ближе, тем опаснее, плита балконная старая, ограда ржавая, ветер тянет наружу, представляешь, как берешься за перила, голова перевешивает, куртка наполняется потоком воздуха… и ты рушишься вниз. Ясно видишь эту картинку, но воля парализована и ты делаешь один шаг, другой, а потом уже поздно думать о чем-то — ты глядишь в бездну и принадлежишь уже не себе, а ей. Я вижу это. Мне теперь осталось сделать лишь пару шагов.
— Мы договорились. — Я протянул ему руку, он уцепился за неё и встал. Я пропустил его перед собой. Он внимательно посмотрел на меня.
— Ты же проводник! — хмыкнул я, — веди.
Петрович уже складывал мои пожитки обратно.
— Что, наговорились, ага?
— На полгода вперед, — буркнул Белыч.
— Вот, значит, как здесь принято разговоры заводить! Груженым рюкзаком по хребтине! И все — готов собеседник. Уважаю метод! Что-то знакомое в этом есть, да? Вспомнил! Я так Светку Сорокину к разговору приглашал, когда мне лет десять было! Тоже действовало! Потом как-то остепенился, подзабыл. А оно работает, однако. Макс, можно я так же буду делать, когда потрепаться захочется?
— Да, конечно, дядя. Располагай мной.
— Не премину, когда язык зачешется. А ты, Чингачгук Большой Змей, чего врал-то, что военный?
Белыч немного подумал и сказал:
— У туристов к бывшим военным доверия больше. Почти обычай такой здесь — перед новичками все либо бандиты, либо бывшие военные. А на самом деле чаще всего и то и другое — широкие универсалы. Ну, пошли?
В Рыжий лес. Пузырь и около него
Он вывел нас к своему пузырю, нет, не так: к Пузырю. Примерно к девяти часам вечера. Солнце уже садилось. До полной темноты оставалось часа полтора. А нам еще предстояло пробираться через поле, буквально нашпигованное ловушками на любой вкус: рукотворные — в виде минных полей, карты которых давно утеряны, а редкие вешки, поставленные отмечать проходы — частью сгнили, частью попадали, и лишь немногие отмечали прежде безопасный путь; были и нерукотворные. В том смысле, что делали их не руками. Аномалии и провалы в подземные каверны. Рядом с некоторыми из них валялись останки животных, а может быть, и неудачливых сталкеров. Половины туш, лапы, руки, ноги. Что-то сгнило до костей, другие были относительно свежими.
Видимость не превышала метров двухсот-двухсот пятидесяти. Из-за стоящего над полем марева, какое бывает в жаркий влажный день, когда воздух становится видимым и его теплые струи различимо движутся вверх. Здесь каждый квадратный метр порождал неисчислимое количество этих струй, отчего они накладывались друг на друга, мешались и постепенно размывали и заслоняли перспективу, делая бесполезной любую оптику. Над полем стоял низкий гул, как будто сразу работало несколько трансформаторов. Источник этого гула не был виден, казалось, что он идет отовсюду. И где-то там впереди, виднелся верхний край сферы в виде огромной светящейся дуги. Если кому-нибудь приходилось бывать неподалеку от действующего космодрома, он мог увидеть в дни запуска нечто подобное.
Поверхность земли, изрытая воронками, скважинами, рассеченная трещинами, во многих местах светилась зловещим багрово-оранжевым светом. Попадались и антрацитово-черные участки почвы, похожие на свежеуложенный асфальт, не отражающие ничего, но поглощающие, казалось, любой свет, достигающий их. Никакой растительности, все выжжено и отравлено.
Кое-где проскакивали короткие молнии, мгновенными разрядами ярко освещая пространство вокруг себя, снующие в беспорядке: они били и из земли вверх, и сверху — в землю, во все стороны; начинались, как переливающиеся тусклыми блестками шаровые скопления и заканчивались ярким взрывом сверхновой.
Запашок над всем этим безобразием полностью соответствовал зрительной картине. Невообразимая смесь озона, гнили, разложения и горелого мяса. Сладковатый, дурманящий, сводящий с ума и вызывающий резь в разом пересохших глазах запах.
Последние километры мы почти бежали под нормальным таким ливнем, я промок насквозь, кожаная куртка пропиталась влагой и стала тяжелее, казалось, раза в три. Рюкзак тоже оказался промокаемым, и теперь я не знал, чего на самом деле в нем больше — поклажи или радиоактивной воды, разбавленной слабой кислотой. Словом, я был мокрым настолько, насколько, наверное, мокрой не бывает и треска посреди Атлантики. Спутники мои выглядели ничуть не лучше.
Но при виде этого поля, через которое нам предстояло пройти, я понял, что могу быть еще мокрее. Еще и изнутри.
Мои обычные маршруты прошлой сталкерской жизни пролегали вдали от этих мест, и я насмотрелся всякого. То, что сейчас я видел перед собой — на самом деле поражало воображение. Вот это было реальностью Зоны. Не высокие, засыпанные землей холмы брошенной техники и мусора, не глубокие катакомбы, в которых жили полуразумные мутанты, не мелкие осколки-артефакты, разошедшиеся по всему миру, ничто другое. Только такие вот поля, насыщенные неподвластной разуму силой, недоступной для понимания стихией буйства энергий, давали представления о том, что такое на самом деле Зона. Я уже видел нечто подобное раньше, бледные подобия этого безвестного поля, на котором, казалось, Вселенная восстала против присутствия человека. То, что лежало передо мной сейчас — было иррационально, как кошмарный сон, в котором спящий не властен ни в чем. Это поле было ярче, сильнее всего, что мне довелось видеть в недалеких окрестностях.
