарелых родителей — и ушли с Кубани на Дон. Оттуда до крымского хана, но у него тоже не прижились, и двинулись дальше, на Дунай. С Дуная — в Турцию, и лишь там расселились, потому что турецкий султан наградил их превеликими привилегиями.
— И много ли в Турции русских? — спросил Менжинский.
— Ежли посчитать, то много. Скоко-то десятков сел и хуторов. Больше на азиатской стороне. Есть таки села, шо в край отуречились. Но таких обмаль. А в большости берегуть свою веру и свои обычаи уже почитай годов двести, а то и поболее. И заметь, добрый человек усе двести годов надеются до дому, в Рассею, возвернуться.
— Почему ж не возвращаются? — спросил Менжинский.
— А нельзя было. Еще Игнат Некрасов такой завет нам оставил: пока в Рассее царь, до дому не возвертаться.
— Но царя уже нет, что ж не возвращаетесь?
— Мы токмо про энто узнали. От возвернусь из Рассеи до дому, погутарим на сходе. Можа, и надумаем. Привыкли уже до Туреччины, надо ее од сердця одрынуть.
— Земля, что ли, держит?
— Могилы дедовски. Их с собой не заберешь, — и, тяжко вздохнув, он добавил: — Рано, чи чуток позднее, возвернемся.
Под конец их разговора Менжинский спросил:
— Если есть какие просьбы, пожелания, скажите. Может, сумеем вам в чем-то помочь.
— Просьба одна. Не моя токмо, от всего нашего обчества: допомогите по силе-возможности с патриархом встренуться. А боле почитай никаких просьбов и нету.
— Ну, что же! Я постараюсь! — пообещал Менжинский. — Хотя, честно вам скажу, патриарх мне не больно подчиняется. Но я попрошу, может, уважит?
И они расстались.
Ночевал Иван Игнатьевич в гостинице, в номере, обставленном дешевенькой мебелью, но с зеркалами, умывальником, ванной и даже отдельной комнаткой-туалетом. И еще с большой кроватью с толстым пружинным матрасом.
Проводил Ивана Игнатьевича в гостиницу Артем Перухин.
Когда Иван Игнатьевич остался один, он внимательно и придирчиво обследовал номер. Долго размышлял над умывальником.
С опаской покрутил вентиль, и из крана потекла вода. Он испуганно крутанул вентиль обратно, и струя иссякла.
Осмелев, он снова и снова включал и выключал воду и любовался тонкой струей, которая повиновалась легкому мановению его руки.
Затем он стал исследовать туалет. Не сразу, но разобрался и в нем. Здесь вода низвергалась шумным водопадом, словно ее с силой выливали из большого ведра. Он и здесь несколько раз нажимал на слив, но вода куда-то исчезала, каждый раз оставляя внизу только небольшое, размером с блюдечко, озерцо.
Подумав немного, он в этом озерце умылся и затем прошел к кровати, устало на нее опустился. Матрас спружинил.
Иван Игнатьевич еще несколько раз приподнялся и опустился, и мягкий матрас упрямо толкал его вверх.
«Благодать! — подумал Иван Игнатьевич. — Тако, може, токо турецкий султан живет. Неделю бы в таком раю пожить — и умирать не жалко».
Менжинский, оставшись вдвоем с Деремешко, сказал:
— Редко такое бывает! Удача сама в руки упала!
— Вы о чем, Вячеслав Рудольфович? — не понял Деремешко.
— А смотри! — Менжинский поманил Деремешко к карте. — Примерно здесь его Новая Некрасовка. Не иначе. Бабы стирать ходят на речку. Это — вот сюда, на Марицу. И озеро, вот оно — Гала. Дальше! Вот Галлиполийский полуостров. По турецки Галуболу. И город, вот он, с таким же названием: Галлиполи. В городе базар, где крестьяне с Новой Некрасовки рыбой и всякой всячиной торгуют.
— Так и дьякон рассказывал. И про город, и про базар, — согласился Деремешко.
— Ты не перебивай. Ты пока слушай! В этом городе и вокруг него французы размещают бежавшую в Турцию врангелевскую армию. Не всю, конечно, но основной ее состав — Первый армейский корпус. Это порядка двадцати пяти тысяч солдат и офицеров. Там же будут расположены и их семьи — всего, полагаю, соберется не менее тридцати тысяч человек. Понимаешь?
— Не до конца, — искренне сознался Деремешко.
— Как думаешь, сколько людей мы только на Южном фронте потеряли? — неожиданно спросил Менжинский.
— С той и другой стороны?
— Конечно. Это же люди.
— Не знаю. Много, — сказал Деремешко и, подумав, добавил: — Тысячи и тысячи. А то, может, и мильон.
— Точную статистику никто пока не вел, но близко к этому. Запиши сюда и этих тридцать тысяч, что здесь, в Галлиполи, да чуть меньше — в Чаталджи, да на греческом острове Лемнос, да в тунисской Бизерте. Этих тоже в потери запиши. В российские потери. В конце войны мы объявили им амнистию, просили остаться. Либо не дошла до них наша амнистия, либо не поверили, страх оказался сильнее. Уплыли. А ведь это, главным образом, мужики, хлеборобы, задуренные, напуганные, но не враги. Их руки нужны нам здесь. А их держат взаперти там, в лагерях и, насколько знаю, готовят их к новому походу на Россию.
