– Твое здоровье, друг. – Тост оставался неизменен.
Кабан насытился и вынул сигареты. Предложил прежде даме.
Закурили. Колька, разумеется, отказался.
– Знаешь, в чем твоя проблема, – сказал Кабан. – Ты не умеешь расслабиться. Ты всегда начеку, всегда под контролем. Это не полезно. От этого люди бросаются под поезд.
– Я не собираюсь.
– Контроль – это такое дело, чем его больше, тем хуже. Это как гайку затягивать. Раз и два хорошо, а три – резьбу сорвешь. Надо уметь отключаться.
– Меня научи, – вызвалась вдруг Верка.
Кабан посмотрел на нее из-под прищуренных век.
– А разве ты не умеешь?
– Не так, как хотелось бы.
– Как всё запущено у вас, ребята. А ты, Колька, не хочешь поучиться? Вдруг пригодится.
– Хочет. Давай, учи нас.
Верка потянулась к стопке, в ней оставался глоток водки. Но Кабан перехватил стопку и отодвинул.
– Чтобы расслабиться, надо иметь ясную голову.
– Алкоголь вполне расслабляет.
– Не совсем, дорогая. Как пишут в аптеках, масса побочных эффектов. Ты хочешь, к примеру, встать и не можешь. Пол уходит из-под ног и тому подобные чудеса. Нет, мои маленькие друзья, это не наш путь. Для начала мы выпьем бодрящего кофе и протрезвеем.
– Я трезвый, – возразил Колька.
– Ты парами надышался, – усмехнулась Верка.
– Кофе выпьют все, – отрезал Кабан.
– Да я не против, сейчас сварю.
– Нет, друг, я сам сварю. Сидите, отдыхайте.
– У меня кофемашина.
– Угомонись. Я справлюсь.
Ушел. Дзынькнуло что-то на кухне, зашуршало. Зашумела кофемашина, запахло сладко кофе.
– Арабика, – похвалился Колька. – Из Кении. Сорт премиум.
Верка не отвечала и улыбалась джокондовской полуулыбкой. Колька смутился и замолчал. Но глаз от Верки не отводил, как будто и вправду наглотался алкогольных паров, расхрабрился.
На разделочной доске вместо подноса Кабан внес три чашки.
– У тебя не машина – локомотив.
Поставил чашку перед Веркой. Поставил чашку перед Колькой.
Уселся. Ухватился за тонкую округлую ручку.
– Ну, будем. – И выпил в два глотка.
Верка тянула свой кофе медленно. Голова и в самом деле прояснялась. Колька всё чего-то ждал, смотрел на них.
– Эспрессо надо пить горячим, – сказал Кабан. – Холодный эспрессо – мертвый эспрессо.
Колька послушно взял чашку и выпил.
– Не горчил?
– Нет.
– Ну слава богу, а то я боялся, что будет горчить с таблеткой. Я вам по таблетке растворил в кофе, скоро подействует.
– В смысле? – растерялась Верка.
– Контроль ослабнет, и вы станете настоящими.
– Ты очумел?
– Вы же согласились.
– Не таблетку же.
– А что ты хотела, гипноз? Это я не умею. А таблетка дело верное, испытанное. И не наркотик, не боись. Никаких побочных эффектов, сто пудов.
Сидели и смотрели друг на друга.
– Ну и что? – спросила Верка. – Что дальше?
– Не знаю. Увидим.
– А себе ты таблетку не забыл растворить?
– Себе забыл. Охоты не было.
– Козел.
– Я Кабан, Верка. Запомни.
Верка на это уже ничего не ответила, намазала хлеб маслом и принялась жевать.
– Где трудишься? – спросил ее Кабан.
– Где придется. Сегодня – у мамки на огороде.
– Она в городе, в больнице работает, – вдруг встрял Колька.
– Медсестрой?
– Санитаркой.
Спрашивал Кабан Верку, а отвечал Колька.
– Своеобразно на него таблетка твоя действует, – заметила Верка.
– Лечь, что ли, к вам на обследование? – спросил Кабан.
– Хочешь, чтобы я за тобой судно выносила? Велкам.
– Судно – это перебор.
– А что ты хочешь?
Кабан не отвечал. Смотрел внимательным и, наверное, оттого тяжелым взглядом.
– Она в мед не поступила, – подал свою реплику Колька.
– Я тебя в секретари возьму, Колька, на общественных началах.
– На какой факультет поступала?
Верка посмотрела на Кольку, и он мгновенно откликнулся:
– На педиатра.
– Отличный выбор. Поступишь.
– Не знаю. Не уверена.
– А я поступлю на следующий год, я уверен, – сказал Колька громко и четко. – Ты думаешь, Кабан, я навечно там у вас на побегушках: подай, вымой, закрой, открой, шланг, масло, полировка? Выкуси, я поступлю, я готовлюсь, я человеком буду, вы тут сдохнете в этом поселке, я приеду на вас посмотреть лет через десять, вы мне руки будете целовать от счастья, что меня видите. И ты, Верка, тоже. Чего ты гордишься? Что ходишь за вонючими больными? Они тебе сто рублей сунут, и ты рада.
– О, – сказала Верка, – ну и ну. И рассмеялась.
– А кем же ты станешь? – доброжелательно поинтересовался Кабан.
– Я политикой буду заниматься.
– В президенты метишь?
– В императоры, – сказала Верка.
– А чего ждать? Я прям щас.
Кабан поднялся, обошел стол и поклонился Кольке в ноги, руку его схватил и поцеловал.
Колька смотрел презрительно.
– Сколько твоя таблетка действует?
– Час примерно. Или побольше. Около того.
