в, а они и счастливы – такое внимание… Скоро мы будем понимать язык дальнего юга лучше, чем они сами. А познаешь язык племени – заглянешь в его душу. Я готов дать слово – еще мои дети не подрастут, а мы уже объединимся с южанами. Они сами к нам придут. Им не хватало с нашей стороны только одного – понимания. Теперь оно будет, и появится доверие. Все просто, друг Андрей. Вот как с вами – вы сразу поняли нас. Вы отлично умеете понимать, у русских это талант.
– Обычно мне кажется, что я ничего не понимаю…
– Это вкусно? – внезапно спросил юный дипломат, глядя мне в рот.
Оказывается, я сгрыз уже половину зубочистки и продолжал жевать.
– Не сказал бы. Просто кусок дерева.
– Дорогая вещь.
– Могу себе позволить. Дать пожевать?
Унгелен рассмеялся, теперь по-нашему.
– Ты уже не волнуешься, это хорошо. – Он улыбнулся самой мягкой и теплой из своих фирменных земных улыбок, типично русской, и вдруг стал похож на местного кота. – Сестра просит тебе передать, что дня через два или три будет посвободнее. Или потребует у отца выходной… Да, ты же еще не знаешь, мы втроем сговорились и пытаемся ему доказать, что вожди имеют право на выходные дни. Он не понимает, зачем это нам, но Унгасан придумал сильный довод – у русских есть выходные, а мы что, хуже? Тут отец задумался!
– Эх вы, дети. Неужели маму привлечь не догадались? Женам вождя точно нужны выходные, я гарантирую это.
Унгелен даже по лбу себя хлопнул. Кстати, вот научили мы людей ерунде какой-то – здесь этого жеста не было, аборигены его у нас подсмотрели, и он им понравился. Говорят, когда хлопнешь, чувствуешь себя окончательным дураком, а это весело и поучительно.
– Вот что значит – жизненный опыт!
Спасибо. Так или иначе, сестра освободится через несколько дней. И тогда… Как же она сказала…
Я терпеливо ждал. Когда вождь, пускай и младший, пусть и молодой совсем, хочет проявить остроумие, не надо ему мешать.
Появится у нас на базе, там-то я и отыграюсь. Пройдусь по самому больному месту – по его самомнению переводчика. Унгелен очень любознательный, на чем и попадется. Дам ведро и пошлю к механикам за компрессией. Или попрошу клиренс принести. Этим шуточкам лет триста, а до сих пор работают безотказно, старая школа не ржавеет.
Унгелен понял, что держать паузу я тоже умею, и сдался.
– Она просто сказала, что придет к тебе.
Я кивнул. А что еще я мог?
Представил, как Унгали войдет ко мне в домик и увидит портрет на стене. У меня сил не хватит его срезать, он там – и там останется.
Подыскали бы ей какого-нибудь принца, желательно прямо завтра. Чтобы была занята еще долго и не приходила. С глаз долой – из сердца вон. А если ей принц надоест и захочется большой, но чистой любви, – я уже к тому моменту улечу, женюсь и не вернусь.
– Ну, до свидания, – сказал Унгелен, тщетно пытаясь хоть что-нибудь прочесть в моих глазах. Не на того напал. Я весьма посредственный дипломат, но меня в трудные минуты выручает инстинкт самосохранения. Енотовидная собака в безвыходной ситуации падает и притворяется мертвой, а я стою как столб и притворяюсь государственным советником первого класса.
– До свидания, младший вождь Унгелен.
– Гена, – сказал он. – Для тебя всегда Гена, учитель.
Повернулся и ушел.
Если бы я знал в тот момент, что больше никогда не поговорю с ним по душам и ничего уже не исправишь, – просто не знаю, что бы сделал от горя и безнадеги. Наверное, совершил бы какое-нибудь злодейство.
А тогда я просто вышел из угла и направился вдоль стены, припоминая, с кем еще надо обменяться хоть парой жестов. Унгали в списке нет, и слава богу. Переглянемся издали, она снова улыбнется мне – этого достаточно. Я нынче плохой собеседник и никудышный друг. Глуповат и туповат. У меня голова пухнет от информации и скоро заболит от недобрых предчувствий.
То, что я, очевидно, глуховат, уже не беспокоило. Бум-бум-бум. Если пробуду на «Зэ-два» долго, придется лечить уши.
Что-то спрашивал Калугин, он волновался, о чем мы так напряженно беседовали с Унгеленом – я отвечал не думая, только чтобы успокоить его.
Брилёв в компании молодых командиров отрядов степного патруля размахивал руками и чертил сапогом по полу – нормально, пусть развлекается.
Газин опять говорил с Унгасаном. Саня по-русски едва лопочет, и беседуют они с полковником через транслятор. Как правило, о военном деле и на такие специфические темы, где неверный перевод чреват гибелью людей. Поэтому оба по двадцать раз уточняют термины и проверяют, верно ли друг друга поняли. Сегодня мне их тесное общение не понравилось. Во-первых, слишком долго, во-вторых, не надо наклоняться и тянуть руку к голенищу сапога…
– Стоп! – сказал я, проходя мимо и как бы невзначай тронув полковника за плечо.
– Что такое?
– Планшет не доставайте, пожалуйста.
