— Что случилось, Зоря?
— Привет, — попыталась улыбнуться, но вышло криво, — а я… я к Чертику пришла.
— Чертик спит, ты его чуть не разбудила.
Она придерживает дверь и войти не приглашает, а моя боль смелая стала, борзая. Она больше не хотела сидеть во мне. Ее рвало наружу из меня. Крушить и ломать тех, кто ее причиняет.
— Ну я бы подождала, пока проснется. Впустишь?
— Нет.
Отрезала Лера, и ее взгляд стал металлическим.
— Подожди выйдем.
— Я зайду и пого…
Она вдруг оглянулась назад, и в ее глазах появился испуг.
— Не зайдешь. Я не одна. Пошли вниз.
Она стянула с вешалки за дверью плащ, накинула сверху на халат и потащила меня к лифту.
— Что с тобой, Лера?
— Ты пьяная, ты вообще не в адеквате. Ребенку не надо вот это все видеть.
— Что это?
— Вот эту твою пьяную любовь, Зоря. Что-то ее вдруг стало слишком много.
Ударила в самое сердце, пока не сильно, а боль сжалась и запульсировала.
— Он ведь мой сын.
— Ни хрена. Он МОЙ сын. Ясно тебе? Мой. Я не спала ночами, я вставала к нему, когда он болел. Я его любила двадцать четыре часа в сутки. А ты его бросила, чтобы выйти замуж за своего олигарха, чтоб в золоте купаться и танцевать. Ты порхать хотела. Вот и порхай.
Я задохнулась, и моя боль обмоталась удавкой мне вокруг горла.
— Тыыы. Как ты можешь так? Ты ведь знаешь… я ради отца. Меня заставили.
— Я бы Чертенка не бросила, даже если б настал апокалипсис, а ты смогла, значит, он не нужен тебе был. Уходи, Зоря. Не ходи к нам, пока не успокоишься.
— Ты меня гонишь?
Не верю, что слышу это от нее.
— Да. Пора нам поговорить с тобой. То, что нас родили одни родители, не значит, что я тебе чем-то обязана, ясно? Не значит, что ты придешь ко мне в дом, когда вздумается, и попытаешься забрать моего ребенка.
Я вздрагивала от каждого ее слова, словно от ударов в солнечное сплетение.
— Моего ребенка, — эхом повторила и сама себя почти не услышала.
— И деньги мне твои не нужны больше. Можешь не переводить мне. Я и так справляюсь. Не приближайся к Тимке. Ясно? Не мать ты ему. И мне сестрой быть перестанешь, если продолжишь давить на нас.
Каждое ее слово ударом в грудь такой силы, что я две ладони прижала и вдохнуть не могу, и выдохнуть. А она в подъезд зашла и перед моим носом дверь захлопнула.
И отсюда вышвырнули. Стало вдруг так холодно. Я пошла к машине за руль сесть уже не решилась. Села на лавку вместе с бутылкой, отпила водки с самого горлышка. Боль не стихала, становилась все яростней и страшнее. Я набрала маму. Она ответила таким же металлическим голосом, как и у Леры.
— Мам… можно я к вам приеду?
— Что такое? С Денисом поругалась?
— Нет… просто к вам захотелось. Денис в отъезде.
— У тебя свой дом есть. Ночевать дома надо. Вдруг муж вернется, а тебя нет. Потом будешь бегать и жаловаться, что тебя поколотили.
— Не буду. Зачем вам жаловаться, если вы сами меня этому монстру отдали чтоб жить хорошо и дачу себе отгрохать, как у царей.
— Ты не в себе?
— Нет. Я сейчас как раз в себе. Вы… вы меня продали ему. Вы мне жизнь разрушили.
— Неблагодарная дрянь. Я твою жизнь из осколков собрала и конфетку сделала из нее. Ты молиться на меня должна.
— А под оберткой конфетки гниль кровавая. Ты сына у меня отняла, душу, тело. Ты не мать… ты такое же чудовище. Мне страшно называть тебя матерью.
— Ты что пьяная, Зорь?
— Чудовищаааа. Вокруг меня одни чудовищааа.
— Ты не дома? Где Денис?
— Не знаююю. Если бы он сдох, мне было бы плевать, где это произойдет и где разложится его тело. Я вас всех ненавижу.
Трубку забрал отец.
— Ты где? Я приеду заберу.
А теперь они приедут заберут. Конечно. Ведь Денис может разозлиться. Я выключила сотовый и откинулась на спинку лавки, подставляя лицо каплям дождя.
— Ты допивать будешь?
Отрицательно качнула головой и протянула бутылку женщине в черном платке. Она взяла из моих рук бутылку, я думала, выпьет, но женщина вылила содержимое, а бутылку в пакет положила.
— Ты бы шла домой. Нечего сидеть тут и беду ждать. Кто сам неприятности ищет, обязательно находит.
И мне вдруг смешно стало. Неприятности?
— Ты что здесь на лавке для алкашей потеряла? Молодая, красивая. Вызывай такси и уезжай.
— Жизнь потеряла. Вы не видели, нигде не валялась? Грязная такая, черная, с пуантами?
Женщина усмехнулась уголком рта с тонкими обветренными губами.
— А зачем тебе такая? Я вот белую ищу, чистую, с запахом свежевыпеченного хлеба, не видела?
Я тоже усмехнулась…
— Может, они с моей ушли?
Женщина отрицательно покачала головой.
— Нет. Твоей и моей точно не по пути. От моей уже ничего не осталось, по ней погост слезами обливается, а твою еще отмыть можно. За счастье держаться надо, а не отпускать от себя. Ты свою жизнь не теряла. Ты ее каждый раз сама выбрасываешь. Хочешь про будущее скажу твое?
