— Знатные сейфы, — сказал Болотов и провел рукой по изуродованной стороне одного из них.
— Могли бы динамитом, — сказал Красильников.
— Малым количеством тут ничего не сделаешь, а большим — погубишь ценности. Тот, кто тут усердствовал, знал, что они не пустые. По отчетам предыдущего управляющего, здесь было прилично ценностей. Бриллианты, золотые монеты, иностранная валюта. Не в тех, конечно, количествах, что у нас в Париже, но все же…
— И что теперь? — спросил Кольцов.
— Не знаю. Доложил Борису Ивановичу, жду указаний. Может, в Париже найдет хорошего мастера. Мне тут полиция привозила одного. Знаменитого. Целый день бился — ничего. Скорее всего из фирмы придется вызывать. Только чтобы вскрыть и извлечь ценности. Сами сейфы — на переплавку.
Они снова вернулись на второй этаж.
Поднимаясь по ступеням, Кольцов подумал о Миронове. Интересно, смог бы он вскрыть эти сейфы? Целые, неизуродованные, может, и смог бы.
Ниточка памяти потянула его в Феодосию, где тоже орудовали такие же грабители сейфов — братья по лому и молоту. Сколько же их развелось во время войны, убийц, воров, грабителей, «медвежатников»! В какие только уголки света они ни заползли!
Кольцов поделился с Ильей Кузьмичом своими проблемами. Их было не меньше, чем у Болотова. В конце этого разговора он сказал, что ему нужно во что бы то ни стало встретиться с Яковом Слащёвым, но каким способом найти его в этом многомиллионном городе, он пока не может придумать. Не обращаться же, в самом деле, к белогвардейскому руководству!
— Мне кажется, я смогу вам помочь. Во всяком случае, попытаюсь, — выслушав Кольцова, сказал Болотов.
— Каким образом? — спросил Кольцов.
— В Константинополе с недавних пор обитает мой парижский знакомый Ростислав Карлович Юренев. Он занимает здесь даже какой-то общественный пост. Он мне что-то рассказывал о генерале Слащёве. Я так понял, он с ним знаком. Я не вникал в их дела, но, надеюсь, он подскажет, где искать этого Слащёва.
Глава восьмая
На следующий день Болотов не надолго отлучился и принес адрес Слащёва: квартал Везнеджилер, улица де-Руни, дом 15–17.
Кольцов решил не торопиться. Надо было хорошо подготовиться к этой встрече, продумать все, что он скажет этому своему давнему знакомому. Узнает ли его Слащёв? Не сдаст ли тотчас контрразведке? И еще вопрос: когда идти? Как рано он встает? Утром обычно находится много домашних дел. А днем он может куда-нибудь уйти. Но разве можно узнать распорядок дня незнакомого человека?
И они решили идти не рано и не поздно, ближе к полудню. Сразу договорились: Красильников к Слащёву не идет. Он будет находиться неподалеку от дома, на подстраховке.
У Болотова, человека исключительной четкости и предусмотрительности, нашлась привезенная им из Франции подробная карта Константинополя. Они с трудом отыскали квартал Везнеджилер и улицу де-Руни. Она была длинная, узкая и тянулась вдоль бухты Золотой Рог.
Из дому Кольцов и Красильников вышли порознь, твердо соблюдая уговор: непрестанно держать партнера в зоне видимости. На помощь приходить лишь в крайнем случае.
Кольцов шел впереди, за ним на приличном расстоянии — Красильников. Когда он терял Кольцова из вида, прибавлял шаг и вскоре находил его. Повернув в очередной переулок, Кольцов ждал на углу, пока Красильников не увидит его и не даст ему об этом сигнал.
Улица де-Руни была безлюдной. Домов почти не было видно, они скрывались в глубине дворов за высокими заборами.
Возле дома, где, согласно адресу, жил Слащёв, Кольцов остановился и обернулся. Стал ждать. Увидев в конце улицы возникшего Красильникова, Кольцов постучал в калитку висящим на цепочке молоточком.
Спустя короткое время дверь калитки отворилась, и на пороге встал бородатый янычар. Это был Мустафа.
— Русский? — пристально оглядев Кольцова, спросил турок.
— Русский.
— Что угодно?
— Угодно генерала Слащёва.
— Он вас приглашал?
— Не помню. Наверное, приглашал. Но это было давно.
— Как вас представить?
— Скажешь, старый знакомый.
— У него много старых знакомых.
— Я — один из немногих. Мне кажется, он будет рад меня видеть.
Калитка захлопнулась. Ожидая, Кольцов посмотрел вдаль и увидел лениво прислонившегося к забору Красильникова.
Вновь открылась калитка и в ее проеме встал босой, в распахнутой рубахе Слащёв. Он изучающее, с головы до ног, оглядел гостя и лишь после этого неприветливо сказал:
— Не имею чести… Ну, я — Слащёв. Что надобно?
— Поговорить.
— Не имею времени. Извините, — и он стал закрывать калитку.
— У меня его тоже не было, там, под Каховкой, в Корсунском Богородицком монастыре, — сказал Кольцов. — Но я нашел.
В калитке какое-то время оставалась только узкая щель. Слащёв через нее долго и внимательно всматривался в Кольцова. Затем резко распахнул калитку:
— Входите!.. Черт, знакомое лицо, — озабоченно сказал он. — Вас у меня тысячи. Упомнишь ли всех!
— Смею надеяться, я не вхожу в эти тысячи.
Эти слова «зацепили» Слащёва. Он смотрел на Кольцова, и его лицо как-то напряглось, сосредоточилось. Он мучительно вспоминал.
