Он оглянулся на дом за нашими спинами, затем посмотрел вдаль на подножие скалы: там на кладбище покоились его родители.
– Отец рассказывал, что величайшее событие в жизни мужчины – обладать той женщиной, которую он любит, – тихо проговорил Джейми и улыбнулся. Его глаза синели так же, как небо над нашими головами. – И он был прав.
Я погладила его по щеке.
– Принуждать тебя к столь долгому воздержанию было с его стороны слишком сурово, – заметила я.
Джейми усмехнулся; по его коленям порывы резкого осеннего ветра били килт.
– Церковь учит, что онанизм – это грех, но отец говорил, что, если уж выбирать между тем, чтобы принести вред себе или какой-нибудь бедной женщине, порядочный мужчина предпочтет принести себя в жертву.
Посмеявшись, я тряхнула головой и сказала:
– Нет, не стану спрашивать. Без сомнения, ты остался девственником.
– Лишь благодаря Господнему милосердию и собственному отцу, англичаночка. В четырнадцать лет-то я ни о чем, кроме девушек, и думать не мог. Но это было когда меня отдали на воспитание Дугалу в Беаннахд.
– Там не было девушек? – спросила я. – У Дугала же имеются дочери.
– Да, имеются. Целых четыре. Младших я не беру в расчет, но вот старшая, Молли, была очень хорошенькая. Старше меня на пару лет. Внимание, которое я ей оказывал, не очень ее радовало. За обеденным столом я все время на нее таращился, а она как-то с важным видом посмотрела на меня и спросила, нет ли у меня насморка. Если есть, мне нужно отправиться в постель, а если нет, то очень просит меня закрыть рот: во время еды ей совершенно не хочется лицезреть мою глотку.
– Начинаю понимать, почему ты остался девственником, – заметила я и подобрала юбку, чтобы перелезть через камни. – Однако невозможно, чтобы все девицы были такими.
– Да нет, – медленно сказал он, помогая мне слезть. – Они и не были. Младшая сестра Молли Табита оказалась гораздо приветливее.
При воспоминании Джейми улыбнулся.
– Тибби стала первой девушкой, которую я поцеловал. Точнее, первой девушкой, которая меня поцеловала. Она попросила меня принести из коровника на сыроварню два ведра молока. Всю дорогу я думал о том, как прижму ее за дверью, где некуда увернуться, и поцелую. Но в руках я держал ведра, поэтому она должна была открыть мне дверь. Так что в углу за дверью очутился как раз я, а Тиб подошла ко мне, схватила за уши и поцеловала. И пролила молоко.
– Бесценный первый опыт, – засмеялась я.
– Сомневаюсь, что для нее он был первым, – сказал Джейми. – Она ведала об этом гораздо больше меня. Но занимались мы поцелуями недолго. Дня через два ее мать застигла нас в кладовой. Ничего не сделала, только сердито на меня посмотрела и велела Тибби идти обедать. Но, верно, рассказала Дугалу.
Если Дугал Маккензи был готов сражаться за честь сестры, то трудно себе даже представить, что он мог совершить, защищая дочь.
– Трепещу лишь при мысли о том, чем все кончилось, – заметила я.
– Я тоже.
Вздрогнув, Джейми скосился на меня несколько смущенно.
– Знаешь, молодые мужчины иногда утром просыпаются с… ну, с…
Он покраснел.
– Да, знаю, – сказала я. – Так же, как и старые мужчины двадцати трех лет. Думаешь, я не вижу? Моему взору ты предлагал это довольно часто.
– М-м-м. Наутро после того, как мать Тиб застала нас, я проснулся на рассвете. Она мне снилась – Тиб, конечно, не ее мамаша, – и я даже не удивился, когда почувствовал на своем члене руку. Но удивительно не это: рука оказалась не моя.
– И, конечно, не Тибби?
– Конечно. Это была рука ее отца.
– Дугала! Но как же…
– Я вытаращился на него, он с улыбкой со мной поздоровался. Затем уселся на постель, и мы с ним славно поболтали – дядя с племянником, приемный отец с приемным сыном. Он рассказал, как он рад, что я живу у него, – ведь сына у него нет, и все такое прочее. И как вся его семья ко мне расположена. И как ему ненавистна сама мысль, что можно воспользоваться прекрасными, невинными чувствами, которые его дочери питают ко мне, в дурных целях, но он, разумеется, совершенно уверен, что может положиться на меня как на собственного сына, и рад этому. Он говорил и говорил, а я лежал и слушал, и все это время одну руку он держал на своем кинжале, а другую – на моей мошонке. Я говорил лишь «да, дядюшка», «нет, дядюшка», – а когда он ушел, закутался в одеяло, уснул и видел во сне свиней. И с той поры не целовал девиц, пока мне не сравнялось шестнадцать и я не приехал в Леох.
Волосы Джейми были собраны на затылке в хвост, перетянутый кожаным шнурком, но голова, как всегда, была обрамлена короной из коротких кудрей, отливавшей в прозрачном, чистом воздухе рыжим и золотым. За время нашего путешествия из Леоха лицо Джейми покрылось бронзовым загаром, и весь он напоминал осенний лист, весело кружащий по ветру.
– А как это случилось у тебя, моя прекрасная англичаночка? – с улыбкой спросил он. – Юноши падали к твоим стопам, охваченные страстью, или ты была скромной недотрогой?
