ах по монастырю и окрестностям, оживляемых беседами с отцом Ансельмом. Францисканец пользовался возможностью наставить меня в вопросах веры и тактично обучал основам католицизма, хотя я то и дело напоминала ему о своей атеистической природе. Он толковал мне о воспарении духа, а я возражала:
– Не понимаю, как я могу достичь этого. Воспарение духа или есть, или его нет. Я хочу сказать…
Я замолчала, чтобы подобрать слова, которые не показались бы ему слишком прямолинейными и грубыми.
– Я имею в виду, что для вас то, что находится на алтаре в часовне, – это Тело Господне, а для меня – всего лишь небольшой ломоть хлеба, пускай и в самом изумительном и восхитительном обрамлении.
Отец Ансельм нетерпеливо вздохнул и потянулся.
– Я заметил, что, когда я прохожу ночью в часовню, ваш муж обычно не спит. У него нарушился сон. В свою очередь, он нарушился и у вас. Раз уж вы не спите, приглашаю вас пойти сегодня со мной… Побудьте со мной в часовне всего час.
– Зачем? – прищурилась я.
– Но почему бы и нет? – пожал плечами он.
Встать, чтобы встретиться ночью с отцом Ансельмом, мне было нетрудно, поскольку я и так не спала. Не спал и Джейми. Когда выглядывала в коридор, я видела на полу свет, падавший из полуоткрытой двери комнаты Джейми, слышала тихий шорох листаемых страниц, а время от времени и негромкой стон – это Джейми менял положение тела.
В монастыре было тихо – так, как бывает ночью во всех густонаселенных зданиях: биение дневного пульса замедляется, но сердце бьется без перерывов, пусть чуть медленнее и тише, но постоянно. Всегда существует кто-то, кто не спит, движется по коридорам, наблюдая и поддерживая ритм жизни.
И вот настала моя очередь встать на пост.
В часовне царил полумрак, который нарушал лишь свет от красной лампады и нескольких белых тонких свечей; в неподвижном воздухе языки пламени не двигались и бросали слабые отсветы на темные раки.
Я прошла по короткому центральному нефу следом за отцом Ансельмом и вслед за ним встала на колени. Впереди виднелась коленопреклоненная фигура брата Бартоломе; он не обернулся на звук наших шагов и, склонив голову, продолжал молитву.
Великая святыня – скромный ломоть хлеба – хранилась в огромной золотой дароносице диаметром не менее фута. Ощущая некоторую неловкость, я заняла указанное мне место. Позади меня слабо скрипнула скамья: на нее сел отец Ансельм.
– Однако что мне следует делать? – спросила я тихим голосом, храня почтение к ночной тишине, разлитой в часовне.
– Ничего, ma chère[23], – ответил он. – Просто побудьте здесь.
И я сидела, прислушиваясь к собственному дыханию и к звукам, которые проступают только в тишине, в другое время не слышными за более громкими шумами. Глухо оседала кладка, потрескивало дерево, и горевшие свечи выбрасывали крошечные язычки огня. Из своего убежища в величественное здание чуть слышно пробежал кто-то крошечный.
Часовня стала подлинным местом моего покоя, я в душе благодарила Ансельма. Вопреки тому, что сама я устала и очень беспокоилась о Джейми, я постепенно расслабилась, внутреннее напряжение тоже стало уходить – как пружина в незаведенных часах. Удивительно, но при этом меня не клонило в сон, невзирая на позднее время и все перенесенные в последние дни и недели страдания. В конце концов, казалось мне, что значат дни и недели перед лицом вечности?
Ровно светила красная лампада, отражаясь на золотом боку дароносицы. Белые свечи перед статуями святого Жиля и Богоматери время от времени мерцали язычками пламени, но лампада горела так ясно и уверенно, будто ее огонь не мог поколебать никакой невидимый воздушный поток.
Но раз в этом месте находилась вечность или даже лишь идея вечности, то, вероятно, Ансельм прав: все возможно. И это все – любовь? Я задумалась. Некогда я любила Фрэнка – и я продолжала его любить. Я любила Джейми – сильнее своей жизни. Ограниченная пределами времени и плоти, я не могла удержать обоих. А есть ли в ином мире место, где отсутствует время или где оно не движется? Ансельм думает, что да. Место, где все возможно. И ничего не нужно.
Есть ли там любовь? Возможна ли любовь за пределами времени и плоти? И нужна ли она там?
Я не замечала, как бежит время, поэтому когда увидела, что отец Ансельм неожиданно вышел из маленькой дверцы у алтаря, чрезвычайно удивилась. Но ведь он сидел за моей спиной? Оглянувшись, я увидела неизвестного мне молодого монаха, который преклонил колени у порога. Ансельм совершил глубокий поклон у алтаря, после чего подошел ко мне и кивком позвал к дверям.
– Вы уходили? – спросила я, когда мы покинули часовню. – А я полагала, что вы не можете оставлять Святое Причастие… э-э… в одиночестве.
– Но я и не оставлял, ma chère. Там же были вы.
Я воздержалась от спора. В конечном итоге, формальной должности бдящего у алтаря не бывает. Для этого требуется лишь быть гуманным, а мне хотелось надеяться, что я все еще не потеряла это свойство, хотя временами о нем и забывала.