– Да я такой машинально…
И тут полковник кратко выразил свое отношение к культурному эмбарго и тем, кто его придумал. Унгасан даже рот приоткрыл, слушая, как тираду Газина переводит транслятор. А ничего, забавно получилось.
– У вас на самом деле есть такие мужчины? Или это какая-то ошибка?
Интересно, почему Унгасан спросил меня. Ах, ну да, я же – советник.
– Это ошибка природы! – объяснил Газин.
«Да ну вас к чертовой матери!» – подумал я и направился к «клубу жен», засвидетельствовать почтение.
Говорил – и думал о своем. Прощался – как в тумане. Ехал на базу, не видел ничего вокруг. Надо было переварить услышанное от Унгелена. Один момент мне не понравился.
Сообщение от великого вождя как-то слишком хорошо ложилось на мое персональное мнение об аборигенах вообще и конкретно о вождях династии Ун. Я не ждал от них ничего другого. Я мог бы сам все это сказать. Разве что менее пафосно.
Значит, одно из двух. Либо я стал действительно экспертом по «Зэ-два» и могу запросто влезть в шкуру вождя, смотреть на мир его глазами и предугадывать его решения, либо натягиваю информацию на свои готовые оценки, а на самом деле там есть другие смыслы.
А ведь если Унгусман считает, что против него затеяли войну, он может в ответ что угодно отмочить. Тем более когда проигрыш грозит полным вырождением его народа. Это та самая война на уничтожение. Она предполагает абсолютную безжалостность как ответных действий, так и ударов на опережение. Все разрешено.
Одно утешает: брать нас в заложники Унгусман точно не станет. Такой поступок совершенно противен кодексу чести великого вождя. Но если кто-то со стороны подбросит ему эту идею, я могу предсказать ответ. Вождю хорошо известно, что русские на Земле считаются особым подвидом человека, который лучше бы давно вымер и не мешал остальным. На нас просто наплюют.
Кстати, да. Печально, но факт.
Ладно, будем обрабатывать материал. Придется, наверное, привлечь Калугина – посмотрим запись вместе, и пускай Костя заранее настроится на критический лад. Будет мне оппонировать. Если понадобится, всю ночь просидим. Дело настолько серьезное, что мы не можем позволить себе ошибку.
А ошибиться я могу. Я недостаточно критичен к аборигенам. Чего уж там, меня всегда тянет принять их сторону.
На днях, просматривая свои отчеты по туземцам, заметил: все чаще там попадаются обороты вроде «удивительно, но», «тем не менее» и «как бы ни показалось странным». Кажется, я побаиваюсь, что меня сочтут предвзятым. Намекаю, что насторожен и внимателен, что такого ушлого парня на мякине не проведешь и тому подобное.
Это типично здешний синдром, через него прошли многие, кто с туземцами работал и поневоле в них влюбился. Начинаешь заслоняться от своего отношения к ним. От чувства, что они лучше нас и счастливее нас. Химически чистая версия человека, лишенная всего наносного, всего дерьма, которым мы забили себе головы.
Многое становится яснее, если понять, как они живут: у них тут, в общем, тепличные условия. Умеренный прирост населения, все в порядке с едой, никаких катаклизмов, а когда доходит до боевых действий, это скорее игра в войнушку. Здесь не любят умирать. Здесь жизнь сама по себе в радость.
Они всего лишь чертовски рациональны – и поэтому счастливы.
Счастливее нас, потому что лучше нас.
Честно говоря, мы совсем не знаем, что с ними делать.
То есть на уровне отдельно взятого русского человека даже вопросов нет – здорово, братишки, давайте жить дружно. А вот на уровне государства с его стратегическими планами и интересами все не так однозначно. А мы-то в экспедиции сплошь государственные люди и соответствующим образом заинструктированы до слез. Не дай бог чего случится, лучше сам вешайся.
Помню, как это было на «первой высадке». Ладно, высадились. Знакомимся. Ведем себя предельно осторожно. От бодрящего напитка вежливо отказываемся, от незамужних девчонок шарахаемся, от замужних – тем более.
А туземцы глядят на нас как на полных идиотов. Им невдомек, что мы не знаем, как строить с ними отношения. Они-то знают, как строить отношения с нами! Поэтому чувствуют, что у нас внутри идет мучительная борьба, но не понимают ее смысла. Так мы сами не понимаем! Местные к нам со всей душой, мы к ним вроде тоже, но остается подтекст: нет у Москвы права взять на себя «решение по аборигенам». Все права́ – у мирового сообщества, будь оно неладно. И мы должны с ним считаться. Хотя бы потому, что если ты чихнешь на мировое сообщество, оно-то утрется, а если чихнет в ответ, ты будешь долго и мучительно температурить.
А даже возьми мы да чихни – как вписать в состав РФ родоплеменную мафию космических папуасов? Есть только старый имперский шаблон – опыт ассимиляции народов с полным сохранением их национальной идентичности, – который никогда не применялся к инопланетному доминиону, и никто не знает, будет ли эта схема работать, и вообще, имеем ли мы право и так далее и тому подобное. Да и Российская Федерация, сколько ее ни обзывают «последней империей», смущается и тушуется каждый раз, когда обстоятельства сами намекают, что пора достать из валенка имперский дискурс.