– пятьдесят. А сейчас к этому относятся по-другому. Многие женщины не выходят замуж принципиально, хотя не страдают от отсутствия матримониальных предложений. Им это просто не нужно. А потеря близкого человека скрашивается ощущением, что вся жизнь впереди и можно еще успеть все отстроить и создать заново. Так вот, Светлана Игоревна заявляет, что на самом деле автором всех книг, прославивших ее мужа, является она сама, но с ведома и согласия супруга книги выходили под его именем, что якобы было лучше с точки зрения рекламы. Теперь, как вы понимаете, нам придется устанавливать истину.
– Зачем? – удивился Зафрен. – Это имеет отношение к причине его смерти?
– Самое непосредственное, Соломон Яковлевич. В ходе следствия были установлены факты, позволяющие говорить о том, что муж Светланы Игоревны хотел покончить с собой, но, поскольку у него не хватало мужества сделать это самому, он попросил человека, на которого имел огромное влияние, произвести роковой выстрел. Светлана Игоревна утверждает, что ее мужа чрезвычайно угнетала ситуация, при которой он жил на деньги жены и при этом пользовался славой, заметьте себе, огромной славой и популярностью, которые фактически ему не принадлежали, не были им заслужены. При определенных условиях это могло бы стать причиной суицида, но я должен понять, была ли на самом деле эта ситуация или Светлана Игоревна меня, мягко говоря, вводит в заблуждение.
– Превосходно, – радостно потер руки академик. – Это очень оживит мою старческую жизнь. Такого любопытного поворота в моей практике давно уже не случалось. Вы, наверное, помните, батенька, по какому скучному поводу мы с вами встречались в последний раз, лет эдак десять назад?
– Двенадцать, – уточнил с улыбкой Ольшанский. – Разумеется, помню. Нахальный торговец самиздатовскими сборниками якобы неизвестных стихов Пастернака и Цветаевой. Верно?
– Верно, верно. Торговец был и впрямь нахальным, но его коллега, который эти стихи сочинял, был безумно, безумно талантлив! Почему он не публиковал их под собственным именем? Он мог бы стать известнейшим поэтом! Так нет, связался с какими-то пройдохами. Я и тогда этого не понимал, и до сих пор не понял.
– Соломон Яковлевич, для него деньги были дороже славы, вот и все объяснение. Бывают же люди, начисто лишенные честолюбия. Деньги их мошенничество приносило большие и быстрые, а в качестве поэта он мог бы стать богатым еще очень не скоро. К сожалению, в те времена большие гонорары приходили намного позже известности. А сейчас поэзия и вовсе не в моде.
– Ну и что этот гениальный дурачок в итоге получил? Был бы нищим, но известным, а так остался нищим и в тюрьме. И вы считаете это равноценным обменом?
– Я – нет, не считаю. А он, видимо, считал. Он ведь про тюрьму совсем не думал, все больше о прибыли беспокоился.
– Ну бог с ним, с этим одаренным недоумком. Право, жаль бывает, когда природа так неразумно расточает свои милости. Зачем она наделила поэтическим дарованием столь ограниченное, узколобое существо? Но вернемся к нашему эфирному созданию. Вы представляете себе, как я буду проводить экспертизу?
– В общих чертах. Контент-анализ, частота повторяемости определенных слов, оборотов, инверсии. Правильно?
– Почти, сударь мой. Такая экспертиза – ровно наполовину математика, а на другую половину – чистая вкусовщина. Я должен быть уверен, что вы это отчетливо понимаете. Одно дело, когда мне приносят стихотворение и утверждают, что это ранний, неизвестный Лермонтов. Допустим, я ошибся, не распознал руку гения и дал заключение, что это подделка. Да, у русской литературы будет на одно стихотворение Лермонтова меньше. Но это не смертельно и не принесет никому никакого ощутимого вреда. Вероятно, мне, как филологу и знатоку литературы, не пристало так рассуждать, для меня каждая крупица творческого наследия гения должна быть бесценной. Но я, батенька, уже достаточно стар, чтобы понимать, что, кроме литературы, на этом свете есть и другие, не менее важные вещи, например, интересы правосудия. И совсем другое дело, когда речь идет о живом человеке и от моего экспертного заключения зависит его судьба. Здесь цена ошибки уже другая. Поэтому я хочу спросить вас, какая степень доказанности моих выводов требуется, чтобы мы с вами не искалечили жизнь прелестной Светланы Игоревны?
– Вопрос сложный, хотя и совершенно справедливый.
– И каков же ответ?
– А ответа у меня нет. Давайте, Соломон Яковлевич, договоримся с вами так. Если у вас не возникнет ни малейшего сомнения в авторстве Светланы Игоревны, на том и порешим. Если же сомнения будут, повторим экспертизу. Назначим других экспертов, может быть, предложим ей написать что-нибудь еще и проведем повторную экспертизу комиссионно. Вы должны понимать, что заключение эксперта – это далеко не истина в последней инстанции. Это просто факт, такой же, как и множество других, и следователь будет думать, что с этим фактом делать, как его оценивать, какой вес ему придать. Так что здесь ответственность за ошибку ляжет не только на вас, но и на меня. И на меня даже в большей степени. Я вас успокоил?
– Некоторым образом. Что ж, позвольте откланяться. Боюсь, мой мальчик заскучал в машине.
– Вас по-прежнему возит внук?
