— Да-да, — оживилась Федотова. — Так и есть. Сашуля, ты вообще альфа-самец, честное слово. Любая из нас будет счастлива, если ты только глянешь в ее сторону!
— Не пойду, — немедленно заявил я. — Даже и не думайте. Меня на эти ваши… Не купишь, короче. Вон в казначейство какой-то студентик на практику пришел, его окучивайте. Он молодой, он поведется.
— Казначейство его само юзает, — печально вздохнула Денисенкова. — И потом — я в пятницу с Танькой оттуда сцепилась, они теперь нас не любят. Весь отдел.
— Эти мне ваши корпоративные войны, — проворчал я. — Сами себе палки в колеса суете.
— Са-а-а-а-а-ашша-а-а-а-а! — унисоном произнесли мои сослуживицы. — Мы хотим мороженого! Хотим-хотим-хотим!
И так — каждое лето. Они хотят, а мне идти.
Но — делать нечего, придется топать в магазин, поскольку они теперь не угомонятся, будут нудеть, как комары, до тех пор, пока желаемого не добьются. Легче дать им желаемое, чем остаток дня объяснять, почему я этого делать не хочу. Себе дороже выйдет.
— Сволочи вы, а не соратники, — проворчал я, вставая с кресла.
— Чего хочет женщина — того хочет бог, — назидательно произнесла Федотова. — Мне два. Фруктовый лед какой-нибудь и еще такое, знаешь — с одной стороны шоколадка, а с другой печенька.
— И мне то же самое, — добавила Денисенкова. — И давай поживее, а то я расплавлюсь. Мне надо охладиться.
Хотел я сказать, что плавится она от того, что за зиму лишнего веса набрала килограмм десять, но промолчал. Целее буду. Ленка — она добрая по жизни, но такого не простит. Бог простит — а она нет.
На улице было адское пекло в чистом виде. Раскаленный асфальт ощущался даже через подошвы ботинок, белое солнце лупило сверху так, что на небо было невозможно смотреть.
Я брел по тротуару, обливаясь потом, к близлежащему магазину, искренне надеясь на то, что там будет хоть какое-нибудь мороженое. Торговая точка тут, на Сивцевом, одна, все остальные — на Арбате, до которого топать и топать по Большому Афанасьевскому переулку. Это центр, тут продуктовых по пальцам перечесть, причем половина из них предназначена не для «купить поесть», а для «посмотреть» и подумать о том, из чего продукты на этих прилавках сделаны, не из стразов ли Сваровски и южноафриканских алмазов?
Фруктовый лед эти кошелки захотели. Радуйтесь, если эскимо какое будет или рожок вафельный.
Потом мои мысли плавно сместились на более насущные проблемы.
Как ни странно, последние дни были на редкость спокойные. У меня вообще начало складываться такое ощущение, что со мной кто-то очень сильный и властный играет, кто-то сидящий там, наверху в прозрачной яркой синеве и невидимых с Земли серебристых облаках. Причем этот «кто-то», несомненно, в сговоре с руководством банка, в котором я тружусь. Этот «кто-то» нагружает меня эмоциями, приключениями и опасностями в выходные, чтобы мне скучно не было, а рабочие дни не трогает, чтобы я мог честно выполнять предписанные мне должностной инструкцией обязанности.
Ну а что? Три дня с выходных прошло — и тихо. Никто в мой дом не ломится, никто меня ничем не пугает, даже Нифонтов — и тот со мной разговаривать особо не стал. Я ему сам позвонил во вторник вечерком, узнать, чем там карточная партия на кладбище завершилась. Так этот слуга закона и порядка отделался парой общих фраз, обещал перезвонить и все рассказать, после чего повесил трубку. И, разумеется, не перезвонил.
Ну и я решил его больше не набирать. Тоже мне, мистер Секретность. И потом — у меня тоже самолюбие есть.
Да и другие дела у меня имелись. Я продолжил чтение ведьмовской книги, правда уже не такое хаотичное, как пару недель назад, без выхватывания произвольных кусков текста. Скажем так — более планомерное. Причем самое пристальное внимание я уделил записям некоего Ратмира. Этот самый Ратмир как раз и оказался тем ведьмаком, избравшим стезю общения с мертвыми. Увы, но заметок он оставил после себя не так много, как мне хотелось бы, причем даже те, что имелись, носили несколько конспективный характер. И это я молчу о том, как это все выглядело внешне, в смысле трудночитаемости текста. Жил мой предшественник, несомненно, уже после того, как Кирилл и Мефодий изобрели свою азбуку, но задачу мне это не упростило. Бог бы с ними, с разными «аже еще» и «и его убяху», здесь хоть смысл худо-бедно уловить можно. Но местами это был вовсе ужас. Я даже Вавилу Силыча на помощь призывал, но все без толку.
Но все равно — источник информации это был если не бесценный, то крайне полезный. Кое-что я на ус намотал, в основном в отношении общения с мертвыми. Там вообще оказалось невероятно много нюансов, начиная с некоей условной классификации, уж не знаю, общепринятой или же самим Ратмиром составленной. Были мертвецы «нелепые», те, что погибли раньше срока, например, в результате несчастного случая. Были «на горло сказненные», то есть — убитые злодеями. Были «закладные» — те, которых умертвили по навету или вовсе в виде жертвы, тогда, похоже, это было в норме вещей. А еще «век отжившие», «млады головы», «ратные». Хватало, в общем.
