— Извините, пожалуйста, — пробормотал я, не выпуская рук девушки, — извините…
Она почему-то не удивилась столь бесцеремонному обращению и мягко улыбнулась.
— Может быть вы, наконец, отпустите меня?
Я виновато опустил руки, такое со мной бывает крайне редко; откуда взялась эта растерянность перед очередным ударом жизни, которая подразнила меня некогда потерянной навсегда женщиной. И тут же услышал сзади хриплый голос:
— Эй ты, козел вонючий, чего пристал к нашей чувихе?
Их было трое, три шакала, обычно тихо-мирно держащихся днем и преображающихся вечерней порой, вылазящих на улицу в поисках дешевых приключений. Я понимал, какой спектакль сейчас разыграется, и уже вернулся в свое обычное состояние, готовность к борьбе всегда стояла на первом месте в характере, и никакие обстоятельства меня уже не смущали, даже то, что я остался совершенно один против трех потенциальных противников. Впрочем, противников, сказано чересчур громко, вино не только придавало им храбрости, но и туманило головы; главное, постараться не ввязываться в откровенную драку, чтобы исключить любую случайность, и постараться положить их до того, как они попытаются полезть в карманы за чем-то острым.
Девушка попыталась ускорить шаг, но воинственная тройка перекрыла ей дорогу.
— Пошли с нами, капитально отдохнем, — предложил ей один из них, бестактно хватая за плечо. — А ты, баран, беги, пока я с тебя шашлык не сварил.
Самым лучшим вариантом было бы последовать этому совету, рисковать собой я просто не имею права. И если бы девушка эта не была похожа на Олю…
— Простите, я плохо вас понял, — обратился я к на диво приятному собеседнику. — Повторите, пожалуйста, что вы сказали.
Тот победоносно расправил грудь: все ясно, перед ним вшивая интеллигенция, которую ему подобные ненавидят инстинктивно, и поиграться с таким козлом, умеющим только носить галстук и читать газеты — одно удовольствие.
— Я сказал тебе, тупоголовый, — добродушно улыбался этот тип, не отпуская девушки, — чтобы ты канал, свободный, как Бангладеш. Понял ты…
Удар в нос имеет то преимущество, что получивший его в течение некоторого времени не может понять, что с ним происходит. Мой кулак только отрывался от ноздрей одного из искателей приключений, а нога уже летела в пах второго, мгновенно бросившегося вперед. Все остальное было очень просто: я подпрыгнул, плотно опустился ступнями на его позвоночник, схватил третьего за уши, нагло торчащие по сторонам кепки, ударил его лбом в лицо и быстро отправил головой в очень кстати находившуюся рядом стенку дома. Потом грубо схватил оцепеневшую девушку за руку, поцеловал ногой по почкам пытающегося подняться клиента под первым номером и уже на бегу прохрипел: «В машину!»
— Вы со всеми людьми так общаетесь? — иронически спросила меня девушка, когда мы очутились вдалеке от места невольной разминки.
— Эти ребята привыкли к тому, что кулак поднимает самосознание. Я им доказал, что он может его опустить.
— Вы философ?
— Отчасти, как все мы. Как вас зовут?
— Света, — коротко ответила она и попросила: — Выпустите меня, пожалуйста.
— Я отвезу вас домой, Света.
Она очень напоминала Олю и не только чертами лица, но даже интонациями в голосе, я тянулся к ней инстинктивно, словно к огромному подарку судьбы, пославшей в утешение эту девочку за столько лет, потерянных для самого себя. Я понимал, что нравлюсь ей, и делал все, чтобы понравиться больше. Что ценят женщины в мужчинах: ум, чувство юмора, независимость и, конечно же, финансовые возможности. Внешность при этом остается на втором плане, но и с этим у меня все в порядке — между шимпанзе и моей особой если и наблюдается родственная связь, то весьма отдаленная. Но только через два месяца непрерывных ухаживаний в ущерб некоторым делам я остался у Светы на ночь. Рябов, узнав о ночном приключении, в категорической форме потребовал: если я куда-то отправляюсь один, то оружие при себе держать просто обязан, и потребовал, чтобы я дал честное слово — в одиночку без пистолета никуда. Даже к Свете. И с тех пор, все равно не доверяя мне, он с огромной заботой окружил меня кольцом своих ребят, которые разве что не спали со мной в одной постели.
Случай подарил мне Свету, но, откровенно говоря, я где-то в глубине души рад, что, наверняка, больше никогда не встречу Олю. Она навсегда уехала из нашего города вместе с мужем. Так что мне не придется видеть, как под напором прожитых лет белеют ее золотистые волосы, тускнеют синие глаза, становится дряблой кожа. Она навсегда останется в моей памяти молодой. Как Света.
Я тихо постучал в ее дверь, уже в который раз удивляясь искусству Сережи предвидеть всякие мелочи: звонка из-за соседней двери не услышишь, а вот постучи кто-нибудь и сразу замаячит в двери напротив любопытствующий глаз.