– Правнук, батенька, уже правнук вырос. В этом году права получил, юный негодяй. Если летом в институт не поступит, пойдет в армию, тогда уж придется снова внука запрягать.
Ольшанский вышел вместе с академиком и проводил старика до машины. За рулем действительно сидел «юный негодяй», уткнувшись в какую-то толстую книжку.
– Ваш мальчик не скучает, – с улыбкой заметил Константин Михайлович. – Вы напрасно беспокоились.
– Э, батенька, – скрипуче захихикал Зафрен, – это только видимость. Он читает Плутарха, «Сравнительные жизнеописания», готовится к вступительным экзаменам. Но зубрить сухой академический текст ему скучно, он предпочитает, чтобы я ему все это рассказывал и объяснял «на пальцах», а он в это время лежал бы на диване пузом кверху. Он утверждает, что на слух воспринимает лучше. Что вы хотите от нынешнего поколения! Из них никогда не вырастут энциклопедически образованные ученые, какие были в мое время. Как это было сказано у одного известного писателя? Они ленивы и нелюбопытны. Придется мне по дороге домой рассказывать ему про диктатуру Суллы.
Ольшанский постоял немного на тротуаре, глядя вслед удалявшейся машине академика Зафрена. «Прав старик, – думал он, – наши дети уже стали настолько другими, что понять их мир невозможно. Слишком быстро все меняется, и пропасть между отцами и детьми еще лет сорок назад не была такой огромной и непреодолимой, как сейчас. А сегодня наши дети для нас словно инопланетяне».
Он почувствовал, что замерз, стоя в одном костюме на пятнадцатиградусном морозе, зябко передернул плечами и вернулся к себе.
Галина Ивановна Параскевич посмотрела на часы и с неудовольствием отметила, что мужа до сих пор нет дома, хотя он обещал не задерживаться. До Нового года оставались считанные дни, у него на работе, конечно же, опять запарка с отчетами, но должен быть порядок. Если нужно задержаться – предупреди, скажи, что придешь попозже. Галина Ивановна всю жизнь жила по составленному ею же самой расписанию и терпеть не могла, когда это расписание нарушалось кем бы то ни было, кроме нее самой. Ожидая мужа с работы к определенному часу, она готовила ужин и злилась, если еда остывала.
В восемь часов она не выдержала и позвонила Владимиру Никитичу.
– Конечно, ты все еще торчишь на службе, – сварливо заявила она.
– Галочка, но у нас отчет… – забормотал тот, оправдываясь.
– У меня тоже отчет, но я, как видишь, нахожу возможность все успевать вовремя, чтобы приготовить тебе ужин. Я могла бы спокойно сидеть перед телевизором, вместо того чтобы метаться по кухне, стараясь успеть к твоему приходу.
Она раздраженно бросила трубку, даже не став выяснять, когда супруг соизволит явиться к домашнему очагу. Окинула критическим взглядом кухню, убедилась, что кругом царит стерильная чистота. Надо бы мусорное ведро вынести, подумала Галина Ивановна, пока я еще халат не надела.
Она взяла ведро, накинула старое пальто и вышла во двор, где стояли мусорные баки. Дом был старый, без мусоропровода, но Галина Ивановна привыкла спускаться с ведром с шестого этажа и не сетовала.
Подойдя к бакам, она поставила ведро на землю и стала поднимать за ручку тяжелую металлическую крышку, придерживая ее за край другой рукой. Металл был холодным и, как обычно, омерзительно-грязным, но Галина Ивановна предусмотрительно надевала старенькие перчатки, чтобы не пачкать рук и не подцепить какую-нибудь заразу. Когда крышка была поднята уже до половины, она вдруг отчетливо услышала тихий родной голос:
– Мама.
Снова ей мерещится Ленечкин голос. Недавно Галина Ивановна была у одной знающей женщины, и та сказала, что Ленечкин дух будет являться к ней до тех пор, пока не исполнится сорок дней со дня его смерти. Сорок дней дух невинно загубленного еще витает по эту сторону, наблюдает, что делают его близкие после его смерти, оберегает тех, кого могут обидеть, воспользовавшись его гибелью.
– Мама, – снова услышала она. – Зачем ты меня мучила? Что ты со мной сделала?
Галина Ивановна разжала пальцы, и крышка металлического бака с грохотом упала. Она почувствовала, как заколотилось сердце, стало трудно дышать. Нет, она должна взять себя в руки, она должна преодолеть искушение ответить, заговорить с ним. Его нет, она своими руками положила последний букет цветов в его гроб, она целовала его холодный лоб, гладила его холодные руки вплоть до того момента, когда опустили крышку и гроб покатился туда, где уже пылал всепожирающий огонь.
Что он говорит? О чем спрашивает? Разве она мучила его? С самого рождения она старалась воспитать его достойным, честным, трудолюбивым. Она хотела, чтобы ее мальчик был самым лучшим и чтобы отметки у него были только отличные. Чтобы он не вырос балованным, строго наказывала за малейшие проступки, за самый невинный детский обман, а когда он получал в школе четверки или, что тоже случалось, тройки, садилась вместе с ним за учебник и не отпускала гулять до тех пор, пока Леня не демонстрировал ей безупречное знание правила, формулы или параграфа. Она постоянно ходила к учителям и просила, чтобы сына вызвали к доске еще раз и снова спросили по тому разделу, который он днем раньше ответил не на «отлично». И она так гордилась, когда Ленечка поступил в университет с первой же попытки и без всякого блата. Почему же он говорит, что она его мучила? За что он так?