– Вы видели библиотеку? – спросил он.
Я отрицательно покачала головой.
– Тогда пойдемте, – предложил он. – Библиотека производит весьма сильное впечатление, и я уверен, ваш дядя-настоятель не станет возражать, если вы ее навестите.
С одной стороны, мне было интересно посмотреть библиотеку, с другой – не особенно хотелось вновь оказаться в одиночестве в гостевом крыле, поэтому я с готовностью приняла приглашение монаха.
Помещение библиотеки, построенное в готическом стиле, было превосходно: высокие потолки, стройные колонны, разделявшие купол на много отсеков, узкие высокие окна в простенках между колоннами, отчего в библиотеке было очень светло. В большинстве окон имелись прозрачные стекла, но в некоторые были вставлены витражи на библейские темы. Я передвигалась на цыпочках, чтобы не потревожить работавших над книгами монахов, остановившись у прекрасного витража, изображающего бегство в Египет[21].
На одних полках книги стояли как обычно, рядами одна за одной, на других они не стояли, а лежали, для большей сохранности дорогих переплетов; стоял там и шкаф с застекленными створками, в котором хранились свитки пергамента. В библиотеке царило торжество гармонии, казалось, всякая тщательно хранившаяся там книга из-под переплетных крышек беззвучно пела собственную песню.
Вышла я оттуда в самом умиротворенном настроении, и мы с отцом Ансельмом не торопясь стали пересекать главный двор. Я в очередной раз принялась благодарить его за помощь ночью, но в ответ он лишь пожал плечами.
– Не стоит об этом больше думать, дочь моя. Надеюсь, вашему мужу сегодня лучше?
– Я тоже на это надеюсь, – кратко сказала я и спросила: – А что такое вечное бдение? Ночью вы говорили, что собираетесь в нем участвовать.
– Разве вы не католичка? – удивился он. – Ах да, запамятовал, вы же англичанка. Полагаю, вероятнее всего, протестантка?
– Вообще говоря, в смысле веры ни то, ни другое, – заметила я. – Формально я католичка.
– Формально?
Отец Ансельм изумленно поднял на лоб ровные брови.
Я осторожно помолчала, вспомнив свой опыт бесед с отцом Бейном; впрочем, этот монах, похоже, не готовился в испуге осенять меня крестным знамением.
– Ну, как бы это сказать… – сказала я и наклонилась к полу, чтобы выдернуть сорняк, проросший меж каменных плит. – Меня крестили в католичество. Однако когда мне исполнилось пять лет, мои родители умерли, после чего мне пришлось жить у дяди Лэмберта, а он…
На этом месте я остановилась. Мой дядя был энтузиастом науки и оставался совершенно безразличен ко всякой религии как системе верований – религиозные культы были для него всего лишь отличительными признаками культур.
– Правду сказать, в вопросах веры он был всем и ничем. Ему были известны все религии, но он не верил ни в какого бога. Я не получила религиозного воспитания. Мой первый муж был католиком, но, впрочем, не самым добрым. То есть меня, вероятнее всего, нужно считать язычницей.
Я осторожно скосилась на отца Ансельма, но тот совершенно не разгневался, а, напротив, весело рассмеялся.
– Всем и ничем, – произнес он, катая это выражение на языке. – Мне нравится. Но вам, к сожалению, эти слова не подходят. Как член Святой Матери Церкви вы навсегда остаетесь в ее лоне. Как бы мало вы ни знали о вере, вы точно такая же католичка, как наш Святой Отец Папа.
Отец Ансельм возвел глаза к небесам. Стояла хмурая погода, но листья на ольхе не трепетали.
– Ветер стих. Я хотел немного прогуляться, чтобы проветрить голову. Не желаете ли ко мне присоединиться? Вам потребны и свежий воздух, и движение, а мне, таким образом, представится возможность наставить вас в вере и объяснить смысл и значение обряда вечного бдения.
– Разом застрелить двух зайцев? – вяло заметила я.
Впрочем, идея если не религиозного просвещения, то прогулки показалась мне довольно интересной, и я принесла из комнаты свой плащ.
Благочестиво склонив голову, отец Ансельм провел меня мимо тихого и мрачного входа в часовню, а затем сопроводил по аркаде в сад. В саду мы уже не могли ни побеспокоить, ни отвлечь молившихся, и францисканец начал рассказ:
– Смысл бдения сам по себе весьма прост. Вспомним Библию, то, как Господь наш ночью ожидал в Гефсиманском саду суда, а затем распятия, и друзья Его, которые были там с Ним, заснули.
– Да, я помню, – сказала я. – «И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?»[22]
– Да-да, мадам, – подтвердил он. – Именно так. Мы поочередно бодрствуем всю ночь, и Святое Причастие никогда не остается покинутым.
– И вам не тяжело вставать среди ночи? – поинтересовалась я. – Или вы каждую ночь не ложитесь?
Отец Ансельм склонил голову; небольшой ветерок играл блестящими темными волосами, тонзуру, покрытую легким, мягким пухом, похожим на мох, наступила пора побрить.
– Каждый из бдящих выбирает тот час, который более ему подходит. Для меня это два часа утра.
Он внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, как я отреагирую на сказанное.
– В этот час время для меня словно замирает. Все жизненные соки человеческого тела: кровь, желчь, флегма – внезапно сливаются в какой-то гармонии.