— Контузия, понимаешь. Память стала подводить, — виновато бормотал он и вдруг резко вскинулся, вскочил: — Помню! Комполка!
— Ты за жену приходил просить. Беременная жена была. Родила?
— Родила, родила! Девку! — торопливо и озабоченно говорил он, занятый уже явно какими-то своими, более важными мыслями. — Я о другом! Куда ты, парень, забрался! В самое пекло! Тебя тут же расстреляют.
— А я рисковый, — спокойно сказа Кольцов. Он уже понял, от Слащёва ничего плохого ему ждать не следует. — Ты вон — рискнул, и живой!
— Что мы тут, на улице, стоим! — окончательно убедившись, что это именно он, тот самый комполка, который в ту ветреную ночь спас под Корсункой их двоих. Нет, их троих!
Он схватил Кольцова за руку и повел его к своему домику. И при этом он ворчливо выговаривал Кольцову:
— Я тогда шел на самоубийство. У меня иного выхода не было. Жена дитя носила. А ты-то зачем сюда?
— Я — к тебе. Правда! К тебе!
— Кому я нужен, отставной генерал, подчистую уволенный, лишенный всех наград и званий?
— Я все это знаю.
— Откуда?
— Книгу твою читал «Требую суда общества и гласности». Там читал. В Москве.
— Скажи, куда долетела! — удовлетворенно сказал Слащёв и тут же спросил: — Ну, и как?
— Вполне достойная книга. И честная.
— Брешешь небось.
— Не умею.
— Ладно, поверю. Ну, и зачем я вам?
Кольцов посмотрел вокруг:
— Давай где-нибудь в уютном месте спокойно поговорим.
— Хорошая мысль! У меня вон там хорошее место. С видом на Золотой Рог — указал Слащёв на беседку в конце двора. И тут же закричал: — Пантелей! Мустафа!
Из домика вышел старый денщик.
— Ну, чего раскричались! Дитя разбудите!
— Неси сюда дитя. Он не видел Маруську! Я его в крестные отцы упрошу!
— Так уже ж крестили. Генерал Соболевский — крестный батько. Забыли?
— У моей дочки будет два крестных батьки!
— Два не положено!
— Меньше разговаривай! Неси Маруську! — и тут же крикнул вышедшему во двор хозяину: — Мустафа! Чаю и что там?.. Шербет, пахлаву, курабье! Все неси! У меня дорогой гость!
— Насчет дорогого гостя не очень распространяйся, — попросил Слащёва Кольцов.
— На моей территории ничего не бойся! — продолжал возбужденно распоряжаться генерал. Заметив, что Пантелей вынес самодельную колыбельку, он бросился к нему, сгреб девочку на руки, поднес к Кольцову: — Гляди, кого ты тогда спас! Мария! Маруся! Мама Руси!
Девочка, видимо, уже привыкла к таким отцовским нежностям. Она не плакала и даже ничему не удивлялась. Лишь с интересом водила своими глазенками по сторонам и что-то говорила на только ей понятном языке.
На столе в беседке появились различные турецкие сладости, кувшин с крепко заваренным чаем. Марусю угостили шербетом и унесли в дом. Мустафа спросил, не нужно ли еще что и тоже удалился. Они остались одни. Разлив чай по стаканам, Слащёв сказал:
— Если имеешь что сказать, говори. И не бойся, тут нас никто не услышит.
— Ты ведь уже понял, я не из робкого десятка. Вопрос такой: домой, в Россию, хочешь?
— Мимо! — коротко сказал Слащёв.
— Не понял.
— Есть вопросы, на которые я не хочу и не буду отвечать. Этот — один из них.
— Война кончилась. ВЦИК объявил амнистию.
— Я хорошо помню, что ты для меня сделал. И хотел бы тебе поверить. Но не будем друг друга обманывать: она на меня не распространяется.
— Она распространяется на всех.
— Я — «кровавый генерал». Сам читал в ваших листовках.
— Война кончилась. Если вернешься с добрыми намерениями, эта амнистия распространяется также и на тебя.
— Война не кончилась, и такое не забывается, а значит — и не прощается.
— Я говорил о тебе с Дзержинским. Я тебе гарантирую, ты можешь мне не верить. Но тебе гарантирует прощение Дзержинский.
— Это — слова. Не всем словам можно верить.
— Что тебе нужно? Письмо Дзержинского?
— Над ним есть Троцкий.
— Я полагаю, на эту тему Дзержинский говорил с Троцким.
— Троцкому я много перца за штаны насыпал. Не простит.
— Я не рискнул бы отправиться к тебе, если бы не был уверен, что тебе нечего бояться.
— Я знаю, что ты веришь им, иначе не отправился бы ко мне. Но, по-моему, это мышеловка. Троцкий — человек мстительный. Он не забывает обиду, — и после долгого молчания Слащёв спросил: — Ну, скажи, зачем я им? Им Врангель нужен. Почему они не послали тебя к нему?
— Потому что он мне не поверит, и потому, что у него есть какой-то уголок, кроме России.
— Думаешь, у меня нет?
— Нисколько не сомневаюсь, что нет. Иначе ты не сидел бы здесь.
— Логично, — согласился Слащёв. — Давай начистоту! У меня семья: жена, дочь. Ну, вернусь я в Россию. И что? Я всю жизнь воевал. Но в вашу рабоче-крестьянскую меня не возьмут. Ничего другого я не умею. Скажи, каким способом я смогу заработать у вас там семье на кусок хлеба?