ТаАААммм-парРРАаам!
В тамбуре курил подросток. Он не обращал на меня внимания.
Двери откатились, и в тамбур вошел мужчина. Сумка висела у него на левом плече. Молния на сумке – раскрыта. Он передвинул сумку на живот, запустил в нее правую руку и, видимо, ухватил там нож. Он не сводил с меня заледеневшего взгляда.
Я выключила плеер. И стал слышен грохот колес.
Мы стояли друг против друга. Мужчина не сводил с меня взгляда. Поезд сбавлял ход.
– Извинись, – тихо и спокойно сказал мужчина.
– Извините, – сказала я.
– «Извините, пожалуйста».
– Пожалуйста. Извините, пожалуйста.
Электричка встала. Двери отворились на белую, заснеженную платформу. Мужчина помедлил и – выскочил из дверей.
– Осторожно… – сказал машинист.
Подросток стоял, прилепившись к стене. Сигарета дымилась в его белых пальцах.
Комментарии отключаю. Всё равно не смогу отвечать. Не сейчас.
Katerinaa: Допустим, что малец именно ее видел в ледяное окошко. Через неделю после того, как она вырвалась из их машины. Оба события произошли недалеко от одной и той же станции. Где-то там она и скрывается. Нашла убежище. Где-то недалеко. Всё тот же треугольник.
Не может ведь она не есть, не пить в своем убежище? Рюкзак у нее вряд ли волшебный, вряд ли как раскроешь, так и пирожок выскочит. Сколько-то денег у нее с собой было. Хотя бы хлеб должна брать.
У платформы возле станции за небольшим рынком стоят пятиэтажки. Магазинчики в первых этажах. Всё как везде.
Я отправила Мите сообщение. Под утро он прислал мне старухину фотографию. Летнюю. Лицо взято близко, это хорошо. Пятна света сквозь листву. В фотошопе я слепила объявление.
‹ссылка на изображение: лицо старухи в солнечных бликах; над снимком надпись: «29 декабря пропала Дарья Сергеевна Кащина 1925 года рождения, одета в черную мужскую пуховую куртку, серый платок, черную длинную юбку, валенки с галошами, при ней был школьный темно-синий рюкзак. Родственники готовы вознаградить за любую информацию. Номер телефона…»›
Уже не ложилась. Посмотрела какой-то дурацкий фильм с мордобитием. Сварила кофе.
С утра, еще впотьмах, побрела на остановку. Народу мало, дни тянутся праздничные, окна в домах почти все черные, слепые. Подошел пустой автобус, влезли мы, несколько человек, и покатили к станции. Всё так медленно, сонно. И что удивительно, мне и не хотелось спешить. Я была в ладу со временем, сумерки меня не тяготили. Рассеянный электрический свет, медлительность кондукторши – всё казалось правильным. И даже необходимым. Как будто я исполняла давно уже написанный, продуманный и отлаженный сценарий. И спешить как раз нельзя. Нужно тщательно исполнить каждый шаг. Расслышать каждый звук. Ничего не пропустить. И только тогда путь приведет меня к цели.
Такое чувство.
Но главное – я оставалась спокойна.
Приехали к станции, развернулись. Отворились ветхие двери. Я спрыгнула на занесенную белым ночным снегом площадку. Поднялась на платформу. Дожидаясь электрички, смотрела на запад. Кремль не видела, но видела красное зарево, в самую темную ночь оно стоит над этим городом.
Подошла электричка. Я оказалась совсем одна в вагоне.
Зябко, мигала лампочка. Можно было перейти в другой вагон, но мне это казалось неправильно.
Через десять минут я вышла. И вагон укатил совершенно пустой.
Я сошла с платформы и побрела к домам. Кое-где уже горел в окнах свет, открывались магазинчики. Рынок стоял заснеженный, безлюдный. Крутилась между рядами собака. Я лепила свои объявления у подъездов, у входов в магазины. На остановке. На платформе у билетной кассы. На столбах у помойки. У детской площадки на деревьях.
Уже рассвело, когда я закончила. Взяла в ларьке кофе в пластиковом стаканчике и выпила, обжигаясь, горькую жидкость. Дождалась электрички, поехала к себе. В автобусном расписании оказался перерыв, так что я поймала такси и покатила, как королева.
Дома стянула куртку и обувь, прошлепала в комнату, забралась на диван под плед.
Был сон. Как будто бы море, штиль, туман, я в маленькой лодке, берегов не видно, наклоняюсь через борт, хочу заглянуть в морскую глубину, но не успеваю – раздается звонок, я выныриваю из сна.
Номер незнакомый на мобильном.
– Здравствуйте, – просипела я в трубку.
Молчание.
– Я вас слушаю.
Молчание.
Отбой.
Я подождала и решилась позвонить по определившемуся номеру.
Гудки, соединение, и вновь – молчание.
– Простите, – сказала я самым своим вежливым голосом, самым доброжелательным и ровным тоном. – Мы очень волнуемся о Дарье Сергеевне. Если бы вы только могли нас успокоить. Вы ее видели?
И – после молчания пискнул тоненький девчоночий голосок:
– Да.
– Она жива?
– Не знаю.
Помаленьку, полегоньку, по слову вытянула из девчонки всю историю.
Как будто стояла она со своими подружками на лестничной площадке у батареи.