Свеча в комнате Джейми все еще горела; проходя мимо его двери, я услышала шелест страниц. Я было замедлила шаг, но Ансельм увлек меня дальше и довел до двери в мою комнату. Я остановилась, пожелала ему доброй ночи и поблагодарила за то, что взял меня с собой в часовню.
– Это было… отдохновенно, – попыталась я найти верное слово.
Он взглянул на меня и кивнул.
– Да, мадам. Это так и есть. Помните, я сказал вам, что Святое Причастие не оставалось в одиночестве, когда я уходил, потому что там были вы. А вы сами, ma chere? Были вы в одиночестве?
Я помолчала и ответила:
– Нет, не была.
Глава 39. Искупление души человеческой
На следующее утро я традиционно отправилась к Джейми, лелея надежду, что он хотя бы чем-то позавтракал. Но из ниши в стене рядом с его комнатой внезапно возник Мурта и преградил мне путь.
– Что происходит? – отрывисто спросила я. – Что-то случилось?
Мое сердце заколотилось, ладони вспотели. Впрочем, страхи были излишни: Мурта быстро отрицательно закачал головой и проговорил:
– Нет, с ним все неплохо. По крайней мере не хуже, чем раньше.
Сказав это, он своей тонкой рукой подхватил меня под локоть и увлек по коридору; я, сильно удивившись, осознала, что Мурта в первый раз на моей памяти дотронулся до моего тела по собственной воле – касание его легкой и в то же время сильной ладони напоминало о крыле пеликана.
– И все-таки что случилось? – снова спросила я.
Узкое лицо, как всегда, осталось бесстрастным, но Мурта слегка сощурился.
– Он не желает вас видеть, – сказал он.
Я встала столбом и вырвала свою руку.
– Почему?
Мурта замешкался, как будто пытался подобрать верные слова.
– Н-ну, он лишь… он подумал, что вам стоит оставить его здесь, а самой лучше воротиться в Шотландию. Он…
Я не стала слушать продолжение. Оттолкнула Мурту в сторону и бросилась к Джейми. За мной глухо стукнула тяжелая дверь в комнату. Уткнувшись лицом в подушку, на постели лежал Джейми, на котором был надет лишь короткий подрясник послушника. Стоявшая в углу жаровня наполняла комнату уютным теплом, хотя уголь в ней горел довольно дымный.
Я дотронулась до Джейми – он резко приподнялся. Его все еще сонные глаза глубоко ввалились. Я взяла его руку в свои, но он вырвал ее и с видом совершенного отчаяния опять ткнулся лицом в подушку.
Пытаясь никак не выказать охватившее меня беспокойство, я приставила к кровати стул и уселась на него.
– Я не буду тебя трогать, – ровным тоном сказала я, – но тебе придется все мне объяснить.
Несколько минут он неподвижно молча лежал, скорчившись на постели. Затем, вздохнув, сел, осторожно, явно преодолевая боль, опустил ноги на пол.
– Да, – проговорил он тусклым голосом, не глядя на меня. – Видимо, придется. Нужно было сделать это раньше, но мне недоставало храбрости.
В голосе слышалась горечь, руки вяло легли на колени.
– Мне следовало сделать так, чтобы Рэндолл меня убил, но я не смог. У меня не оставалось смысла жить, однако не посмел погибнуть.
Голос Джейми задрожал; он продолжал так тихо, что я еле понимала сказанное.
– Я знал, что увижу тебя в последний раз… чтобы сказать тебе… но… Клэр, любимая… о моя любимая!
Он взял подушку и прижал к себе как щит, затем положил на нее голову, собираясь с силами.
– Клэр, когда там, в Уэнтуорте, ты оставила меня и ушла… – тихо начал он, не отрывая головы от подушки. – Я слышал твои шаги по каменным плитам и повторял, что стану думать о тебе. Вспоминать тебя, запах твоей кожи и твоих волос, прикосновение твоих губ к моим. Я хотел думать о тебе, пока дверь вновь не откроется. Я решил, что следующим утром, когда я окажусь у виселицы, буду думать о тебе, чтобы укрепить свой дух. Но я решил не думать о тебе с минуты, когда откроется дверь, до мгновения, в которое меня поведут на казнь. Вообще ни о чем не думать…
Он рассказал мне, как сидел в маленьком помещении в тюремном подземелье и ждал. Дверь распахнулась, он поднял взгляд и увидел – но кого? Всего лишь хорошо сложенного, красивого и немного растрепанного человека в порванной полотняной рубахе. Человек остановился у двери, прислонился к дверному косяку и стал смотреть на узника.
Через минуту Рэндолл молча пересек комнату и оказался возле Джейми. Он положил одну руку пленнику на шею, а другой вырвал гвоздь, которым ладонь была прибита к столу. От боли Джейми едва не потерял сознание. В тот момент на столе перед ним возник стакан с бренди, ему голову поддержали твердой рукой: Рэндолл помог ему выпить то, что было в стакане.
– После этого он взял мое лицо в свои ладони и слизнул с моих губ капли бренди. Я хотел отвести лицо, но вспомнил, что дал слово, и не двинулся.
Рэндолл подержал какое-то время лицо Джейми в своих ладонях, пристально глядя ему в глаза, потом отпустил и уселся на столе.
– Он так посидел немного молча, лишь болтал ногой туда-сюда. Я совершенно не представлял себе, чего ему нужно, да и не собирался ничего представлять. Я очень устал, боль в руке была такой сильной, что я чуть не падал в обморок. Несколько позже я положил голову на руки и отвернулся от него.