— Да кому она нужна эта новая война? — со вздохом качнул головой Деремешко.
— А ты им это скажи.
— Я б сказал. Слова я найду. Да не докричишься.
— И мы примерно так думали. А вот теперь уверен: докричимся. И поможет нам в этом, спасибо тебе, этот твой дьякон. Я его не только с патриархом готов свести, а и с самим Господом Богом. Но не бесплатно. За малую малость. За эту самую тропинку, что выведет наших людей туда, в Галлиполийский лагерь.
— Да что они смогут против тридцати тысяч?
— Говорят, вода камень точит. Для начала передадим туда листовки с амнистией.
— Не поверят. У тех, кто ушел, руки в крови. Против нас воевали.
— Ну, не у всех ведь руки в крови, — возразил Менжинский.
— Каждый скажет: не у меня. Как проверишь? — наступал Деремешко.
— А мы не станем проверять. Поверим. Вернее, простим.
— Подобрели? — нахмурился Деремешко. — Еще земля не всю нашу кровь впитала, а вы уже готовы их простить? А вы у народа спросили?
— А они — тоже народ. И тоже наш, российский, — Менжинский поднялся со своего «начальственного» стула и прошел к длинной лаве, к Деремешко, сел рядом с ним. — Понимаешь, Иван Аврамович: «кровь за кровь» — не наш лозунг, не большевистский. Была война, не все они по своей воле этот кровавый грех на душу приняли. Никто не хочет себе подобного убивать. Кроме разве что отморозков, каннибалов. Но таких единицы. Вот и думай.
Помолчали.
— Оно, конечно. Если всю злобу в людях остудить, тогда, может, что и получится, — задумчиво сказал Деремешко. — А только какие же это надо найти слова, чтоб они поверили?
— Поищем. А если поищем, значит, найдем, — уверенно сказал Менжинский. — Ведь и они, те тридцать тысяч, тоже от нас не пустых слов ждать будут, а таких, чтоб до сердца. Только тогда поверят.
— Не знаю, — после долгого молчания, со вздохом сказал Деремешко — Шибко много злобы в людях накопилось, слова тут не помогут.
— Ты прав. Одними словами тут ничего не сделаешь. — Менжинский положил руку на плечо Деремешке. — Тут совсем недавно мне Феликс Эдмундович рассказывал: Ленин попросил его подумать, как наших хлеборобов обратно в Россию вернуть. Понимаешь, Врангель пока не успокоился. Он надеется зиму в тепле пересидеть, а весною снова в поход. Опять война! Если ее избежим, это и будут те самые главные слова, которые так нужны нашим мужикам-хлеборобам.
— Ваша правда, Вячеслав Рудольфович, — согласился Деремешко. — Кому она нужна, война? Французам, англичанам — нет! Нам? Тем более! Страна разрушена, отстраиваться надо. Земля гуляет, людей кормить нечем. Каждая пара рук — на вес золота. Если, конечно, эти руки неленивые.
И позже, уже в гостинице, Менжинский никак не мог уснуть. Продолжал думать все о том же: удача — удачей, а на самотек все это с Галлиполийским лагерем упускать никак нельзя. Необходимо поручить это дело надежному, толковому и исполнительному человеку.
Вспомнил Загранбюро, созданное в восемнадцатом году Украинским Центральным Комитетом партии большевиков. Ведомство оказалось нужным и, главное, эффективным, полезным. Как бы сейчас оно было к месту! А его по чьему-то недомыслию уже в девятнадцатом упразднили.
Можно было бы серьезно рассчитывать на Стамбульский (Константинопольский) филиал банкирского дома «Жданов и Ко». Но с тех пор как Федотов (он же Фролов) был переведен в Лондон, а затем в Париж, филиал стал потихоньку хиреть. В последнее время им уже почти никто не занимался.
Кто бы мог подумать, что с окончанием Гражданской войны Турция станет средоточием всех относительно состоятельных белогвардейцев? Нуворыши нашли себе пристанище в Париже, Лондоне, Вене, Нью-Йорке, а остальные, в меру сытые, разбрелись по европейским окраинам. Менжинский подумал, что сейчас самое бы время влить новую жизнь в филиал Банкирского дома Жданова в Стамбуле-Константинополе. Он смог бы еще не однажды пригодиться если не советской власти, то уж, наверняка, ВЧК.
И последнее. Надо будет, не откладывая дело в долгий ящик, оказать всяческую помощь этому дьякону и уладить его дела с патриархом Тихоном. Поверим в справедливость российской поговорки: долг платежом красен.
Видимо, надо будет в ближайшее же время, возможно, с этим же дьяконом, отправить в Галлиполи человека с листовками об амнистии. Если все окажется удачным, наши люди смогут постоянно находиться под самым боком у галлиполийцев, а там, возможно, найдут способ связаться и с другими белогвардейскими лагерями и смогут вести среди них постоянную агитационную работу. Раз не получится, второй, но в конечном счете время и добросовестный труд сработают в нашу пользу.