Katerinaa: Пианист ушел, и я рванула на свою электричку. Это уже была вторая после отмены, впритык после первой, первая и увезла весь народ, а здесь я села вольготно, у окна.
Топили жарко, меня разморило. Я не спала, но мне казалось, что сплю. И если проснусь, то исчезнет вагон со всеми его пассажирами и со мной в их числе, и зима за окном исчезнет, долгие перегоны и одинокие платформы, а что явится вместо них, я в своем сне не представляла. И видела всё как-то отрывочно, с провалами. То вдруг человек стоит в проходе и жонглирует какими-то шарами. То вдруг тетка входит вся в снегу и пахнет от нее холодом. А то вдруг вижу: обледенелая платформа, скамейка, на ней лежит серая обмерзлая рукавица и смотрит зеленым глазом. И я медленно соображаю, что рукавица-то, пожалуй, старухина. И вдруг оказываюсь снаружи вагона, на платформе, и вслед за ушедшей электричкой поднимается снежный вихрь.
Вот тут, на этой маленькой платформе, мой сон и кончился. Я осознала, что стою одна, что место безлюдно, что уехала я в сомнамбулическом трансе далеко от моей станции, и когда будет обратная электричка, одному богу известно.
Снежная пыль улеглась, я вынула из ограды промерзшую рукавицу. Очень похожа на старухину. И шерсть серая, и, главное, этот глаз зеленого бархата.
Я достала телефон, позвонила Мите, но он сбросил звонок. Я набрала сообщение: «Нашлась ваша бабушка?»
Долго дожидалась ответа.
«нет»
«Хоть какие-то новости?»
Пауза.
«нет»
«Я вроде бы ее рукавицу заметила на платформе, скажите в милиции»
Нет ответа.
Думала, он перезвонит.
Я стояла с одноглазой рукавицей и не представляла, что делать. Сошла с платформы и побрела по тропке вдоль железной дороги. В лесу стучал дятел.
Переезд. Рыночек небольшой. Собаки крутятся, банки с медом красиво так на свету смотрятся. Пятиэтажки рядом. В ларьке свет горит. Творог у них в витрине, сметана.
Я взяла пачку девятипроцентного, думаю, сделаю сырники. Спросила продавщицу, не видала ли она тут старуху. Продавщица далеко надо мной в своем ларьке, там, наверно, у нее настил высокий.
– Да здесь, – говорит, – туча старух, может, и видала, только я их не очень различаю, я свое-то лицо недавно в зеркале увидела и не поняла, что это за тетка чужая.
– А творог у вас хороший?
– Люди берут, не жалуются.
На рынке я еще народ поспрашивала, – никто ничего. Замерзла, прибрела к домам, в аптеке погрелась, спросила их охранника. Нет, ничего не знает про старуху. Тоже сказал, что много их тут ходит, умирать не хотят.
Рукавица старухина у меня тоже отогрелась, оттаяла, глаз зеленый потемнел, повлажнел.
«Смотри, смотри, – говорю ему, – вдруг что увидишь».
Вернулась я к платформе, перешла на противоположную сторону, посмотрела расписание. Час с лишним мыкаться.
Взяла билет и спросила кассиршу. Ответ тот же:
– Их тут полно, все на одно лицо. И куда на старости лет ездят? Чего дома не сидится? Вот доживу до их лет, никуда мотаться не буду.
Вернулась я через переезд к домам. Зашла в парикмахерскую. Спросила у девушки-администратора, можно ли у них подстричься. Ничего, кстати, подстригли. Про старух сказали, что они ходят, с них за стрижку всего по сто рублей берут. Может, и моя была, кто ж знает. Хорошие девчонки оказались, кофе меня угостили.
Snezanna: А вдруг это не ее рукавица?
Katerinaa: В детстве я жила с бабушкой. Дом без удобств, я уже писала. Так что мы ходили в общественную баню раз в неделю. По четвергам, так как по субботам там собиралась громадная очередь. Мы ходили со своими тазами, с резиновыми шлепками в газете, с лыковыми мочалками и с кусками банного мыла. Я пользовалась шампунем изумрудного цвета, волосы от него пахли яблоком, бабушка мыла голову детским мылом. Мы выбирали местечко подальше от парилки и поближе к душу. После мытья, в предбаннике, вытирались, остывали. Одевались неторопливо, приходили домой, ставили чайник, пили чай с вареньем, чашек по пять.
В один из банных четвергов я увидела в предбаннике старух. Человек, наверное, двадцать. Голые, костлявые, кривые, уродливые, некоторые без грудей, со шрамами, они шли ко входу в банное отделение босиком, медленно, неуверенно ступая по скользкому кафельному полу, цепочкой, держась друг за дружку. Я смотрела, как они скрываются одна за другой в белом пару.
Дверь за ними закрылась, и бабушка сказала мне, что старух привезли мыться из дома престарелых.
Dimon: Жалеете?
Katerinaa: Конечно.
Dimon: Это вы себя жалеете. Своей старости боитесь.
Katerinaa: А вы? Не боитесь?
Dimon: Я не доживу.
Dimon: Надеюсь.
Katerinaa: А что вы опять не спите?
Dimon: Сны видеть не хочу.
Katerinaa: Ездила по газеткиным делам в поселок Л. Городское поселение, если точно. Почти одиннадцать тысяч жителей, много восточных лиц.
Кошки. Вороны, синицы, воробьи. Бродячие и хозяйские псы.