Вдруг за руку меня взяла, ладонью вверх повернула. Я быстро закивала.
— Денег дай, и все скажу.
Я в кошельке порылась. Но там налички не оказалось, одни кредитки. Сняла серьги золотые с бриллиантами в виде сердца и отдала ей.
Женщина мне в ладонь посмотрела и назад отпрянула. Руку мою бросила.
— И правда, грязная. Но не ты ее пачкала… а смерти много вокруг тебя.
Я словно вмиг протрезвела, даже в голове пульсация стихла.
— Чьей смерти? Где смерть?
— Там, где ты…
Встала с лавки и начала крестить меня, утягивая за собой мешок с бутылками.
— Клялась ведь, что не буду. Обет дала. Бес попутал. Не иначе бес. Прости Господи.
Чокнутая какая-то. Как я сразу не поняла, что она не в себе?
— Чья смерть?
— Не знаю. Она рядом с тобой по пятам идет.
Она быстро-быстро пошла от меня прочь. Я сильнее закуталась в пальто. Стало вдруг невыносимо холодно, и в голове прояснилось. Я залезла в машину, вытирая мокрые от слез щеки. А в ушах голос хриплый женский звучит:
"За счастье держаться надо, а не отпускать от себя. Ты свою жизнь не теряла. Ты ее каждый раз сама выбрасываешь…".
На дорогу выехала, а из глаз опять слезы катятся, и голоса в голове. Сестры, Олега. Дениса, матери.
Не успела повернуть за угол дома, как передо мной выскочила какая-то тень, ударилась о капот, и машина на что-то наехала, я словно почувствовала неприятный хруст. Остановилась и выскочила из машины… а когда глянула под колеса, меня свернуло пополам от спазма тошноты.
На меня смотрели широко открытые глаза той женщины. От ужаса всю затрясло. Я, задыхаясь, сама не знаю, почему, набрала Олега, заливаясь слезами и содрогаясь от лихорадки и лютой паники.
— Олееег…
И вдруг услышала женский голос.
— Это тебя.
— Зачем ответила?
— Узнать хотела, кто такая эта…
— Дай сюда.
Я сжала горло одной рукой. А другой впилась с смартфон. Потом… я подумаю об этом потом.
— Да.
— Олееег… я… я… человека сбила… насмееерть.
И разрыдалась навзрыд, сползая на землю по другую сторону машины, задыхаясь от спазм подкатывающей тошноты и истерики.
— Я сейчас приеду. Говори адрес.
Глава 15. Олег
Она под утро позвонила, когда я в душе был после тягучего секса с Ирой. Тягучего, какого-то грязного и механического. Когда сам не знаешь, зачем полез и какого хрена вообще сейчас вытворяешь. Может, мне утешиться надо было, или я искал способ самоутвердиться, а может, чисто жалость к Ирке одолела. Несчастная она была какая-то, как собачонка брошенная. Никогда ее такой не видел. Она всегда дерзкая, за словом в карман не полезет. А тут как подменили человека: какая-то тихая, неслышная, угодить пытается и в глаза смотрит виновато и преданно одновременно. И меня чувство вины задушило, как будто не она мне рога наставила, а я ее с детьми кинул. Неприятное ощущение. Оно вызвало дискомфорт внутри, и захотелось удрать и как можно быстрее. Но Олег Громов не любит легкие квесты. Раз не прет, надо себя заставить. Я ж благородный, все дела. Лох, короче, как и всегда по жизни.
Мы долго в торговом центре гуляли, в кино сходили, по кафешкам с детьми, по трем разным. Вранье, когда говорят, что мы, мужики, детей любим, пока и бабу хотим. Не так все это. Мы детей любим так же, как и женщины. Своих любим и чужих любить умеем. Я к Ире ничего, кроме жалости, не испытывал больше. А вот рядом с детьми и дух захватывало, и сердце щемило то от радости, то от гордости, то от любви. И еще страшное чувство вины мучает, что не можем мы больше счастье им подарить, как раньше. Не можем вместе быть, не можем радовать их по утрам довольными лицами, не можем укладывать спать по очереди. Развод — это не только смерть себя прежнего, как личности, это и убийство всего прежнего и беззаботного в детях. Их сказка в этот момент заканчивается. Родители теряют ореол идеальности и правильности, они перестают быть примером чего-то прекрасного. Они причиняют ребенку душевную боль и не могут ее залечить. Я эту взрослость в глазах сына видел. Ташка еще не поняла всего до конца. Ей было хорошо, что я просто рядом.
Когда Ира к двери проводила, а потом сама на шею бросилась, целовать начала хаотично, прощения просить, шептать, как соскучилась и до сих пор любит, как жалеет о каждом сказанном слове, я остался. И в голове пульсирует, что, может, стоит шанс дать, ради детей, ради лет, прожитых вместе, ради себя самого. Чтоб найтись вдруг, подняться с болота, в котором тону, и жизнь вонючим дерьмом казаться перестанет. Рядом с ними весь день этого ощущения внутреннего разложения на атомы безнадеги не было и сдохнуть не хотелось. Дети цепко тянули наверх и держали своими довольными мордашками, давали четкое понимание, ради чего стоит жить дальше. Железный стимул.
Я трахал ее на постели, где она со своим мудаком была, трахал и смотрел в стену, делал привычные толчки в ее тело, слышал сдавленные стоны, считал ее сокращения на автомате, а сам словно все это со стороны наблюдал, и картинка не возбуждала, хотя член и не подвел, исправно оттолкался и даже брызнул спермой в вялом оргазме. Наверное, именно в этот момент я понял, что к Ире отмерло совершенно все. Она больше меня совершенно не возбуждает. И ревности нет давно, ничего больше нет.