Вальяжный голос. Голубушка, я вот что подумал. Я тебе ее опишу. Высокая, с меня практически ростом. Но это, конечно, на каблуках. Рыжая, веселая и глаза голубые. В какой она квартире живет?
Сафонова. Не знаю.
Вальяжный голос. Зачем здесь сидишь тогда?
Сафонова(задумчиво). Погоди, погоди! Рыжая? С голубыми глазами?
Вальяжный голос (с надеждой). Веселая.
Сафонова. Есть у нее такая привычка: кончик носа трогать, когда задумывается?
Вальяжный голос. Знаешь все-таки! Ты моя красавица…
Сафонова. Она на Фрунзенской набережной живет.
Вальяжный голос. Точно?
Сафонова. У меня там подруга, в сотом доме, я в лифте ехала с рыжей вашей.
Вальяжный голос. Уверены?
Сафонова. У нее мобильник красного цвета.
Вальяжный голос. Ты моя красавица!
Сафонова опускает раму, расправляет занавеску. Поворачивается к Алексею.
Алексей. Рыжая здесь живет. В семьдесят третьей.
Сафонова. Она просила не говорить. Какое ваше решение, Николай?
Алексей молчит. Смотрит в телевизор.
Алексей. А как же вы ему деньги доставите?
Сафонова. В листочке была инструкция.
Алексей. Сложная инструкция?
Сафонова. Не простая.
Алексей. Ничего не перепутаете?
Сафонова. У меня память в порядке.
Алексей молчит. Вертит в руках мобильник.
Сафонова. Бегу ставить герань?
Алексей разглядывает Сафонову долгим взглядом.
Алексей. Я подумаю.
Сафонова. Конечно.
Алексей поднимается. Сафонова придерживает за спинку покачнувшееся кресло.
Сафонова. Осторожнее.
Квартира Алексея.
– Секунду, – остановил я Виктора, – одну секунду. Давайте прервемся.
– Только я интонацию нащупал, – пробормотал недовольно Виктор, не подымая головы от листков.
– У меня ноги затекли, – пожаловался я.
Я поднялся из-за стола. Вышел на авансцену. Различил в седьмом ряду темную фигуру.
– Интересно, – сказал я, – кто написал эту дурацкую пьесу?
За спиной молчали. И человек в зале молчал.
– Сергей, вернитесь, пожалуйста, за стол, – попросила Анна Игнатьевна.
– Я лучше домой вернусь.
– Осталось совсем немного. Дочитаем, и пойдете домой.
– А что вы дома делать будете? – поинтересовался Виктор.
– Спать.
Я обернулся. Он сидел за столом вполоборота ко мне. Сообщил:
– А я буду есть. У меня пельмени в холодильнике.
– Домашние? – спросила Анна Игнатьевна.
– Покупные.
– А я хочу, чтобы мне деньги вернули за этот дебильный сеанс арт-терапии, – сказал я человеку в зале. Но он не отреагировал.
– Я вам верну деньги, – сказала Анна Игнатьевна. – Если скажете после читки, что не помогло, верну.
– Даете слово?
– Честное слово. Говорю при свидетелях.
– Вашим свидетелям доверия нету, – заметил я. Но от авансцены отошел и вернулся к столу.
Усевшись и поглядев в темный зал, я сказал:
– Я понял, что мне напоминает наша посиделка. Тайную вечерю. Из-за длинного стола, наверно.
– Без Христа Тайной вечери быть не может, – не согласилась Анна Игнатьевна.
– Он здесь, – сказал Виктор дрогнувшим голосом. – Он всегда здесь.
– Читайте лучше текст, – взмолился я.
– Да, Виктор, пожалуйста.
– С какой тут интонацией надо?
– Читайте размеренно. Холодно. Как можно отстраненнее от происходящего.
Квартира Алексея. Гостиная. Алексей сидит на диване и смотрит в телевизор. Глаза устремлены в телевизор, но происходящего там не видят. Алексей погружен в свои мысли. На журнальном столике перед ним – две телефонные трубки. Мобильный телефон и стационарный. Мобильный вдруг звонит, и Алексей его хватает. Видит в окошечке имя звонящего, и возбуждение в его лице гаснет. Он разочарованно нажимает кнопку и подносит трубку к уху.
Алексей(с паузами, в которых выслушивает собеседника). Что? За какой месяц отчет? Разумеется, есть. Да. Посмотри внимательно. Очень хорошо. Я рад. На здоровье.
Алексей отключает телефон. Вновь включает. Набирает номер. Долго прислушивается к гудкам в трубке. Отключает. Смотрит на часы. Одиннадцать тридцать. По телевизору идут новости. Экономические, криминальные, погода. Алексей хватает пульт с дивана и отключает телевизор. Смотрит на часы. Берет трубку стационарного телефона, набирает номер. В это время звонит мобильный, Алексей видит в светящемся окошке имя абонента, хватает трубку.
Алексей(возбужденно, с паузами). Алё! Маша! Господи! Где вы? Как? Как? Как там Лёнечка? Господи, как хорошо! Да нет, я просто волновался ужасно, звоню, никто не отвечает. А что за экскурсия? Я рад, очень. Очень. Лёнечка пусть скажет пару слов. Здравствуй, парень. Как лыжи, освоил? Я и не сомневался. Маму слушайся, ладно? Трубочку ей передай. Конечно, соскучился, милая. Нет, я не голодный. Картошку варил. Обедаю на работе. Желудок в порядке. Не забываю. Спокойной ночи! Спокойной ночи. Лёнечку поцелуй.