– У меня это случилось раньше, чем у тебя, – сказала я. – Мне было восемь.
– Иезавель! Кто же этот счастливец?
– Сын переводчика. В Египте. Ему было девять.
– В таком случае тебя не в чем винить. Тебя соблазнил мужчина старше. Да еще проклятый язычник.
Впереди возникла красивая, словно на картинке, мельница: оштукатуренная желтым стена увита темно-красным виноградом, ставни, некогда покрашенные в зеленый, а теперь весьма выцветшие, раскрыта навстречу дню. В мельничный пруд под недвижимое колесо весело и громко стекала через шлюз вода. По пруду плавали дикие утки, отдыхавшие по пути на юг.
– Посмотри-ка, – заметила я, остановившись на вершине холма и придержав Джейми. – Как же это красиво!
– Если бы колесо у мельницы крутилось, было бы еще красивее, – сухо возразил он. Затем глянул на меня, улыбнулся и добавил: – Ты права, англичаночка. Здесь очень красиво. Я любил тут плавать – за поворотом река разливается очень широко.
Мы спустились по холму и увидели разлив сквозь прибрежные ивы. Увидели мы и полностью голых четырех мальчишек, которые с громкими криками барахтались в воде.
– Брр, – невольно проговорила я.
Для осени день стоял отличный, но было очень холодно, и я радовалась прихваченной теплой шали.
– От увиденного у меня просто кровь стынет в жилах, – сказала я.
– Неужто? – ответил Джейми. – Давай-ка я ее согрею.
Он обнял меня за талию и увлек в тень высокого конского каштана.
– Ты не первая девушка, которую я поцеловал, – тихо произнес он, – но клянусь, что ты будешь последней.
И наклонил голову к моему запрокинутому лицу.
После того как мне представили мельника, вылезшего из своей берлоги, я отправилась к берегу пруда, а Джейми некоторое время выслушивал рассказ о поломке на мельнице. После этого мельник ушел внутрь, чтобы попытаться повернуть жернов оттуда, а Джейми остался стоять у пруда, уставившись в темную глубину, полную водорослей. Наконец он пожал плечами и с видом покорности непреодолимым обстоятельствам стал раздеваться.
– Ничего не поделаешь, – сказал он мне. – Айен говорил правду: что-то застряло в колесе под шлюзом. Мне нужно нырнуть и…
Его слова были прерваны моим изумленным воплем. Он недовольно повернулся к месту на берегу, где находились я и моя корзина.
– Да что с тобой такое? – поинтересовался Джейми. – Впервые видишь мужчину в подштанниках?
– Не… не в таких! – еле смогла проговорить я сквозь смех.
В предчувствии погружения Джейми поддел под килт крайне ветхое нечто, сшитое из некогда красной фланели, теперь же пошедшее пестрыми пятнами. Было понятно, что эти подштанники предназначались кому-то гораздо более плотной комплекции. На бедрах Джейми они еле держались, а на плоском животе обвисли складками.
– Это одежда твоего дедушки? – спросила я, тщетно стараясь подавить смех. – Или бабушки?
– Отца, – сухо ответствовал Джейми, высокомерно глядя на меня. – Ты же не считаешь, что я могу плавать в присутствии жены и арендаторов голый, словно яйцо?
С чрезвычайно благородным видом он сжал в кулак лишнюю ткань и вошел в воду. Подобрался к колесу, набрался мужества, глубоко вдохнул и нырнул, напоследок продемонстрировав пузырь задней части подштанников. Всякий раз, когда мокрая блестящая голова появлялась из воды, чтобы глотнуть воздуха, высунувшийся из окна мельник подбадривал Джейми и давал руководящие указания.
Вдоль берега пруда густо встречались растения, любящие воду, и я специальной палочкой выкапывала корни мальвы и другие цветы и травы. Когда моя корзина стала наполовину полна, я услышала позади себя вежливое покашливание.
Женщина была весьма стара, а может, просто так выглядела. Опиралась она на палку из боярышника и была одета в платье, которое носила не меньше двадцати лет; оно уже стало слишком велико для ее высохшего тела.
– Доброго утра вам, – проговорила она, часто-часто кивая мне.
Голова ее была покрыта накрахмаленным белым платком, почти полностью покрывавшим волосы, на сморщенные, точно сушеные яблоки, щеки выбивались лишь некоторые тонкие пряди.
– Доброе утро, – ответила я и только было собралась подняться к ней поближе, как старушка с поразительным проворством сама спустилась к берегу. Я понадеялась, что обратный путь окажется для нее таким же легким.
– Я… – начала я, но она меня немедленно перебила:
– Вы, конечно, наша новая леди. А я миссис Макнаб, бабушка Макнаб, как меня теперь все зовут, а миссис Макнаб называют себя мои невестки, вот так-то.
Она протянула костлявую руку и пододвинула к себе корзину, с интересом изучая ее содержимое.
– Корень мальвы – да, хорош от кашля. А вот это, сударыня, брать не следует, совсем не следует. – Она вытащила из корзины маленький коричневый корешок. – На вид вроде корень лилии, а на деле-то вовне не он.
– А что это такое? – спросила я.
– Гадючий язык, вот что. Съешь кусочек – и будешь кататься по полу, задрав ноги на голову.