– Когда стояла?
– В шесть.
– Темно уже было на улице?
– Нет еще.
– А сейчас темно в шесть, зима, только-только день начал прибывать.
– В три, наверно.
– До Нового года? Или после?
– Не знаю. Я не помню уже.
Выяснилось, нарисовалось вот что.
На третьем этаже живет у них одиноко старушка, маленькая и горбатая, ей сто лет или тыща, никто не знает, все умирают, а она живет. И вот эта старушка сколько-то дней назад, не утром, не днем, но и не совсем вечером, вошла в подъезд не одна, а с другой старушкой, которая шла за ней тихо и покорно. На девочек, когда проходила мимо них, покорная старушка взглянула жалобно. Так, что девочки смолкли и тихо проводили ее глазами. Бедная старушка была заколдована, своей воли у нее не оставалось ни капли, она шла во власти колдуньи.
Девочки слышали, как открывается на третьем этаже дверь, слышали шорох шагов, щелчок замка.
Больше они жалкую старушку никогда не видели. И никто не видел.
– А рюкзак был при ней?
– Был.
– Темно-синий?
– Темно-синий. Или черный.
– Или розовый?
– Нет.
– Адрес скажи мне, пожалуйста.
– А вы награду дадите?
– Что ты хочешь?
Молчание.
– Я не знаю.
– Говори адрес.
Опять же отключаю комментарии. После поговорим. Сорри.
Katerinaa: Казалось, что вчерашнее утро повторяется до мельчайших подробностей.
Тот же час, те же мертвые окна, тот же тихий автобус и тот же вагон электрички, и всё, кажется, повторяется, всё, но я вижу, замечаю, чуть больше, чем вчера.
Я замечаю шрам на руке кондукторши. Откуда мне знать, был ли он вчера, вчера я его не видела. Я замечаю, что одно стекло в вагонном окне странного зеленоватого цвета. Было ли оно таким же вчера? Не знаю, не видела. Я замечаю надпись на стене в тамбуре:
«Если ехать дальше лень, дерни эту» (последнее слово было затерто).
Была эта надпись вчера? Я не видела. Я как будто заново читаю одну и ту же книгу или пересматривают фильм и удивляюсь своей первоначальной слепоте. Если бы мне пришлось жить мою жизнь заново, я бы точно прожила ее точно так же, но по-другому, – другое бы увидела, всё, что в первый раз пропустила.
Та же платформа и те же дома, только утро теплее, да, это точно не вчерашнее утро, снега нет, но кажется, что вот-вот пойдет. Снежинка попадает сослепу тебе в лицо. Может быть, единственная снежинка, слетевшая с неба в это утро.
Я уже знаю, где нужный мне дом, видела на спутниковой карте. Каким неживым кажется на ней мир. На ней нет именно подробностей: шрамов, надписей, теней, шагов, голосов, лиц.
Обычная пятиэтажка. Обычный подъезд. Я знаю код, волшебное сим-сим.
Площадка, где стояли девчонки. Я устраиваюсь на подоконнике и готовлюсь ждать. Услышать поворот замка, шаги. Увидеть горбатую старушку. Она пойдет за хлебом, за картошкой, за чем-нибудь, что необходимо всякому живому существу, даже колдунье. Я не верю в колдунью, это всё детский мир, я живу в другом. Но все наши миры пересекаются.
Дом просыпается. Тянет сигаретным дымом с верхних этажей. Пахнет жареной картошкой. Хлопает где-то дверь, и я улавливаю обрывок смеха.
Я увидела ее за окном, на посветлевшей уже улице.
С самого раннего утра, значит, выходила, все магазины проверила, обследовала, развлеклась. Купила маловато, один пакет в руке. Прозрачный: хлеб виден и конфеты, грамм двести. Скудно живет девчоночья колдунья, наворожила бы себе чего побогаче.
Поднимается тяжело.
Ну вот, показалась.
– Здравствуйте, – я сползла с подоконника, улыбнулась. – Меня Катя зовут, я вас здесь дожидаюсь, за Дарь Сергевну хочу спасибо сказать, что приютили, как она там?
Молчала. Смотрела серыми зимними глазами.
– Митя, внук, совсем уже отчаялся, вы бы сказали ей про Митю, скажите, что Митя голову от горя потерял. Митя в командировке сейчас, а я вроде как вместо него. Как она там?
Крикнули наверху: «Коооля!»
– Жива она хоть?
– Жива.
Вымолвила. Наконец.
– Себя помнит?
– Что-то помнит.
– А что Мите-то не позвонили?
– Не говорила она про Митю. Кто он?
– Внук, я же говорю, внук.
– Молодой?
– Молодой.
– Она не говорила.
– Где вы ее подобрали?
– На почте сидела. Им закрываться, а она сидит.
– В полицию надо было позвонить.
– Зачем? Для чего?
– Вы же не знаете ничего про нее. Может, она свой адрес забыла, а родные с ума сходят.
Молчала, губы поджав.
Думала наверняка и про адрес, и про родных. Но согрешила – так не хотела отпускать, так хорошо ей вместе с ней. Разговоры разговаривать, чай пить, время коротать.
Что одиночество с человеком делает.
Snezanna: Но вы ее видели? Да? Как она?
Katerinaa: Видела. Всё нормально.
Snezanna: