Я нацепил на вилку кусок мяса и спросил сына буднично:
– Можешь мне помочь в одном деле?
Он жевал осторожно и смотрел выжидающе.
– Надо одного человека убить.
Сын прекратил жевать. Валя посмотрела на меня испуганно.
Я продолжал невозмутимо:
– Он живет на верхнем этаже, выше только чердак, до лифта надо спускаться два пролета. Его просто надо столкнуть с лестницы, когда он выйдет гулять со своим псом. Ближе к полуночи. Очень удобно, народ в основном спит. Человек он старый, под восемьдесят, жить ему уже надоело, я полагаю. И псу его жить надоело. Сделаешь доброе дело и денег подзаработаешь.
Могу поклясться, что сын мой слушал меня с интересом, он, может, и сам не желал в себе этого интереса, и не хотел, но интерес был, проявился.
– Милая, ты не подашь мне хлеба? – спросил я жену.
– Серёжа, зачем ты? – с упреком, недоуменно сказала Валя и подала хлеб.
– Спасибо, дорогая.
И сын, и она следили за мной: как я откусываю хлеб, как жую, как запиваю уже прохладным чаем.
– За сколько столкнешь старика? – спросил я.
– Серьезно?
– Абсолютно.
– Десять тысяч евро.
– Губа не дура. На что потратишь?
– Мотоцикл куплю.
– Кто тебе продаст, малолетке?
– Ты купишь.
Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза, как будто играли в гляделки. Сын отвел глаза первым. Я отставил чай, поднялся. Уходя, я слышал, как Валя что-то прошептала сыну, но он, по-моему, не ответил. Я вернулся и положил на стол перед ним пять бумажек по сто евро. Он посмотрел на деньги, на меня.
– Аванс, – пояснил я.
И сел за стол.
– Чаю не нальешь еще? – спросил Валю.
Она молчала, не двигалась. Сын медленно собрал бумажки одну к одной. Жена смотрела завороженно, как он это делает. Как складывает бумажки пополам и прячет в задний карман джинсов. Затем берется за хлеб.
– Миша, – тихо позвала его Валя.
Он не взглянул на мать. Провел хлебом по тарелке, собирая соус. Отправил хлеб в рот.
– У тебя руки грязные, – сказала Валя, – после денег. – Но сын не отвечал.
Дожевал и спросил меня:
– Он толстый?
– Старик? Да. Зато неуклюжий. Толкнешь – не поднимется. Ты оденься как-нибудь понезаметнее, у тебя куртка яркая, надо черную, всё надо черное, шапочку, штаны, чтоб как униформа, таких ребят тысячи, никто не опознает.
– Нет у меня черной куртки.
– Купи на рынке. Деньги у тебя есть. Вложи маленько в предприятие.
Валя молчала и растерянно следила за нашим разговором.
– И отвернись от камеры наблюдения, она перед подъездом обозревает. И не беги обратно. Иди спокойно. Можно даже хромать.
– Зачем?
– И туда хромать, и обратно. Это с толку собьет. Будут искать хромоногого.
– Меня собака смущает.
– Она старая. Зубов нет, чтоб кусаться.
– Всё равно.
– Ну хочешь, и собаку убей.
– Серёжа, что ты несешь? – Валя пыталась уловить мой взгляд. – Миша, не слушай его бога ради.
– Далеко он живет? – деловито спросил сын.
– Я тебе завтра адрес дам.
И я поднялся из-за стола.
– Что за игры? – остановила меня Валя.
– Игры? – удивился я.
Не знаю, о чем они говорили, я ушел к себе, в так называемый кабинет. Там у меня книги, компьютер, я закрываю дверь, и никто не входит. И здесь балкон. Я выхожу курить ночью, смотрю на город, он практически скрыт, только огни обозначают что-то: окно, за которым живут, кто и как – мне нет дела; фары автомобилей, куда они, с кем – неважно; уличные фонари. Иногда я не выхожу, меня почему-то не тянет туда, к огням в темноте, я сажусь в кресле у открытой балконной двери. Даже зимой. Когда снег идет, мне кажется, я слышу, как он шуршит. И как сигаретный дым тянется, или я не знаю, какой тут подобрать глагол. Но дым я тоже слышу. Я практически не курю, привычки нет, но в кабинете за книгой, поздним вечером, тянет не к сигарете, к красному ее огоньку, к уходящему дыму. У меня вообще нет вредных привычек, здоровье отличное. Я проживу лет до ста, если машина не собьет. Под машиной я разумею того театрального бога, который разрешает все неразрешимые вопросы, развязывает сюжетные узлы и бесит критиков топорной работой. Да, топором по башке тоже могут дать.
Мне не хотелось видеть город, я зашторил окна. Устроился в кресле. Шторы у меня плотные, и я почти ослеп в темноте. Говорила за стеной жена. Может быть, с сыном, а может, по телефону, ответов я не слышал. У соседей как будто кто-то мебель передвигал. Затем они включили телевизор, наверно, какой-то фильм про любовь, с долгими лирическими музыкальными паузами. Но всё это меня не касалось, все эти звуки не имели никакого отношения к моей жизни. В конце концов они стихли. Но не все звуки умерли. Вода урчала в трубах, за окном по шоссе шли машины. Вдруг скрипнуло что-то в моем кабинете, и этот близкий, внезапный скрип меня напугал. Как будто кроме меня еще кто-то здесь оказался. Я включил лампу. Золоченые буквы поблескивали на корешках. Оказывается, на корешках моих книг много золоченых букв.