— Тебя давно не было, — сказала Света, открывая дверь. И все: ни идиотских истерик Сабины, ни тщательного контроля за моим временем Рябова, я очутился здесь, в этой крохотной однокомнатной «хрущебе» и могу хоть немного стать обычным человеком, без ежедневной суеты и вечной спешки вслед уходящим событиям. Тепло ее тела обволакивало, я рухнул на диван, потянув к себе Свету. Она поняла меня до конца, мягко отстранилась и набросила сверху махровую простыню.
— Тебе нужно отдохнуть, — усмехнулась она, — по крайней мере, в первую очередь. Ты полежи, а я пока почитаю.
— Почитай вслух, — попросил я и удобно откинулся на пoдушку. Света села рядом на низенький стульчик, включила торшер, чуть отодвинула его, чтобы электричество не беспокоило моих глаз и взяла в руки книгу. Сквозь навалившуюся на меня тяжесть, пригнувшую веки к глазам, и охватившее тело приятное оцепенение, все дальше и дальше уходил ее голос: «Это будет время, когда распространится беззаконие, сыновья подымут руку на родителей, жена злоумыслит на мужа, муж поставит жену перед судьями, господа станут бесчеловечны к подданным, подданные — непослушны господам, не будет больше уважения к старшим, незрелые юноши потребуют власти, работа превратится в бесполезную докуку, и повсюду раздадутся песни во славу греха, во славу порока и совершенного попрания приличий. После этого изнасилования, измены, лихая божба, противоприродное распутство покатятся по свету, как грязный вал, и злые умыслы, и ворожба, и наведение порчи, и предсказательство; и возникнут на небе летающие тела, и закишат среди доброверных христиан лжепророки, лжеапостолы, растлители, двуличники, волхвователи, насильники, ненасыти, клятвопреступники и поддельщики, пастыри перекинутся волками, священнослужители начнут лгать, отшельники возжелают мира вещей, бедные не пойдут на помощь начальникам, владыки пребудут без милосердия, праведники засвидетельствуют несправедливость. Во всех городах будут толчки землетрясения, чумное поветрие захватит любые страны, ветряные бури приподымут землю, пашни заразятся, море изрыгнет черновидные соки, новые небывалые чуда появятся на луне, звезды переменят свое обыкновенное кружение, другие звезды, незнаемые, взбороздят небо, летом падет снег, жгучий зной разразится в зиму. И настанут времена скончания и скончание времен…»
Я открыл глаза и бросил полусонный взгляд на светящийся циферблат «Сейко» — без четверти семь. Через час с четвертью Костя должен быть у меня, и покатится пробный шар сквозь таможню и границу, через океан, в далекую Америку. Пора вставать. Я нежно целую спящую рядом Свету, она крепко прижимается ко мне и перед тем, как снять с нее ночную сорочку, я еще раз, проконтролировав время, понимаю, что обязан успеть на свидание с собственной шестеркой: как говорит Глебов, точность — это вежливость королей.
Рябов кофейничал, сидя за рулем своей машины, ни слова не говоря, плеснул во вторую чашку остро пахнущий «мокко», щедро делясь со мной.
— Первый раз за много дней, как следует выспался, — честно признаюсь Рябову.
— Мне сегодня не удалось вообще, — замечает Сережа. — Стукач наш пропал.
— Куда это? — наивный вопрос должен доказать Рябову, что я еще не пришел в себя.
— Нет трупа, нет преступления, — тяжело улыбнулся Сережа, повернул ключ в замке зажигания и заработавшее сердце машины тихим гулом напомнило о том, что время короткого счастья осталось в прошлом.
10
— Константин, — командую я, бросая на стол картонную папку с золотистым тиснением, — отправляйся на морской вокзал. Сдашь в салон эти офорты, каждый по десять рублей. И тут же забудь об этом, как и о дороге в «Солнышко».
Для генеральной репетиции я выбрал четыре работы Геккера и Бармидера. Известные художники, зарекомендовавшие себя самобытными мастерами не только в родной стране, сейчас усиленно заинтересовали «Интурист». Эта контора брала на комиссию их работы, вывешивала их в тех местах, куда советские граждане и не мечтают попасть, потому что вопреки расхожему мнению все лучшее у нас принадлежит не детям, а иностранцам.
Офорты и гравюры «Интурист» продает по сто двадцать долларов, щедро отдавая авторам из них ровно по шестьдесят рублей. Я тоже торгую картинами, но чтобы на глазах у хозяев полотен заниматься таким откровенным эксплуататорством, до такой наглости еще не дошел. Я всегда плачу людям с запроса, и поэтому их вещи становятся моей собственностью, и что делать с ними дальше — решать приходится самому. Брокер — одна из самых уважаемых профессий в мире, жаль только, что трудовой книжки у меня нет, а то бы обязательно ее туда вписал.
Официально такой деятельностью у нас заниматься нельзя, и поэтому гораздо выгоднее закупать жратву за валюту, нежели дать возможность заработать рубли посреднику на все равно сгниющем в поле продукте. Ну и ладно, лично мне продуктов хватает, равно как и всем, кто на меня трудится, а об остальных пусть их профсоюзы тревожатся.
При вывозе из страны офорты и гравюры облагаются хорошей пошлиной — вариант для проверки самый подходящий. Костя отдаст эти работы по десятке, на них будет установлена двадцатипроцентная надбавка, и если все пойдет, как задумано, всего за восемь рублей произведения современного искусства покинут родные берега.