ы, которая нужна мне в качестве женщины, как зайцу стоп-сигнал, а потому что знает — лучшей кандидатуры для нее уже не найти.
Конечно, я не против иметь тестя, у которого, наверняка, даже камни в почках измеряются каратами, но, с другой стороны, прекрасно понимаю: если Сабина станет моей женой, то придется мне надеть пиджачок а ля Вышегородский и вести скромную с виду жизнь, приумножая состояние его клана. Но только это мне не улыбается, хотя понимаю, что даже в худшие для страны времена Леонард Павлович со своим семейством не хлебом единым питался. Кроме того, Вышегородский сам видит, что свадебный хомут я даже примеряю с большой неохотой, а что тогда говорить о самом браке. Да и Сабина не та женщина, ради которой стоит портить чистую страничку в паспорте, хотя мне это уже не грозит.
Все-таки, наверное, мое поведение вызывает у Вышегородского явное недоумение: другие вон женятся на квартирах и машинах, тут такое счастье само в руки плывет, а этот недоумок даже понять не может, какой уникальный случай ему представился, чтобы устроить свою жизнь. Но врать самому себе — занятие опасное, и я понимаю, что не смогу носить всю жизнь маску, предложенную Вышегородским, мне и собственная иногда так мешает, что дышать больно. Поэтому вряд ли старичок дождется от меня внуков. Но говорить ему об этом нельзя, потому что может осерчать; комбинация его не удалась, а тут кто-то посторонний влез в его дела, и ид и знай, как он поведет себя дальше. Хотя инициативы сблизиться с Вышегородским с моей стороны не наблюдалось.
Леонард Павлович посмотрел на меня ласково, словно извиняясь за секундную слабость, когда из-под маски ничем не примечательного старика выскочила страшная фигура, привыкшая подчинять своей воле людей и события, и сказал:
— Ты можешь вести себя, как хочешь. Только вот послушай. Когда я был совсем маленьким мальчиком, мой дедушка, очень неглупый человек, показал мне курей, клевавших зерно. И сказал при этом: «Все курочки хотят есть, и все они клюют зерно. Но одну из них хозяин хватает, режет и варит бульон, а другие как ни в чем не бывало продолжают кушать. Старайся быть той курицей, которая не попадает под нож». А под нож часто попадают те, кто вызывающе ведут себя на людях. Поэтому будь осторожнее, я ведь о тебе забочусь. Особенно сейчас.
— А что такое сейчас? — оживился я.
— Время сейчас горячее, — уклончиво ответил Вышегородский, — обжечься можно. Ты меня понял?
Откровенно говоря, я так и не понял, предупреждает меня от какой-то опасности Вышегородский или просто изрекает банальные мудрости, которые годятся на все случаи жизни. А ведь я хотел посоветоваться с ним, но желание это отпало само собой. Леонард Павлович знает очень много, но вряд ли будет способствовать успеху моего предприятия. Напротив, теперь ему остается только и ждать того момента, когда жизнь со всего размаха врежет мне по зубам, да с такой силой, что вылечу я из своего автомобиля и на полусогнутых стропилах поползу к нему, благодетелю. Вот тогда-то без лишних слов наденет на меня Леонард Павлович пиджак со своего плеча — и никуда от него не деться. И больше того, при желании Вышегородский может сам направить этот удар судьбы, чтобы сбылись его нехитрые замыслы. Наверное, поэтому импонирует старику именно абстрактная живопись, что воспринимать ее можно по-любому, как житейские события с разных точек зрения. Хотя кто как любит. Просто полотна имеют удивительное свойство дорожать с каждым годом, и Вышегородскому, хоть и выросшему в антикварной лавке, все равно, кто писал картину — реалист, кубист, гомосексуалист, лишь бы увеличивалась цена холста, а что на нем, не так уж важно. Он прекрасно разбирается в искусстве, потому что этого требует дело. Если бы Вышегородский занимался морковкой, стеклотарой, обоями или еще чем-то, он бы к полотнам на пушечный выстрел не подошел. Это бы был чужой профиль, а от общения с прекрасным денег не прибавится.
— Спасибо, Леонард Павлович, — так же неопределенно ответил я, — все понял. Вы же, кроме добра, ничего мне не желаете.
— Главное, чтобы ты себе добра желал. Жаль, не получилось у нас разговора. Но торопливость присуща молодости. У стариков есть прекрасное свойство — они умеют ждать. Заходи как-нибудь.
В подземном переходе на складном стульчике сидел какой-то старик и воспроизводил на балалайке «Дунайские волны», изрядно фальшивя, но люди кидали ему какую-то мелочь. Все как в реальной жизни, где намешана фальшь и правда, где сегодняшнее белое завтра может оказаться черным, в жизни, которую, как ему кажется, уверенно оседлал Вышегородский, и все ее обстоятельства ему нипочем. Обычный старичок со стандартной пенсией, взирающий с высоты своего жизненного опыта на меня, мечущегося в поисках неизвестно чего слепого котенка, попавшего одной лапой в паутину, искусно сплетенную этим пожилым, вежливым человеком, одалживающим у соседей рубли, которых ему так не хватает, несмотря на очень скромный образ жизни.
9
В баре «Лотос» стояла привычная атмосфера учреждения такого калибра: резкий запах пива и дешевых сигарет, изрядно завозьганный рыбной чешуей пол, высокие грязные стойки, над которыми пролетали эскадрильи мух. Некоторые из них смело садились на многочисленных посетителей, однако к мухам здесь привыкли настолько, что их присутствия не замечали.
Взяв пару пива, я пришвартовался за столик, где в гордом одиночестве вздыхал, гладя на почти опустевшую кружку, небритый дядя в грязной клетчатой рубахе и ботах «прощай, молодость», уверенно надетых на босу ногу. Не говоря ни слова, пододвинул ему кружку пива и начал небрежно сдувать пену, чтобы добраться хотя бы до верхнего слоя живительной влаги. Мужик добрым глотком опорожнил полбокала, удовлетворенно почесал живот и хрипло пробасил:
— Спасибо, кирюха, выручил… А то с утра заныкал кербел, а куда дел, как склероз шибанул…
— Витюху давно видел? — как бы невзначай отметил я и на лице собеседника отразилась бешеная работа мысли. Скривив рот, он что-то вспоминал и, отогнав остатки склероза, спросил:
— Это такой конопатый, тощий, с дулей на цепке, иконы собирает? Так он каждый день вечерком перед закрытием отмечается.
Понятно, что с Витей серьезный человек дела иметь не будет. Он наладил скупку в нескольких подобных точках и пропойцы волокли к нему преимущественно разную дрянь: нательные крестики, покрытые темными зелеными пятнами прошлого, картинки на религиозные сюжеты, иконы, которые можно было продавать лишь на дрова. Но иногда среди этого мусора ярким бриллиантом могла вспыхнуть действительно уникальная вещь. Впрочем Виктор каким-то чудом успешно перепродавал даже явную дрянь и для начинающего коллекционера мог показаться редчайшим знатоком. Он пичкал молодых всякой дешевкой до тех пор, пока они не начинали понимать, что вершиной экспонирования их коллекций может служить лишь городская свалка. Тогда Виктор тихо отваливал в сторону и находил новых дилетантов. Несколько раз пытался работать на кого-нибудь из серьезных людей, но ни к чему хорошему это не привело, потому что он умел шевелить чем угодно, даже ушами, но только не мозгами. Так и парил гордый петух Виктор между небом и землей, сносно проживая благодаря людям, готовым отдать ему за пол-литра все, что угодно, поэтому он чувствовал себя еще и вершителем судеб огромного числа алкоголиков, чья выпивка часто зависела от благосклонности этого принца пивных.
И у него был когда-то шанс, после того как Виктор купил за три рубля икону, ту самую икону, о которой до сих пор ходят легенды, икону, что впоследствии была продана в Афинах всего-навсего за миллион долларов… Но если у человека не хватает ума постоянно повышать свой образовательный уровень, ему только и остается обходить питейные заведения с карманами, набитыми грязными рублевыми бумажками.
С такими мыслями я открыл дверь автомобиля, щелкнул крышкой «бардачка», вытряхнул из пластиковой коробочки приятно пахнущую беленькую подушечку, которой родина великого Леонардо очень выручает водителей во всех концах земного шара. И через три минуты уже был готов дышать на самый сверхчувствительный «пегас». В кино все проще: выпил — поехал. А может быть, при монтаже вырезают то место на пленке, где водитель принимает пилюлю, аналогичную моей перед тем, как повернуть ключ в замке зажигания?
Возле мебельного магазина проезжая часть уставлена ящиками. Мера необходимая. Потому что мои коллеги автолюбители тут же понатыкали свои машины, а как потом разгружать мебель — до этого им дела нет. Мила сидела за кассой в крохотной комнатке, служившей одновременно подсобкой и гардеробом.
— Твой заказ выполнен, — быстро произнесла она своим мелодичным голосом и тут же гаркнула октавой ниже, — гражданин, не нужно бить кулаками по софе, это же не ваша жена! Купите, а потом хоть ногами бегайте…
Грузчики, зарабатывающие здесь в среднем тридцатник в день, тут же взяли под охрану государственное имущество.
— Папаша, отойдите от дивана, очень вас просим, — обратился к покупателю один из них, — неровен час, сломаете вещь, а нам потом сплошные неприятности.
Одинокий покупатель, нервно озираясь по сторонам, вышел на пышущую жаром улицу.
— Ирина, — позвала Мила свою коллегу из «Трансагентства», откровенно мающуюся в зале за заваленным бумагами столиком, — тащи сумку…
Нравятся мне эти маленькие магазинчики. И прежде всего тем, что они могут обеспечить всем необходимым. Как-то довелось просидеть в этом крохотном мебельном царстве целый день: Мила уехала на базу за стенкой, предназначавшейся в мою только что отремонтированную квартиру, попросив приглядывать за товаром, а пуще всего за грузчиками, которые иногда могли себе позволить заработать не только горбом, но и на некоторой части древесного дефицита, всецело принадлежащего заведующей. И пока Мила выбивала на базе мебель, я провел в ее лавке ряд переговоров относительно товаров повышенного спроса. Какие-то люди с пухлыми портфелями и сумками постоянно заходили в крохотную комнатку и предлагали кофе, икру, крабы, книги, помаду, женское белье и мужской лосьон, вечернее платье и туалетную бумагу, часы и джинсы. С той поры я изредка оставлял Миле предварительные заказы.