3. Миллиардер
Жена читала в постели. Она взглянула на меня и вновь опустила глаза в журнал. Путешествия. Какая-то экзотическая страна. Я рассматривал ее читающее лицо. Она перевернула страницу.
Я улегся на своей половине, забрался под одеяло. От жены исходило тепло. Она вообще-то редко мерзла, в морозы ходила в легких сапогах, а у меня ноги вечно ледяные.
– Можно вопрос? – жена повернулась ко мне.
Я тут же закрыл глаза.
– Зачем ты устроил этот цирк?
Я молчал и глаз не открывал.
– Миша тебя уважает. Я слышала как-то раз нечаянно, он тобой хвалился перед приятелем, перед этим Федей, но ты Федю, конечно, не помнишь. Ты вообще не знаешь, чем твой сын живет. Ты когда-нибудь интересовался у него, как дела? Я не помню. Про беседы задушевные и говорить нечего. «Здравствуй». «Спокойной ночи». «Подай хлеб, пожалуйста». Все твои к нему обращения. При этом он тебя любит, что удивительно. И хочет тебе понравиться. Ты в курсе, что он тебе понравиться хочет? Скажи мне, с чего ты вдруг завел этот бред с убийством? Что ты от него хочешь?
Я молчал, глаз не открывал, дышал ровно.
– Кто этот старик?
Я слышал, как она журнал бросила на столик. Щелкнула кнопкой, погасила лампу.
Я открыл глаза. За окном мерцало ночное небо.
– Ты помнишь, за тобой в институте Меламуд таскался? – спросил я. – Он, кажется, чуть не травился из-за тебя. Или под поезд бросался, я не помню. Или подрался и в милицию попал. Он сейчас в Швейцарии. Миллиардер. Не женат. Благотворительностью занимается. Они все сейчас благотворительностью занимаются.
Она молчала.
Я повернулся к жене. Приподнялся на локте. Она лежала с открытыми глазами.
– Неужели ты не думаешь об этом? – спросил я.
– О чем?
– «Как жаль, что я его тогда упустила, жила бы теперь как королева, в Швейцарии, и у сына будущее было бы не в пример более ясное и прекрасное». Так? Или у дочки. Или ты бы ему шестерых родила.
– Да, – сказала она, – подумала. Я бы действительно могла быть сейчас в Швейцарии.
Я лег затылком в подушку, руки заложил за голову.
– Не могла бы.
Я улыбнулся в темноту.
– Я понятия не имею, где сейчас Меламуд. Может, где-нибудь в Самаре. Или в Ашдоде. Может, в Нью-Йорке концы с концами сводит. Я выдумал про Швейцарию.
Она не отвечала.
– Хотя, конечно, может, и в Швейцарии, может, и миллиардер, чем черт не шутит?
Я отвернулся, поджал заледеневшие ноги и закрыл глаза.
4. Утро
За окном светлело небо. Ноги согрелись, и я наслаждался их теплом. Я слышал шум воды, голоса из кухни, звяканье посуды.
Собирались они очень долго, ходили по коридору, включали и гасили свет, переговаривались. Меня никто не тревожил. Затворили дверь, повернули в замке ключ. Ушли. Завтракать я уже не успевал. Торопливо принял душ, оделся. Вошел в кухню проверить, завернут ли газ. В мойке стояла кружка с остатками чая. Что-то в ней было чрезвычайно одинокое, заброшенное, покинутое. Как в остывшей планете. Нет тепла – нет жизни.
Я нащупал ключ в кармане куртки.
До работы добрался очень уж быстро, везде передо мной вспыхивал зеленый свет и мгновенно рассасывались пробки. Так что я не опоздал. Подкатил почти к самому крыльцу, еще нашлось место. Из машины не выходил. Сидел и смотрел, как люди идут на работу. На улице было холодно, почти предзимняя погода. Пронизывал людей ветер, они отворачивались, опускали головы, спешили. И, несмотря на такой холод, был жив комар. Он сидел на лобовом стекле со стороны улицы. Я ждал почему-то, что он улетит. Но он не двигался. Он как будто ждал, что стекло растает, растворится и он мгновенно окажется в тепле, возле живого человеческого тела. Мне стало не по себе, будто стекло и в самом деле могло раствориться. Я включил «дворники», и они смахнули комара.
Рабочий день уже начался. Крыльцо пустело.
Подкатил троллейбус, вышли из него мои мыши. Одеты они были тепло, уютно и не спешили, не боялись опаздывать, я к опозданиям относился спокойно, я вообще был не требовательным начальником, хотя мыши меня все-таки побаивались, да и все меня побаивались на работе.
На холодном ветру их лица раскраснелись. Они были близко уже к моей машине, я лег на сиденье, чтоб они меня не увидели. Радио у меня бубнило, я всегда включаю радио, я даже в детстве уроки не мог делать без радио, мне как-то спокойнее с ним. Сказали погоду на завтра, еще холоднее, возможен снег, и я поднялся. Мыши прошли, на крыльцо вышел охранник и закурил. Я завел двигатель и поехал – от работы. Просто от работы, никакой другой цели у моего движения не было.
Я попал в пробку, как в ловушку.
Долгое стояние меня раздражило, и я при первой возможности свернул в арку большого дома и въехал в унылый двор. Вышел из машины.
Их было пятеро. В черных куртках, джинсах, кроссовках, в черных трикотажных шапочках. В точности как я предлагал сыну одеться для убийства. Они стояли на детской площадке. Пока я подходил, один из них уселся на качели и стал не спеша и несильно раскачиваться. Я расслышал их разговор.