Во дворах стоят машины, полузанесенные снегом. На площади – Ленин на постаменте. Привозят цистерну с молоком. Пенсионеры толкутся с бидонами и флягами. Кому-то наливают бесплатно по бумажке с печатью. Местная власть поддерживает неимущих. Дороги во дворах застыли ледяной лавой, снег ее припорошил. Не пройдешь так запросто.
Люди сидят по домам, едят и спят. Выходят редко, до магазинов и обратно. Небо серое, низкое. Открываешь форточку, и серое небо втекает в квартиру. Скука смертная. Нет хуже подмосковных городских поселений. Это вам не дачи под золотыми соснами в девственном снегу, как на картинке в детской книжке.
Автобус старый, раздолбанный. Вместо стекла в дверях – фанерка. Чихает синим дымом. Я подозреваю, что и мотор у него на деревянных костылях, в проволочных скрепах, но держится не на них, а на честном слове. Но берут тем не менее полновесные двадцать пять рэ, ни копейкой меньше. Подняли цены на билеты прямо сразу, с первого дня нового года.
Народу немного по причине праздников. Мальчик лет десяти с мамашей. Лица у обоих сонные. Трое мужиков-рыбаков с железными ящиками. Я. Девушка с урчащей в наушниках музыкой.
Уселись все, автобус тронулся, кондукторша поднялась, большая, важная, собрала нашу мелочь.
Мальчик сидел прямо передо мной.
В автобусе холодно, окна замерзли, он протопил в инее оконце своей ладошкой и смотрел в него, как в иллюминатор подводной лодки.
У матушки его затрезвонил телефон.
– Должны успеть, – уверила она невидимого нам всем собеседника. – Если не сломаемся.
– Продержимся, – усмехнулась кондукторша. – До аэродрома дотянем.
Автобус вез нас к последней перед большим двухчасовым перерывом электричке. Казалось чудом, что он не разваливается на ходу. Может быть, кондукторша его поддерживала силой своего духа. Ей было весело, тепло и скучно так просто сидеть и молчать. Она спросила мальчика, куда везет его мамаша.
– В кино, – отвечал мальчик.
– На обратном пути расскажешь.
– Если другой автобус будет, не расскажу.
– Другого не будет, только наш на линии. Так что молись, чтобы не сломался.
Автобус вдруг захрипел, снижая скорость, и, резко качнувшись, встал на Ярославке.
– Живы, живы пока, – весело успокоила нас кондукторша.
Автобус отворил со скрипом старые двери. Грузная, заснеженная тетка занесла на ступеньку ногу, вцепилась в поручень и попыталась влезть. Нога у нее соскальзывала. Мама мальчика обеспокоенно взглянула на часы. Один из рыбаков ухватил тетку и втащил.
– У меня пенсионный, – сообщила тетка.
– Всё равно плати, – велела кондукторша. – За перегруз.
Тетка уселась на свободное место и вынула кошелек.
– Сколько?
– Сто рублей. Да ладно, ладно, чего ты, я шучу, не обижайся.
– А я обиделась, – сказала тетка, – бери свою сотню.
– За сотню ты бы и на такси доехала. Не обижайся.
Автобус меж тем уже сворачивал с Ярославки на проселок.
С горки на горку, по мосту через речку идет проселок. К станции.
Электричка еще не подходила.
– Отмены нет, – успокоила нас кассирша из своего окошка. – Опаздывает.
Мальчик стоял на краю платформы и пристально смотрел на лес.
Лес небольшой, исхоженный, но с платформы казалось, что там дебри, непроходимая чаща, сказочная тьма.
– Отойди от края, – велела мальчику мамаша.
Он ее не слышал. Смотрел на лесную чащу, строго сдвинув брови. Ни ветра не было, ни снега, даже машин не слышно.
– Мама, – произнес в этой зимней тишине мальчик, – а я опять старуху видел.
Мать взяла его за плечо и отвела от края.
– Где видел? Там? – Указала на лес.
– Нет. Я из автобуса видел. – Он махнул в сторону проселка.
– Ну и прекрасно, значит, жива.
– Подожди, какую старуху, где? Где конкретно? – Подступила я к мальчику.
– В чем дело? – обеспокоилась мамаша. Она смотрела на меня настороженно.
– Вы простите, но у меня знакомая старуха пропала, где-то в нашем районе, прямо перед новым годом, в последний рабочий день, 29-го. При ней еще такой школьный рюкзак.
– Точно, – обрадовался мальчик, – рюкзак.
– Ее Дарья Сергеевна зовут.
– Нам она по имени не представилась.
И мать мальчика рассказала, как в последний рабочий день старого года, 29 декабря, поздним вечером, проезжая по проселку, подхватили они старуху. Старуха топталась на остановке и ждала, по-видимому, автобус; она не могла знать, что автобус стоит на конечной сломанный.
– Не тот, который нас сегодня привез, другой, который поновее. Мы с той стороны возвращались, из городка, на машине, через переезд, и дальше к Ярославке, домой, это сегодня мы без машины, на машине у нас сегодня папа. Так вот, пожалели мы старуху, притормозили, спросили, куда ей. Она смотрит на нас и молчит. Может, плохо слышит. «Вам куда? В поселок? Забирайтесь, подвезу». Забралась. Витька мой устал, смотрю, глаза у него слипаются, да и меня в сон клонит, день тяжелый был. Я, чтоб сон разогнать, поставила музыку. Едем себе с горки на горку, старуха в окно глядит, я даже не уловила, в какой момент вдруг она рваться стала из машины. Я скорей торможу, дверь ей открываю, старуха из машины вываливается и бегом в лес, а уже совсем темно, между прочим.