Алексей отключает трубку и с облегчением откидывается на спинку дивана. И тут он вспоминает о трубке стационарного телефона. Точнее, она сама ему о себе напоминает. Из нее доносится унылый голос.
Сафонова(голос из трубки). Я вас слушаю, говорите. Говорите, я вас слушаю.
Алексей подносит трубку к уху, хочет в нее что-то сказать, но передумывает и отключает телефон. Ложится навзничь на диван, руки закладывает за голову. Закрывает глаза. Большая стрелка догоняет маленькую, часы показывают полночь. Большая стрелка идет дальше. Первый час.
Виктор отложил прочитанный листок. Свинтил с бутылки крышку. Отпил воду. Посмотрел хмуро на меня. Он будто ждал от меня какой-то реакции, вопроса, что ли. Смотрел и ждал.
– Интонацию не забудешь? – спросил я.
Он поставил локти на стол, пальцами сжал виски и продолжил:
Алексей гасит в прихожей свет и отворяет дверь квартиры. Падает с лестничной площадки полоса света. Алексей хочет переступить порог и замечает на полу под дверью белый плотный конверт. Он наклоняется за конвертом. Конверт не запечатан, и Алексей вытряхивает из него фотографию. На ней сняты трупы его жены и сына.
Виктор перевернул листок. За этим, последним, листком оказалась фотография, которую он подтолкнул ко мне. Она подлетела мгновенно по скользкой столешнице.
На снимке были тела мальчика и женщины, моего сына и моей жены, Миши и Вали. Они смотрели на меня остекленевшими, мертвыми глазами. Валя лежала оскалившись, будто смеялась чему-то перед смертью. У Миши лицо спокойное, умиротворенное.
Я взял фотографию и внимательно рассмотрел.
– Фотошоп, – сказал.
Они молчали. Я поднялся из-за стола. Я чувствовал их взгляды, когда спускался по трапу в зал и шел к выходу. Взгляды со сцены и взгляд из зала.
Охранник не обратил на меня ни малейшего внимания.
В машине я достал мобильный. Руки дрожали.
Трубку взяла теща.
– Ольга Николаевна, как там мои? Могу я с Валей поговорить? Привет, Валь, как вы? А Мишка? Да нет, ничего, не голоден. Суп еще не съел. Ни за чем. Просто.
Верка
И ей казалось, что вместе с ней дышит, вот так, со стоном, с предсмертным как будто всхлипом, вся комната. Приподымается и опадает. Замирает. И Верка лежит обломком крушения, выброшена на плоский берег, и Вовкина голова на ее животе. Затылок мокрый, в ложбинке между лопатками – вода.
У нее есть живот, о, и ноги, и руки, и та часть тела – Вовка придумал ей имя, кличку, почти как щенку. Умолчим, для посторонних это всё глупости.
Спят, и Верка, и Вовка. Часы – шур-шур, как мышь. И вдруг звук – тонкий, жалобный.
Верка приподнялась, села.
Часы круглые, не мигают, не врут. Шуршат: четы-ре, шур, че-ты-ре. Утро. Должно быть светло, июнь месяц, но сумрак за голым окном, наверное, тучи, наверное, будет дождь, как бы хорошо.
Верка встала, Вовку не потревожила, переступила с матраса на пол. На голом полу их матрас, на полу и часы. Одежды ворох. С улицы тянется звук, тонкий, жалобный, протяжный. Дверь на балкон распахнута.
Верка напялила Вовкину рубашку, пуговица болтается на тонкой нитке. Вышла на воздух, но воздуха нет, съеден.
Этаж небольшой, этаж третий, внизу старуха, идет с тележкой, тележка и стонет, и голосит. Мгла.
В это лето горят торфяники. В Москве ад. Здесь, за городом, еще вчера был воздух. Вчера был, сегодня истлел. Дым в легких. И света не видно.
Верка держится за перила узкой ладонью. Три шага, и старухи нет. Сизая мгла и стон.
Верка вернулась, опустилась на колени перед спящим, приблизила лицо к плечу, кончиком языка коснулась: соль и горечь.
Собирались торопливо. Квартира была чужая, ничего не знали, искали кофе и не нашли, выпили простой воды, почистили зубы одной щеткой. В шкафу полка, на полке шкатулка, в шкатулке игла. Кощеева смерть. Пуговицу Верка пришила прочно, палец уколола, Вовка слизнул алую бисерину. Жалко, времени не оставалось, только бежать. Запереть дверь, ключ в бумажку, в почтовый ящик – хозяин найдет, когда приедет; улизнул от пожаров в страну за занавесом – за дымной завесой.
Машина стояла у пруда, Веркин дом под железной крышей весь поместился бы в эту машину, как во чрево кита, и труба бы вошла, и терраска, и пара яблонь с яблоками, и черная птица на черной ветке, и лавка, и мамка, и сестренка Сонька, и кошка Милка.
– Ничего мне не надо помогать, – сказала Верка.
И сама взобралась в кабину, на место водителя. Узкие ладони положила на руль.
– Мотор! – крикнул Вовка.
– Есть мотор.
Завела, завела, и с места сдвинула, и повела махину.
– Только до поворота, – строго предупредил Вовка.
– Я поверну, сумею.
– Нет. До.
– До шоссе.