И у каждого из них свои тараканы в призрачной голове. И устремления разные. И технология общения с ними тоже должна быть разная.
Кстати — читая эти записи, я внезапно ощутил, что бездна времени, лежащая между мной и Ратмиром — не более чем условность. По моим прикидкам, жил он в веке пятнадцатом, кабы не раньше, поскольку пару раз упоминал «Рюрика последов, что на троне в месте московом сидят». В принципе, можно было бы более-менее точно определить годы его жизни, полистав последующие записи, наверняка где-то если не про Ивана Грозного, то уж про Смутное время кто-то да упомянет, а потом оттуда и плясать нетрудно будет. Но зачем? Так ли это важно?
Так вот — между нами века, но, проводя время за книгой, я их совершенно не ощущал. То есть — мир, да, он стал другим. От времени Ратмира остался только ландшафт, который, впрочем, тоже наверняка порядком перекопали, и сколько-то исторических хроник, со свидетельствами сомнительного характера. Написать можно что угодно, но вот только сколько в этом всем правды?
Он наверняка носил странную одежду и писал пером, используя какие-то чудные чернила, в которых Родька со знанием дела распознал сок бузины напополам с печной сажей, я орудую шариковой ручкой и каждый день натягиваю на себя костюм. И все равно — ничего не изменилось. Живой мир — не статичен, он все время движется и развивается. А мертвые — они такие же, как и сто, и пятьсот, и тысячу лет назад. Живые люди всегда дети своего времени, но после того, как с губ отлетит последний вздох, это наносное немедленно уходит. Нет, даже в посмертии они по первости могут попросить позвонить кому-то или даже устроить скандал, выкрикивая: «Да ты знаешь, кто я?». Но это все последние личностные вспышки. А потом придет понимание вечности и желание поскорей покинуть эту Землю, отправившись хоть куда, лишь бы подальше отсюда.
Вот только не всем это дано — распрощаться быстро с Землей.
Потому-то мы с Ратмиром как братья, я понимаю его с полуслова. Полагаю, что встреться мы с глаза на глаз, то нам было бы о чем потрещать. И никаких понятийных барьеров между нами не возникло бы.
А еще я нашел в его записях, самых ранних, фразу, которая вызвала у меня массу вопросов. Звучала она как «И егда ты себя ломати, тот же день снизойдет на тя диво».
Речь шла про то, как Ратмир подчинил себе силу, это следовало из контекста. Но вот только что он вкладывал в слово «ломати»? Вариантов-то масса, причем на любой вкус. Да и вообще, человек с таким именем мог себе даже и конечность сломать, на предмет того, что он вообще ничего не боится. Тогда имя просто так не давали, и если уж тебя зовут Ратмир, то ты всем глаз на задницу натянешь. А то ведь и в Кулему могут переименовать. Для нас, нынешних, имя просто складный набор букв. Для них тогдашних — это судьба, с которой тебе идти через всю жизнь.
Так вот — «ломати». И так я это дело вертел в голове, и эдак, но четкого ответа не нашел. Одно понятно — ведьмаком Ратмир стал в тот же день, когда это неизвестное мне событие случилось. «Диво» на него снизошло.
Скажу честно — ломать я ничего не хотел. Ни себе, ни кому-то другому.
Хотя — не думаю, что дело в физических увечьях, слишком это просто. Нет, боль сильнейший стимулятор, но при этом она одно из примитивнейших ощущений. Животных, можно сказать. Что за интерес силе в подобном?
Нет, тут что-то другое. Я отчего-то склонялся к тому, что речь идет о страхе. По сути, личные страхи — это отражение нашего внутреннего «я», и перешагнуть через них — это уже что-то. Переломить свою сущность, посмотреть в глаза своим демонам, суметь пройти через это горнило. Вот какие я сравнения подобрал, звучит-то как!
Косвенным подтверждением этой версии служило то, что сила зашевелилась во мне как раз после того, как я выпутался из очередной пугающей истории.
Так что — вряд ли это боль, хотя ее природа тоже не так и проста. Ну да, она примитивна, как я и говорил, но при этом боль в огромном количестве ритуалов — основной компонент.
Я ведь нашел в книге описание заговора «Пустое место» и выяснил интереснейшую вещь. Оказывается, «Пустое место» сильно непростой заговор, он не вещь в себе. Это составная часть древнего и довольно жуткого ведьмачьего ритуала, имеющего истоки чуть ли не в начале времен. Название его я так и не смог разобрать, но он был связан с какими-то еще языческими божествами, и защита «Пустого места» ставилась вовсе не от свидетелей, а для того, чтобы и капля энергии жертвы на сторону не ушла. Вот так.
Потому того бедолагу так ломтями и настрогали, похоже. Согласно традиций.
Хотя по технологической стороне создания «Пустого места» все было сказано верно и правильно. Нужны были почти четыре десятка компонентов и три заговора в процессе — жесть редкостная. И ведь не лень кому-то…
Вот так, за мыслями и раздумьями, я до магазина дошел, где все-таки осталось еще мороженое, пусть даже одного вида, сплющенное и заиндевевшее, и даже обратно в банк вернулся.