Он улыбнулся, открыв кривоватые зубы – единственный недостаток в его внешности, идеальной во всех прочих смыслах.
– Или сливаются в единении. Я часто думаю: возможно, этот миг равен мигу рождения или смерти, который, как мне кажется, каждому человеку выдается особенным. Каждому мужчине… и женщине, конечно, тоже, – добавил он, любезно склонив ко мне голову. – Именно в такой момент излома, – продолжал он, – кажется возможным вообще все. Можно посмотреть за пределы собственной жизни и удостовериться, что на самом деле нет никаких пределов. Когда время замирает, вы понимаете, что можете сделать что угодно, завершить это действие и вернуться в свой мир, обнаружив, что он неизменен – все осталось таким же, как было. И вы осознаете…
Он замолк и после паузы довершил:
– Вы осознаете, что все возможно, однако нет ничего необходимого.
– Но… вы при этом действительно что-то делаете? – спросила я. – Я имею в виду, например, молитесь?
– Я? Ну… я сижу и смотрю на Него. – Красивые губы растянулись в широкой улыбке. – А Он – на меня.
Когда я вошла, Джейми сидел на постели. Затем он совершил попытку пройти по коридору, опираясь на мое плечо. От этого путешествия он очень быстро побледнел и покрылся потом, лег в постель и не возражал, когда я укрыла его одеялом.
Я попыталась покормить его супом и молоком, но он лишь отрицательно покачал головой.
– Англичаночка, я не хочу есть. Боюсь, если я что-нибудь суну в себя, меня опять будет тошнить.
Я не настаивала и молча убрала суп.
Во время обеда я проявила некоторую настойчивость и сумела уговорить Джейми проглотить несколько ложек супа. К несчастью, он не смог удержать в себе даже их.
– Прости, англичаночка, – сказал он, – я такой мерзкий.
– Это ерунда, Джейми, и никакой ты не мерзкий.
Я выставила таз за дверь и, усевшись подле Джейми, отодвинула с его глаз упавшую прядь.
– Не думай об этом. Твой желудок по-прежнему воспален в результате морской болезни. Вероятно, я слишком тороплюсь и пытаюсь тебя обязательно накормить. Не обращай на меня внимания и выздоравливай.
– Выздоровлю. – Он прикрыл глаза и вздохнул. – А ты что сегодня делала?
Джейми очевидным образом был возбужден и плохо себя чувствовал, однако от моего рассказа несколько повеселел: я поведала обо всем, что увидела и узнала за день: о библиотеке, о часовне, о винном прессе и, наконец, об аптекарском огороде, где наконец-то смогла познакомиться со знаменитым братом Амброзом.
– Он просто потрясающий, – восторженно говорила я. – Боже, да я совершенно запамятовал, что ты с ним знаком!
Брат Амброз был очень высок, даже выше Джейми, тощий как скелет, с длинным лицом, обвисшим как морда бассет-хаунда. Длинные тонкие пальцы на его руках были покрыты зеленоватой кожей.
– Он может вырастить вообще любую траву, – продолжала я рассказ. – У него там есть все известные растения, а теплица такая маленькая, что он не может выпрямиться в ней во весь рост. Там он в основном разводит то, что не растет в этих землях, и, мне кажется, и такие растения, что вообще больше нигде не встречаются, не говоря уже о пряностях и тех растениях, что служат для получения наркотиков.
Упомянув наркотики, я вернулась в мыслях к событиям минувшей ночи, встала и подошла к окну. Зимой ночь наступала рано, снаружи уже совсем стемнело; монахи, работавшие на конюшне и во дворе, переходили с места на место, держа в руках фонари, которые качались у них в руках как светлячки.
– Стемнело. Как ты думаешь, ты сумеешь сам уснуть? У брата Амброза имеются снадобья, которые тебе помогут.
Глаза Джейми заволокло утомление, но он покачал головой:
– Нет, англичаночка. Ничего не хочу. Если я усну… нет, пожалуй, немного почитаю.
Ансельм принес ему несколько книг по философии и истории, и Джейми потянулся за томом Тацита, лежавшим в числе остальных на столе.
– Тебе нужно поспать, Джейми, – как можно аккуратнее сказала я.
Опершись на подушку, он открыл книгу, но продолжал смотреть поверх нее на стену, крепко прикусив зубами нижнюю губу.
– Джейми, я останусь у тебя на ночь, – предложила я. – Постелю тюфяк на полу.
– Нет.
Несмотря на всю слабость, его обычное упрямство никуда не пропало.
– Мне лучше остаться одному. И спать мне совсем не хочется. Ты иди поужинай, англичаночка. А я… я почитаю.
Он наклонился к книге. С минуту я с чувством полной беспомощности наблюдала за ним, потом сделала так, как он хотел: ушла и оставила его одного.
Состояние Джейми меня все сильнее волновало. У него не прекращалась рвота: он почти ничего не ел, а то, что все-таки попадало ему в желудок, редко там застревало. Он бледнел, его охватывала все более заметная апатия, он не проявлял интереса ни к чему. Днем по большей части он спал, поскольку почти не спал ночью. Он боялся кошмаров, но не разрешал мне оставаться с ним на ночь под тем предлогом, что его бессонница нарушит и мой сон. Я не собиралась на него давить, даже если бы он это позволил, и потому в основном проводила время либо в хранилище сухих трав брата Амброза, либо в прогулк