– О, еще долго.
– Тебе скучно, что ли?
– А тебе, что ли, весело?
– По крайней мере не скучно.
– А на меня почему не действует?
Колька вдруг обратился к ней:
– А ты? Будешь мне руки целовать?
– С мылом вымой.
– Такие целуй. Как есть. Я тогда тебя потом пожалею.
– Ладно, я пойду, развлекайтесь. – Верка привстала.
– Погоди.
– Чего годить?
– Бутер доешь.
– А куда он делся? Эй, Колька!
– За короной пошел.
– Какие у него, однако, желания.
– Да ничего особенного.
Колька между тем вернулся, молча, с достоинством. С мокрых рук стекала вода. Приблизился к Верке.
– Вымыл. Целуй.
– А чего не вытер?
– Полотенце замызгали.
Стоит, ждет. Смотрит холодно.
Верка усмехается, шагает к нему. Наклоняется. Целует одну руку, целует другую. Кабан ржет. Наслаждается. Верка расстегивает пуговицы на Колькиной рубашке. И стягивает с него рубашку. Колька стоит, растопырив руки, как маленький. Потерянный, жалкий. Верка расстегивает ему брюки, брюки падают. Верка стаскивает с Кольки трусы, вниз, на пол. И говорит негромко, так говорит, точно голубь воркует:
– Тощий ты, как рыбешка.
Ладонью его худое синее тело оглаживает. Становится на колени. Кабан ржет.
– Ой-ё, мне прям смотреть неловко.
Но смотрит.
Колька не видит ничего, слезы застилают глаза.
Он вдруг обмякает и обрушивается на пол. Опрокидывается задетый им стул. Верка стоит на коленях, смотрит на лежащего. Поднимается. Спокойно говорит Кабану:
– Помоги.
Перетаскивают голого на диван, накрывают его же рубашкой. Смотрят друг на друга.
Кабан поднимает большую руку и бережно гладит Верку по голове. Смотрит ей в лицо. Обхватывает ладонями ее голову. Целует в губы. Верка пристраивается на край стола. Они торопятся, стол ходит ходуном, опрокидывается посуда, под рюмкой расплывается пятно. Белая скатерть и без того уже в пятнах. Мать Колькина ее стелила белую, девственную.
Мать и посуду расставила, и мясо запекла в духовке. Салатов настрогала. Ночь трудилась до утра. Денег оставила – если вдруг чего докупить. Расцеловала и уехала к сестре в Королев. Отец Колькин в эти сутки работал. Наутро он должен был вернуться часам к десяти. Мать предупредила, что будет рано, к восьми, чтобы успеть всё прибрать, чтобы встретить отца тишиной и покоем, и сытным духом. Она так и приехала, как обещала, и застала в доме идеальный порядок. Посуда перемыта и убрана, пол влажно сияет. Скатерть, льняная, тяжелая, лежит в грязном белье, это понятно. В мусорку заправлен чистый пакет.
Кольки в доме не было, и мать решила, что он как раз потащил на помойку мусор.
Чистота Колькину мать не особенно порадовала, что-то в ней было тревожное, неестественное. Мать походила по дому, нашла на подоконнике окурок, и ей стало полегче.
Пол просыхал. Мать вышла на крыльцо. За оградой протащился тяжелый переполненный автобус. Мать прошла по дорожке и услышала глухой стук. И бросилась к сараю. Она не осознавала, что делает, почему. Толкнула дверь и увидела сидящего на земляном полу Кольку. На шее его была петля. Обрывок веревки свисал с балки. Мать бросилась к сыну. Причитала, приговаривала.
– Что ты, что ты, мы сейчас, всё хорошо, хорошо, что ты.
Она его привела в дом, умыла, переодела, дала успокоительное, уложила на строго заправленную койку в своей тихой спальне, задвинула шторы, села рядом. Гладила его руку, пока засыпал.
Еще несколько часов назад постель в родительской спальне была разорена. Верка и Кабан спали в обнимку. Проснулись они одновременно и одновременно друг от друга отодвинулись. Верка поднялась, как была, голышом. Молча. И Кабан молчал. Не шевелился, смотрел. Верка ушла в большую комнату. Колька по-прежнему лежал на диване, только повернулся спиной, уткнулся лицом в спинку, ноги поджал, то ли дышал, то ли не дышал. Верка оделась и ушла. Колька смотрел в диванную спинку, на ткань в елочку, которую знал наизусть, с младенческих лет. Слышал, как приперся Кабан и тоже оделся. Но только не молча, матерясь негромко, глухо. Ушел и он. Колька услышал очень-очень дальний ход поезда. Километров пять они были от железной дороги, далеко. Встал Колька. Казался спокойным. Оделся и принялся за уборку. Всё больше и больше заводясь, распаляясь. И ему казалось, что он решительно ни о чем не думает в это время.
Когда отец вернулся, Колька еще спал. Об удавке на шее сына мать отцу не обмолвилась. Колька же сказал матери наедине, что плохо помнит, что делал.
– Мне нельзя пить, я понял. Ни капли.
И никогда более в своей жизни Колька не брал в рот спиртного.
Пятый час. Почти в точности вчерашнее утро.
Верка ни о чем не думала. Шла безлюдными улицами и дворами. Машины стояли повсюду, земля была убита машинами, ничего живого на ней уже не могло прорасти. На детской площадке асфальт раскрошился, растрескался, там еще траве давалась воля, и Верка брела по вялой траве. Птицы пели или, скорее, говорили, но как будто мимо ее слуха, на другой волне. Воздух светлел, и редкие, одиночные огни зажигались в окнах.