Мы стояли на опушке какой-то облезлой рощи — три темные тени на фоне белых скрученных берёз.
Первым, на правах устроителя экспедиции высказался Корень:
— Твою мать! Ущипните меня! Сталкер, ты реально думаешь, что мы туда полезем?
— Вам в Рыжий лес? — безучастно поинтересовался Белыч.
— Да! Черти бы его задрали!
— Значит, идти нужно туда. Другого пути нет. Здесь безопаснее всего. Фонит не сильно. Сутки пробыть можно без особого вреда.
— Что?? Сталкер, ты точно больной! Ты называешь безопасным вот это?!!
— Не надо орать, брат, еще услышит кто-нибудь. Да, если знать, как идти, здесь безопасно.
— Макс, ты так же думаешь?
— Петрович, еще совсем недавно ты хотел, чтоб я здесь шел один. Чего ты там говорил про школу выживания?
— Прости Макс. — Он посмотрел мне прямо в глаза. Не в переносицу, как обычно, нет — в глаза. — Я на самом деле был неправ, поручая тебе одному это дело. Я не знал. На самом деле ничего не знал. Прости.
— Чего теперь-то, Петрович? В двух шагах от цели?
— Лучше сейчас, чем никогда. Ладно, — Корень собрался, — как пойдем? Я так понял, что ждать утра под самым пузырем нужно?
— Да, — Белыч осмотрел нас со всех сторон. — Вроде ничего не выпирает. Кто-нибудь Желязны читал? «Хроники Амбера»?
Мы переглянулись, не понимая о чем он. На всякий случай я признался:
— Был грех.
— Помнишь, как принцы через Лабиринт ходили? Ну там, Первая вуаль, Последний барьер, еще чего-то?
— Да, было что-то такое.
— Та же самая фигня, брат, вид сбоку.
— А потом мы сможем перемещаться по картам? — Эта мысль показалась мне забавной.
— Это вряд ли. Дай бог до центра Логруса доползти.
— Макс, Белыч, вы о чем сейчас говорите? — Корень выглядел растерянным.
— Это я, брат, о том, — веско произнес Белыч, — что идти будет трудно. Я пойду первым, и вам придётся повторять за мной движения как в зеркале. Не дай бог ошибиться — смерть стопроцентная. И возможно, не только тому, кто ошибся. Нельзя наступать мимо моего следа. А его иногда не будет видно. Следите за ногами. Нельзя размахивать руками — можете активировать аномалию. Несколько раз — три или четыре будем проходить мимо разнонаправленных гравитационных аномалий; ощущения будут не из приятных — как будто вас пытаются рвать в разные стороны, или наоборот — сжимать отовсюду. Словом, что делаю я, то же самое делаете и вы. В одном месте нужно будет запустить цепь разрядки, мне понадобится что-то тяжелое. Килограммов на шесть. Лучше всего связать вязанку веток.
— Макс, займись ветками после инструктажа, — Петрович не собирался выпускать из своих волосатых пухлых лап бразды командования.
— Есть и хорошая новость, — продолжал Белыч, — идти так придется всего лишь метров триста, потом спустимся в трубу; если она совсем чистая — дойдем почти до места, но скорее всего, там что-то будет, поэтому время от времени придется возвращаться, вылезать и идти по поверхности. Еще одно, важное: помните, что если кто-то оступится, ошибется, что-то сделает не так — возможности исправить не будет. И помочь ему тоже никто не сможет — развернуться там практически негде. Возле самого пузыря относительно спокойно — он, кажется, подавляет очаги образования аномалий на каком-то радиусе; в любом случае небольшую площадку под временный лагерь найдем. Окапываться там необязательно, отсюда ничего не видно, зверь туда не полезет, а те, кому надо было в Рыжий лес — ушли сегодня еще до полудня. Следующие пассажиры начнут подходить с утра. Вопросы есть? Только по существу.
— Конечно, есть! — обрадовался Петрович. — Вопрос один. Как мы будем выходить обратно? Пойдем-то назад с грузом.
— Выходить будем в другом месте. Будет гораздо проще.
— А чего бы нам тогда сейчас там не пойти?
— Это Зона, брат. Здесь нет простых решений. И не всякий вход является одновременно и выходом. Понятно?
— Да ни хера не понятно!! Надоела уже эта помойка! Я не могу себя чувствовать нормально, когда ничего не контролирую и не понимаю!
— Если не понимаешь — просто прими. Как делает твой племянник.
— Хо-ро-шо, — по слогам выдохнул Корень, лицо его перекосилось в бессильной злобе. — Я спокоен. Извините, парни. Что-то переволновался я. Устаю, наверное.
— У новичков так бывает, — прокомментировал проводник.
После неудачного побега он стал спокоен как бронзовый памятник. Поначалу я шел за ним, смотрел на его размеренный твердый шаг, и вот такое его спокойствие меня раздражало, мне казалось, что настолько спокойным может быть только обреченный. Теперь, посмотрев на поле, которое предстояло преодолеть, я стал думать, что всю дорогу он готовился к последнему километру.